Им с Такемичи по четырнадцать, и у них впереди — целое будущее, которое им вдвоем предстоит отстроить заново. С прекрасным пониманием что сделается с ними, если вдруг они не будут достаточно стараться, достаточно выбивать у судьбы право на свою хорошую концовку, не будут достаточно преданы друг-другу в своих клятвах, что негласно дали там, посреди побоища, пока окрашивала теплая кровь руки Манджиро, обволакивала осознанием того, что он только что сделал, натворил, и что натворил Такемичи — принял весь тот мрак, что в нем подобно паразиту разрастался. И несмотря на то, что черный импульс исконно порождение любви, он все равно любил. Любил его до невозможности, пусть и понял не сразу, далеко не сразу. По поступкам итак все видно было.
А они ведь всего лишь дети. Да, конечно, в их головах был опыт их прошлых, но когда ты в теле ребенка находишься, то и восприятие смещается, смещается фокус на твою нынешнюю жизнь, на того тебя, кем являлся ты в данный отрезок времени. И как тебя воспринимали другие.
Да и фактом было — Майки всегда ребенком оставался. Вернее... Он так и не смог повзрослеть правильно, метался от одного к другому, а Такемичи и сам не был уверен, что опыт всего пережитого им усвоен правильно, поскольку постольку занят он был тем, что пытался всех спасти. Мало думал и много действовал.
И сам он признается себе после: — хуево вышло, под конец особенно, и если бы не чудо это, что случилось с ними, с их касанием, в которое Ханагаки вложил последнее тепло в его теле оставшееся, то и... То и проебался бы он по-крупному. То и было бы все это — зря. А Майки, всем остальным с этим жить.
Теперь же только ему и Манджиро соответственно.
Пожалуй, только тогда он и начал усваивать преподнесенные жизнью уроки. Один из которых — завтра точно будет лучше.
Они засыпали, каждый в своей кровати, каждый у себя дома и в комнате, засыпали с этой мыслью-мантрой и просыпались с ней же, полные решимости и энтузиазма. Правда... Майки все равно подолгу не мог заставить себя встать с кровати, и даже Кен-чин в этих ситуациях оказывался невозможно бессильным. Как минимум, так выглядело со стороны, пусть и удавалось у Дракена заставить Сано приподняться хотя бы, а там он — сам, в ванную отведет, причешет, да боже, даже умоет, если потребуется. И за стол кухонный посадит под изучающий взгляд Эммы. Дальше — проще, дальше Рюгуджи на Ханагаки эту ответственность сваливает со словами — «после восхода солнца это твоя ноша», но конечно же, шутливо. При всем желании у Ханагаки Манджиро на плечи взвалить не получится, не говоря о том, чтоб на руки взять, однако и понимали вдвоём они, что это скорее в плане моральном.
В плане моральном только Такемичи теперь знал хотя бы примерно — какого ему, Майки, каждый день проживать, какого ему, Майки, нести призраки прошлого-будущего, каждого друга своего отголосок, потому что нынешние они были совсем иными версиями себя, другими людьми, а тех, что они знали когда-то до прыжка последнего уже и не было вовсе, и пообещал каждый пронести их с собой весь этот путь, чтоб не забылись. Чтоб помнить, ради чего вставать по утрам.
Правда, из-за этого Манджиро наоборот — тяжелее было себя от подушки и из-под одеяла вырвать.
Эта ответственность разъедала его изнутри. Не привыкший к подобному чувству, Манджиро боялся. Боялся открывать глаза да двигаться, боялся вставать, боялся дышать полной грудью, боялся. Боялся любить. Боялся быть любимым. Ему было страшно так, как не бывало никогда. Страшно за то, что из любви и появившийся, черный импульс вернется, вернется и убьет всех его любимых, вернется в момент самый неподходящий, и отберет всё то, что Майки у сердца возложил своего, и этого он больше не вынесет. Не сможет, какое бы чудо на него не снизошло, да и не может в жизни быть так, чтоб чудо за чудом, везение за везением.
