Аморально устойчивый

Я поливаю любовь бензином, рядом

В предсмертном, молодость шепчет мне: "изнасилуй"

Хочу всю водку из этого магазина

Весело, я в восторге, сука, фотографируй

***

      Черная помада на бокале с вином белым и сухим — как греха и дьявола касание, метка реальность и бытие очерняющая, но щадящая, как в щеку от возлюбленной поцелуй. И Харучиё, что от реальности этой был всё дальше и дальше с каждой минутой благодаря дозе очередной, что помогала ему эту ночь пережить в состоянии своём обычном — бессознательно безумном — хотел бы, наверное, сделку с тем дьяволом заключить, в обмен на след этот от губ на щеке своей, да что там щеке, на шее, ключицах, там, где только можно, там, куда только губы эти дотянутся, даже если поцелуи эти ядовиты и часом позже вызовут язвы гнойные. К саморазрушению Хару привык, расширенные зрачки и стеклянные глаза тому доказательство.

      Хаджиме красное — к лицу, даже если это блядское платье вечернее. Платье приталенное, линии бедер тканью плотно обвивающее, настолько плотно, что сжать хотелось, вкусить. Грубо за талию ухватиться так, как если бы они сейчас в постели были, а Санзу в нем, в Коко, двигаясь в темпе быстром, бездумно быстром, оставляя пальцами сжатыми синяки на бледной коже, следы от того, как хватался за него, вдалбливаясь. В отместку, знает, получит тоже сувенир от него на теле какой-либо — гематому расплывшуюся, следы укусов с кровоподтеками… или ещё что, тут уж от настроения его, Коконоя, зависело.

      Блять, не об этом сейчас думать надо было, — говорил Санзу сам себе всё то время, пока заняты они были, пока всё ещё на миссии находились, что требовала от Хаджиме этой крайней меры в виде притворства не то что личностью другой, но и пола противоположного. Не ситуация, а анекдот, плохая и отвратительная, почти что пошлая шутка. Говорить-то говорил, а чувства не обмануть, не обмануть и возбуждение нахлынувшее волною, нет, не волною, природным бедствием, цунами.

      Харучиё так и бросало в жар, когда из разноцветных отсветов прожекторов в этом клубе ночном, где он не больше, чем наблюдатель за процессом был, выхватывал он взглядом жадно пусть даже один только силуэт его, Коконоя, лишь пару изгибов и смазанные участки кожи вбирающие в себя неоновые блики, розовые и фиолетовые. Он стоял поодаль, у барной стойки, медленно потягивая свой виски со льдом. Изрядно подтаявшим. Объектами наблюдения его были, собственно, сам Хаджиме и Хайтани старший, и если за первым наблюдать одно наслаждение было, с его то изяществом и красотой, что сегодня нарочно приумножены были, то за вторым — издевательство какое-то, особенно тогда, когда по-собственнически Ран ладонь свою на изгиб талии «спутницы» своей положил.

      Знал же, уебок, что видит тот. Специально делал, не иначе, нарочно, напрашиваясь на то, чтобы в лицо ему после всего этого прилетело пару ласковых, если не кулак сжатый до побелевших костяшек. И видел Хару в глазах этих его, тошнотворно-фиолетовых, искры хитрые, лисьи, почти злорадные, вместе с ухмылкой этой паршивой. Стакан с алкоголем Хару стискивает в руке, отпивая в этот раз больше, чем во все предыдущие, глаз с этой… прости господи, парочки не сводя. Сейчас задачей их было — встречу с их конечной целью на сегодняшнюю ночь провести, и Санзу, глаза и уши Короля Манджиро, свою роль сторожевого пса исполнял, пусть и не для Сано соответственно, но это скорее исключение редкое, потому что Коко — важный бонтена элемент, требующий характерного обеспечения безопасности. Как правило, те, кто в бонтене несомненно не состояли, но видели его без какого-либо… м, прикрытия, так это назовем, — доживали свои последние часы. Мало кому известна была личность их золотого дракона, потому что до денег люди были страшно безумны, а жадность, они все знали об этом, могла превышать тяжесть любого другого греха из известных семи. И с ней, наверное, только похоть с гневом посоревноваться могли в своем влиянии и сумасшествии, в которое погружали они всех, кто во влиянии их оказывался.

