Облачаясь в чёрное, Алина преисполняется гордостью. Ткань тяжёлая, бархатная – возясь с пуговицами и поясом, она не может отделаться от мысли, будто заковывает себя в броню. В памяти ещё свеж свист пуль: оглушительный, острый, взвинчивающийся треском древесной коры и человеческих костей. Иногда те мгновения являются ей в кошмарах: паникой, застревающей в горле, ногтями, вспарывающими траву, пока фьерданец влачит её по камням, и всё вокруг дрожит, раскалывается, будто церковный витраж, сокрушённый взрывной волной.
Красные одеяния Сердцебита болтались на плечах; мир переворачивался, словно его метким выстрелом сбили с оси. Она почти поверила, что умрёт: в грязи, среди хрипов гришей и рычания северных дикарей. Так бы и произошло, если бы не призрачное лезвие, мягко скользнувшее сквозь вражескую плоть. Кровь обожгла лицо; короткий вздох, расслаивающееся мясо, глухая тишина, просачивающаяся из клубящихся теней – и строгая рука: цепляйся, вставай. Она едва ли понимала, что происходит: ныл ушибленный затылок, саднили порезы, полыхали щёки и скулы – чья-то смерть засыхала, въедаясь в кожу.
Она не сопротивлялась ни когда ей помогли взобраться в седло, ни когда лошадь ринулась в галоп. Сама Алина не удержалась бы: колотило, словно в лихорадке. Пейзаж опасно расплывался глубоким сумраком, застилающим следы. Реальность навалилась на грудь: тебя пытались убить – и убили бы, если бы существо за твоей спиной не перерубило наёмника пополам. Повелительница тьмы, чей титул произносят с богобоязненным трепетом, пришпоривала гнедую, и та летела над застывшими холмами. «Само зло меня несёт», – лениво подумала Алина, осознавая: она ничуть не мёрзнет, хотя отовсюду тянет могильным холодом. Чудовище, увлёкшее её прочь, разделило с ней плащ; обвило, не позволяя рухнуть в пыль.
В той палате – после скифа, пожранного волькрами, после того, как она… – руки Тёмной Королевы не казались столь крепкими. Надёжными. Только жестокими: ледяные пальцы, стискивающие запястье, бесцеремонно задирающие рубашку, кольцом-когтем рассекающие предплечье. Хуже игл, осколков и грубых швов – солнце выплёскивалось меж разошедшихся краёв раны. Алину трясло – неизвестно, от чего больше: от того ли, что Сила наконец хлынула вовне, или от чёрного взгляда генерала. Бездонный, пронзительный, тот змеёй сворачивался в желудке. Она не надеялась – никто из Первой Армии не надеялся, – столкнуться с самой могущественной гришей из живущих. Лишь время от времени мимо мчалась карета, под чьими колёсами бугрился мрак. Никто не гадал, какова её хозяйка; как неумолимо-уверенно та двигается – хищник, умудрённый неисчислимыми охотами, – и как пульсирует, перешёптываясь, воздух подле неё.
О ней лишь слагали жуткие сказки.
«Что ты такое?»
Едва они остановились, Алина соскочила с лошади, отшатнулась. Генерал спешилась: не приближаясь, зная, кого боится девчонка, вчерашняя помощница картографа. Заговорила: спокойно, даже, пожалуй, участливо. Как бы нутро ни извивалось, ни побуждало бежать, ни вопило: это обман, она волчица в овечьей шкуре, алчная слюна капает с клыков, – её голосу нельзя было не подчиниться. Невозмутимому: «Прости, что тебе довелось пережить подобное». Предложенному платку: «Для твоего лица», – лоснящемуся, с ароматом терпких духов. Истерика уже не сжимала глотку, и Алина набралась храбрости бросить дерзкое:
– Что это было? Когда вы нашинковали того человека с дюжины шагов.
Кириган прищурилась:
– Ты предпочла бы, чтобы я использовала меч?
Алина стушевалась. Ружьё, нож, клинок – знакомо, привычно. В Равке ты либо владеешь ими, либо погибаешь от одного из них. Ей не исполнилось и десяти, когда их начали обучать стрельбе, распределять по корпусам – готовить к Армии. Считать ли от этого оружие – войну, – правильным? Так ли отличается та… магия?
По сути своей, то же лезвие.
– Не знаю, – честно ответила она. Потупилась: – Извините.
Сгустившееся напряжение рассеялось, как если бы чернильные силуэты морским прибоем откатились вдаль. Кириган усмехнулась.
– Остальное обсудим во Дворце. Тебе нужно прийти в себя.