      Харучиё, признаться, близок был к проигрышу им двоим. Ему бы выйти да закурить, но нет, нельзя. Потом. После исполнения порученных ему обязанностей, не раньше, не раньше, чем Хаджиме останется как минимум вне зоны досягаемости для чужих рук мужских. В принципе чужих рук. Харучиё даже душно стало от понимания, сколько взглядов, помимо его собственного, могли в одну с ним сторону быть направлены. Воротник рубашки поправляя вместе с галстуком, что так под костюм ядовито-розовый шел, вдох делает особенно глубокий. Замечает движение силуэтов несвойственное, и сразу, пусть и краем глаз, весь вниманием к ним обращается: видит, как поднимается фигура незнакомца грузная, — досье Харучиё не читал, да и не в этом его работа заключалась далеко, — и, прости боже, «девицы» в красном. Что Ран, что Санзу, вдвоем их взглядом провожают, пока не растворяются образы в толпе, и в следующую же секунду Харучиё под ухмылку старшего Хайтани сам к выходу следует, грубо пробираясь сквозь живое, громкое и неконтролируемое существо, называемое человеческим сборищем.

      Снаружи дышалось легче. Тут было и многим тише, настолько, что после бьющей в уши музыки в воцарившемся подобии спокойствия, куда только эхом долетали отзвуки музыки и царящей в клубе какофонии, в ушах поселился гул. Скоро пройдет, Хару знал, но все равно — поморщился, концентрируясь на обманчиво спокойной улице, что предстала перед ним, стоило ему выйти с лестницы, ведущей в помещение подвальное. Улица пестрила яркими огнями, как никак, квартал красных фонарей, и названию он своему всё ещё соответствовал, как и популярности, несмотря на вековую историю этого явления в принципе. Однако, сколько бы не было здесь красок ярких, один единственный необходимый ему элемент насыщенно-алый он заметил без труда, следуя за шлейфом ещё и парфюма знакомого, спокойного и нежного, чтоб не туманил разум и не делал процесс дыхательный ещё тяжелее, чем тот был, ибо была такая привычка у многих духов женских, особенно дешевых. Но, конечно, справедливости ради — они забыли, что такое «дешевый» само по себе. Кажется… хиноки, вот как то дерево называлось, оно же и было основой аромата этого, ненавязчивого, но запоминающегося.

      Харучиё помнил, как выбирал их Коконой, как на запястье пшикнул себе совсем немного, поднеся руку к лицу чужому. «Как тебе?» — спрашивал он. Санзу немного нахмурился, и пусть неуверенно, но кивнул. «Нравится. Но не нравится то, по какому именно случаю ты выбираешь этот запах.» Хаджиме улыбается лукаво, и кошачьи глаза пробираются под кожу, прочитывая эмоции, что были так налицо. «Неужто ревнуешь? Прошу заметить, что спрашиваю я о нем именно тебя, Хару. Твое мнение меня интересует в первую очередь.» Санзу не смог полуулыбки кривой подавить тогда, как сейчас помнил — и дуться тут же перестал. Как минимум на Коко, ведь тот делал всё, чтобы Харучиё не изводил себя чувством разъедающим и отравляющим. Отравы в его жизни и без того хватало, для них двоих это было небезызвестным фактом. И где-то под сердцем, что ядом пораженно, теплилось нечто… непривычное, ответно-нежное? Вроде даже живое, а не в конвульсиях предсмертных бьющееся, помогающее Хару думать о том, что он, быть может, и не такой уж мертвецки прогнивший до каркаса костяного и основания мясного. Может, об этом чувстве в книгах и пишут, но судить Санзу не спешил, так как маловато за судьбу свою он книг перечитал, если быть честным. Но все же. Все же. То, что к Манджиро он чувствовал, Харучиё выше всякой любви ставил, так как любви у времени не было, а они — вне времени и рамок его, спустя года, верная псина и хозяин, Король, как вам угодно. А рядом, — мысль иногда им допускалась в приходах шальная, — хотелось человека. Человеку нужен человек.

      В плохо освещенном закоулке — машина незнакомая, со стеклами тонированными, в темноте наполовину утопающая, и выхватывали её в отсветах разве что вывески неоновые, глаза выжигающие, от которых отворачивался он раздраженно, хмурил веки и подушечками пальцев глаза растирал. Дозу и время приема подобрал он верно, так как действовать начинало вовремя, как пунктуально, прямо к началу самой интересной части вечера, к самому веселью, — и силуэты, тем временем, за угол завернули, и в несколько шагов стремительных оказывается Санзу у стены этой, спиною к ней прислонившись — явно о чистоте костюма не думая лишний раз — принялся в мыслях отсчитывать секунды, что по нужде особой, как назло, так медленно волочились.

      Проходит ровно минута, прежде чем раздастся хлопок глухой, который не услышать — постараться нужно, но в увеселения погруженное, шумное Кабуки-Тё относилось к вещам таким равнодушно, что им, несомненно, на руку было. Ах, как прекрасен в отвратительности своей ночной Токио, как же он его любил — как любит суицидник петлю, уверенно за шею его обнимающую. С ухмылкой от стены отстраняясь, подходит он, тем временем, к машине. Склоняется к стеклу темному, стучит пару раз, и дверь для него отворяется, открывая картину поистине увлекательную, прямо экспозиция целая: в результате на Хаджиме только красного больше стало парой клякс и разводов алых, свежих совсем, и в руках дрожащих держа пистолет с глушителем, смотрел он на Санзу почти умоляюще, мол, а теперь-то мне что с этим делать? Под этим подразумевался труп мужчины, что рядом был, и который, вероятно, Коко скинул с себя вот только что. Вроде и возбуждающе, а Харучиё самому сейчас на него навалиться хотелось всем телом, вжать в обивку сидений, измаранную кровью, и просто, пошло и грубо, молча и без прелюдий — взять, можно прямо при мертвяке, ему было бы всё равно абсолютно, особенно сейчас. Коконой замечает блеск странный, перевозбужденный, в глазах этих его аквамариновых, щурится, будто прочесть пытается что-то на языке далеком от японского. Пусть и на поверхности вся информация ему необходимая была, сдается он, со вздохом поистине усталым и без каких-либо кокетливо-притворных нот в голосе и жестах, произносит, пистолетом указывая на водительское сидение:

      — Просто, блять, поехали отсюда. Хватит пожирать меня взглядом.

      В ответ самый нервный смех, который от Санзу сегодня можно было услышать. Однако, к удивлению Коконоя и собственному, он слушается, дверь прикрывая обратно со словами:

      — Брось его на пол.

      Ему просто хотелось поскорее закончить с этим.

***

      Из багажника собственной машины Ран вынимает канистру. Харучиё её из рук чужих выхватывает грубо, в ответ жест получая сдающийся, с ладонями приподнятыми, мол, ну-ну, тише, истеричка. Его это только злит, а когда Хару зол, он всё стремился сделать сам, без чьей-либо ещё помощи. Помогает выпустить пар, знаете ли. Так и сейчас. Он изрядно машину ими угнанную бензином поливал, и во время процесса этого увлекательного вскользь представляя на полу там не труп какого-то самоуверенного долбоеба, что копал под них, — те документы Коконой заботливо рядом с ним положил, чтоб итог трудов его с ним же прахом и стал, — а блядского Хайтани старшего. Эдакая терапия. Закончив, бросает опустошенную тару куда-то в сторону, в траву невысокую, из кармана вынимая спичечный коробок и зажигалку. Пару секунд, в его руках искра, и та летит прямо в окно машины открытое. Вспыхивает красиво, ярче фейверков новогодних, ярче фонарей фестивальных, ослепляя на долю секунды.

      — Успокоился? — Доносится из-за плеча, сзади откуда-то, но близко, так близко, что развернись, и удар можно нанести в скулу неслабый, но Рана Харучиё только взглядом с отблесками языков пламенных одаривает с усилием сделанным равнодушным.

      — А я заводился? — И улыбка широкая, трескаются губы, но и бровью Хару не ведет на это довольно-таки болезненное явление, пока ветер, теплый ветер трепал его и Рана волосы. Второй ухмыляется хищно, с прищуром характерным, ублюдским.

      — Мне-то не пизди. Что там, что здесь — психовал, как психует псина, на чью суку положили глаз…

      Движение рукою резкое, что-то из второго кармана брюк вынимается, что-то, что металлом блестит у самой шеи его, Рана, лезвием заостренным, переливающимся. Нож-бабочка, замирающий в миллиметре от кожи. В обычно небесных глазах собираются тучи не то что громовые, а штормовые, но Хайтани выглядит собою поистине довольным. Как-никак, своего добился.

      — Либо ты сводишь свой ебальник на ноль и мы едем обратно, либо ключи от машины я у тебя отберу способом… неблагоразумным, Ран. — Шрамы натягиваются, гримаса была поистине с нотками безумными, и в такой вот черте его, Харучиё, была особенность. Он непредсказуем, наблюдать за ним целое шоу, и Рану действительно сделалось весело. Их окликнул Хаджиме, что тем временем, в машине Хайтани старшего сидел и ждал их терпеливо:

      — Эй. В чем дело?

      Хару отстраняется, нож отблескивает в последний раз перед тем, как вновь вернуться в карман. Для Коко он давит усмешку нарочито приветливую, такую натянутую и фальшивую, которую только можно себе представить. Плохо у него получалось под дозой эмоции контролировать, вот и жили те жизнью собственной, от него, Санзу, совершенно обособленной.

      — Ни в чем!

      И идет к машине, рядом с Коко на пассажирские места и устраиваясь.

      — Действительно… — Произносит Хайтани вполголоса, воротник рубашки поправляя. — Ни в чем.