В этот раз, принимая её руку, Алина почти не колебалась. Почти. Гнедая всхрапнула, звякнула упряжь, и чёрный плащ обволок так уютно, так тепло, что она не возразила, когда её притянули теснее – деликатно. Твёрдо.
– Дорога долгая, – сказала Дарклинг. – Если сможешь, поспи. Я не дам тебе упасть.
Алине хотелось бы обещать: никогда, ни за что. Кириган заточает её в темницу: как бы Малый Дворец ни сверкал роскошью, изобилием, державностью, для Заклинательницы Света, рождённой в пучине Каньона, он лишь самоцветная клетка. Возможно, её, Алину, будут кормить крупицами драгоценностей и забавлять сапфировыми фонтанами, рубиновыми фресками, серебряными платьями, как соловья из истории о шу-ханском императоре. И она задохнётся, как та сладкоголосая птица, что плену предпочла казнь.
Это не песня о простолюдинке, очаровавшей принца, кротостью и милосердием избавившей царство от засух, сражений и бед. Голубокровные незнакомцы, перед которыми прежде она кланялась бы, изваливаясь в слякоти, могут благоговеть, ужасаться, уповать или презирать сколько угодно: она не чудо, не легенда. Персонажи древних пророчеств не прячутся среди пшеницы, не всхлипывают, когда воспитательница нарочно-болезненно штопает вспоротую ладонь; не клюют носом за тошнотворными схемами и бумагами с геометрическими расчётами, не давятся чёрствыми буханками, ведь ничего иного повара-патриоты не дают… Персонажи древних пророчеств не кричат, не мечутся в карете наследницы Чёрного Еретика, пока лучший друг хромает за ними в песочном облаке, будто и правда догонит, хотя кровь хлещет из бедра толчками; не смиряются с участью выдрессированной гончей, уготовленной им если не святыми, то пухлыми стариками в мундирах. Нет, это вовсе не предание, где в финале получаешь искрящееся убранство, хрустальные туфли, счастливое замужество и благословение фей…
Однако забыть об этом оказывается просто. Покушение, тени, надвигающиеся штормовым фронтом, порох, сизой дымкой колышущийся над изувеченными трупами, Мал, ковыляющий за экипажем, – всё развеивается дурным сном поутру. Виной тому даже не клетка: золотые прутья податливы. Тюрьма, столь отвращавшая её – не чумная камера, но просторные луга, где славно наслаждаться ветряной свободой на породистом скакуне или отдыхать, пока тот пасётся неподалёку. После занятий по боевым искусствам мышцы ломит, и ложе из влажной земли весьма кстати, – как и ласкающие простыни из восточного шёлка, и согревающие ванны с эфирными маслами… Алине нравится быть чистой. Она и не подозревала, насколько солдатская форма смердит прокисшим квасом, переваренным картофелем, выгребной ямой и казармами; наряды же, подобранные придирчивой Женей, словно сотканы из сирени, ежевики, фиалок. Благоухание их воздушно-бодряще. Женя смеётся, подмигивает ей, кружащейся перед зеркалом: «Ты красивая, солнечная девочка».
Алина действительно чувствует себя красивой.
Такова истинная причина забвения. Будто она – уже как в другой сказке, – отведала зачарованный лотос, дарующий блаженное беспамятство. Женя невесомо касается шрамов, и те разглаживаются с лёгким зудом, а с ними и горечь, и тоска, и тлеющая, не утихающая злость. В прошлом Алина лютовала немо, завидовала, сворачивалась в кокон, когда кто-то хохотал заливисто: они издевались над ней, над разрезом её глаз, над её неуклюжей походкой, хилой осанкой, посредственными чертежами и неумением драться – как полагается, а не как в подворотне, выгрызая падаль у собак. Но как она могла измениться? Дети, да ещё и с Шу-Ханской границы, отправляются в приют не сразу, а порой не отправляются вовсе. Её зубы шатались от голода, едва не крошась, пока она обсасывала гранитный бублик, вышвырнутый кем-то на обочину. Если из кабаков выкидывали объедки, она лезла в клубок ошалевших псин – безотцовщина; оборванка, лишённая материнской любви, по слепой удаче приютившаяся у князя Керамзина.
Они оставили её выживать на улицах, и она выжила, а теперь – и жила. Она могла не быть Избранной, как бы среди толпы ни шелестело экстатическое Sankta Alinа – но божественный свет бутоном зрел в её пальцах. Она сама не объяснила бы, почему боялась: ведь тот – исток, ровным жаром разливающийся в чреслах, ограждающий от слабости, неотделимый от неё, как душа или дыхание. Щит – меч, – благодаря которому не нужно ждать спасения. Она спасёт сама – себя и тех, кого сочтёт достойными.