      И под потрескивание огня, шелест деревьев ветром обеспокоенных, — они ведь для этого дельца небольшого и неотложного за город и уехали, а он и прибыл за ними, чтоб забрать — идет следом. Вправду, пора было возвращаться. Их наверняка ждали с отчетом.

***

      Ткань легко поддается лезвию с характерным звуком. Коконой молчит, настороженно наблюдая за тем, как разрезал Санзу ножом платье, что ещё несколько секунд назад было в виде первозданном, целое, тело его обволакивающее нежным шелком. Теперь же от него, дай боже, лоскутки останутся, но не то чтобы Хаджиме против был. За вечер этот оно ему осточертело, так что… в этом зрелище даже отчасти даже что-то приятное было, и ощутить свободу даже кожей — целое наслаждение. Но он, все равно, пусть и в шутку больше, спрашивает:

      — А обязательно поступать так варварски?

      Ухмылка привычная для него поселяется на кончиках губ. Харучиё хмыкает, проводя пальцами подрагивающими по изгибам бедра чужого, нож отбрасывая в сторону движением резким и нетерпеливым. Падает он куда-то на пол, сбоку от кровати.

      — Просто напоминаю лишний раз о том, с кем ты водишься.

      Смешок судорожный, Хаджиме глаза закатывает, мол, как с тобой, блять, сложно. Но на касание поглаживающее на талии и впалом животе вместе и разом реагирует вздохом резким наравне с вздрагиванием кротким, и тело мурашками покрывается, кожей гусиной, пока Коконой веки прикрыл ненадолго. Жест этот Санзу воспринял как разрешение и согласие на всё то возможное, что дальше произойти могло, пусть он и сам не знал, чего от себя можно ожидать в подобном состоянии. Хару бы продолжил, Хару бы и дальше руками по телу выводил узоры бредовые, да что там руками, он бы и наклонился к нему в ту же секунду, чтоб продолжить делать это же, но губами шершавыми, и быть может, даже языком, лишь бы вкусить побольше и на подольше. Однако. Однако Харучиё за руки хватают, притягивая к себе, или, по-другому, — укладывая на себя, и лица их так близко-близко, а у Хаджиме на устах всё ещё помада в полутьме комнаты поблескивала.

      — …Тебе бы успокоиться.

      Глаз с изгибов его губ отвести тяжело, и вместо разумного ответа, а он не был уверен, что вообще вник в только что Коконоем сказанное, Санзу бормочет:

      — Поцелуй меня.

      Тяжелый вздох.

      — Ты меня вообще слышал..? Хару..

      А Хару не здесь, где угодно, но не здесь, и в следующее же мгновение — у чужих губ своими, поцелуй смазанный и влажный ведущий, небрежный и неаккуратный, в рот его проталкиваясь языком, исследуя. И руки, которые Хаджиме, как думал, сможет удержать, теперь его собственные к кровати прижимали до покрасневших следов от пальцев на молочного оттенка коже. Пара движений, и вот уже поза, в которой находились они до этого, что была больше на объятие похожа, нежели на что-либо ещё, походила на начало прелюдии, ибо был Санзу между ног чужих как у себя дома, а Коко и не оставалось ничего, кроме как обнять его ими, вжаться, чувствуя прекрасно возбуждение то, что если не сильнее наркотиков в голову ударило, по разуму и самообладанию прямо, то где-то наравне. Из этой хватки не вырваться, хоть как ты извернись, Коко прекрасно это понимал, и уже не предпринимал попыток никаких для этого. Нет, лишь жмется поближе, даже на поцелуи пытается отвечать, чувствуя, как размазалась помада, как много её на лице чужом в итоге останется, но Санзу, по всей видимости, этого и хотел, этого и желал весь вечер. Лишать подобного удовольствия Хаджиме его не планировал, нет, и стоило отстраниться по причине нехватки кислорода, делая пару глубоких вдохов, он поцелуи ещё оставит на щеке, подбородке и подле шрамов обоих у рта и прямо на них.

      — Доволен? — Шепотом спрашивает голосом осевшим, всё ещё дыхание сбитое стараясь в норму привести, пока не пришло ещё чего в эту голову дурную.

      — Угу-м.. — Доносится в ответ, и даже не отдышавшись толком, Санзу к шее его тонкой устремляется, уже там оставляя выдохи горячие, опаляя, примыкая и туда, кусаясь, потягивая кожицу, пока донеслось сверху оборванное на полуслове: «Подожди..!»

      Не подождет.

      Вернее, он итак слишком долго ждал.

      Сегодняшней ночью любовь будет синевой гореть на шейных изгибах и поцелуями, как смоль, черными.