Женю. Мари. Фёдора. Зою, если та прикусит язык.
Дарклинг.
Дарклинг – перед кем и гриши, и личная гвардия Его Величества, и пропахшие ладаном священники замирают почтительно, с робостью, смешанной с ликованием; или гневом, или омерзением. Кириган не возводят до святости, не воздвигают алтарей в её честь; ей не молятся об искуплении, о прощении, о благодати. Тёмная Королева – язва, разлагающая тулово страны, сгорающей в междоусобицах, унынии и пороках. Поражение великой империи, перед коей считались и необъятная Шу-Хань, и надменный Кеттердам, и кичливые Сули – вина её рода, её вина. Она, хозяйка над мглой и томящимися в той демонами, рубцом пронизывает Не-Море, питает его ненасытность скверной, текущей в венах, как карга в ступе из языческих былин задабривает масляной кровью клацающие черепа. На Дарклинг клеймо: наследственного проклятья, жадности предка, не удостоенного могилы, – и она выставляет его напоказ, будто ей вовсе не больно, словно человеческое пренебрежение не жалит, не отравляет, не убивает мучительно-медленно. Едва чеканный шаг раздаётся в одном из коридоров, угасает праздная болтовня, веселье растворяется, что цветочная пыльца, сметённая грозой. Присутствие генерала раскалённым прутом пронзает позвоночник: дисциплина, почтение, железный контроль. Дарклинг никогда не улыбается. Выслушивает, кивает – убедившись, что беспорядки исчерпаны, разворачивается на каблуках, запирается в кабинете, исчезает в дипломатических визитах, экспедициях, на фронте... Однако мрак цепенеет в углах; владычица теней всегда здесь – на устах воспитанников, в настороженном бдении стражников, в предштормовой безмятежности троп и рощ подле Дворца.
Никто не перечит генералу Кириган. Никто не осмеливается восставать против Дракона.
Алине было бы легко возненавидеть и её, и это место. У неё есть все основания. Ощетиниться, противиться Дарклинг было бы правильно – гордыня Алины изнывает под душащей ту подошвой, – однако она не может себя заставить. Пламя ярости не взвивается ввысь, ни когда она растирает нить-шрам от кольца-когтя, ни когда воскрешает клейкие брызги на щеках и тот шорох – заострённой пустоты, прошедшей сквозь чьё-то тело. Алина вспоминает взметнувшуюся чёрную ткань, контуженный гул в ушах, и как генерал утянула её в седло – непреклонно, словно шарнирную куклу. После Каньона та не выказывала ничего, кроме прохладной вежливости и жажды достичь цели.
Кошмары наводняют покои Алины из ночи в ночь. Она рисует Мала, Ану Кую, свою комнату в Керамзине, пшеничное поле. Однако не угольные наброски изгоняют скалящиеся видения, но непоколебимое: «Ты гриша. Ты никогда не будешь одна» – звенящее, будто клятва.
Никто не давал ей клятв. Никто не говорил, что она принадлежит чему-то: победоносному, блистательному, неукротимому, чему можно быть преданной, ведь рядом такие же отверженные, выстроившие крепость, предназначенную лишь для них, стоящие друг за друга ценой собственных жизней. Алина впервые ощущает себя частью целого: деталью, впаянной в механизм. Обретшей тех, кто поймёт, не отречётся, не отмахнётся. Столь опрометчиво окрещенная ею темницей, обитель гриш превращается в то, чего она и не мечтала обрести: дом. Мари, поясняющая тонкости этикета, если она, Алина, опять перепутает вилки для рыбы; приветливый, шутливый Фёдор, невероятно точно изображающий кого угодно, от часового до министра – только бы вас потешить, милые дамы, – и даже угрюмый Иван, так комично кипятящийся, если его поддразнить. Они – и Женя, и Багра, и Боткин, – то, ради чего она готова бороться.
Алина не возненавидела бы Дарклинг, если бы и хотела. Поэтому – невзирая на смущение, неловкость и скребущуюся совесть, – тянется к той упорно, лишь бы доказать, что поняла, что сделает всё ради истребления Теневого Покрова. Она не уверена, нужна ли кому-то столь могущественному, как Кириган, благодарность деревенской девчонки, однако, вопреки сомнениям, та принимает её: естественно, словно так и должно быть, словно их пути разветвились, но сомкнулись вновь.
Словно она ждала.