Возможно, он очень преуменьшал страдания, на его плечи свалившиеся, отчего так и считал. А видеть утром сестру, брата живого, Дракена — было тем самым счастьем, которого Манджиро считал себя недостойным.
А когда Ханагаки видел, то и вовсе взрывалось что-то под ребрами, рискуя осколками костей впиться в плоть и загноиться.
Наивный. Спустя все пережитое — всё также ярко улыбающейся и вечно плачущий, словно натура его до невозможности мягкая, всеми и всем терзаемая, совсем не спешила черстветь под истязаниями извне. Вот и думай: то ли глупый до невозможности, то ли добродушие через край льется-выливается. А может и всё вместе, в равной степени, — допускал мысль Сано, когда умудрялся тот споткнуться на пороге комнаты его о вещи разбросанные, которые сам же и подберет тут же, на места пытаясь разложить. Глупый, глупый Такемучи. Это и шепчет Майки, когда утягивает нелепого и неловкого Ханагаки за собой, и тот, конечно же, падает следом.
Иначе и быть не могло.
Майки даже улыбнуться себе позволяет, пока под лепетание чужое, — «Майки-кун, нам пора вставать, мы ведь опоздаем» он лишь крепче прижимает его к себе, и сейчас даже Дракена не было рядом, чтобы остановил он это безобразие, а Эмма так и тем более туда не сунется. И что-то происходит в тот момент между ними, что-то, что заставляет Ханагаки застыть, замолкнуть, а Манджиро приподнимается на локте, взлохмаченный и сонный, такой теплый, со следами одеяла-подушки-простыни на лице покрасневшими, на теле ещё, на плечах румяных. И то, что происходит, назвать можно было бы дуростью или внезапно нахлынувшим на них необъяснимым спокойствием, когда хочется по-особому глубокий вдох сделать, ловить кожей лучи утреннего солнца, чтоб пригревало, чтоб от дуновения ветра слабого из окна приоткрытого, — в мае уже душные ночи, — по коже мурашки пробежались. Между ними пара сантиметров и зрительный контакт, Манджиро нависал слегка, и взгляд из заспанного стал каким-то чрезмерно сосредоточенным. В нем невозможно было не тонуть, — это отмечали все, и многие, так или иначе, жертвами этого омута становились, где черти водились.
Такемичи их всех на цепь посадил.
И вот между ними — ничего, потому что Майки веки прикрывает и расстояние сокращает.
Целует.
Если бы взрыв в мыслях-разуме Ханагаки влияние на реальность имел, то образовалась бы целая новая вселенная.
В делах любовных Мичи был ещё хуже, чем в чем-либо ещё. Ещё более потерянный, более нелепо-неловкий. Майки, как минимум, не выглядел таким, но что в голове этой белобрысой было — неизвестно до конца, Такемучи мог только догадки строить, и они обрушились все, стоило ему пред тем, как отстраниться, губу нижнюю его прикусить.
Секунда, шелест ткани, и вот в веки прикрытые бьет солнце, окрашивая мрак перед ним в ярко-алый. Майки отстранился и даже поднялся, сам, без помощи чьей-либо! И проговаривая: — Ну же, Такемучи, мы ведь опаздываем… — Уходит из комнаты прочь шагом спокойным, но это только внешнее спокойствие было.
Потому что изнутри его противоречиями разрывало. И зачем он сделал это, только-только мыслями иными убиваясь, как гвоздями прибивая себя к кровати? Зачем и для чего? Он в ванной закроется и умоется холодной водой на несколько раз, не заметив, как губу собственную прокусил до крови, прошипит, подбирая её языком, в зеркало смотрясь, оценивая то, как много красноватого оттенка на кончике языка собралось.
Ещё раз умылся. Рот прополоскал — щипит. И не мог остановиться, не мог прекратить прокусывать раз за разом медитативно, до солоноватого привкуса во рту, и снова полощет — в раковину вода возвращается уже слегка цвет изменившей. Вот же.
Вот же черт, — в мыслях и на языке, когда в дверь закрытую принимаются робко стучать.
— Майки? — Голос Эммы. Хорошо, хорошо, так проще.
— Сейчас выйду, сестренка.
И ведь не врет, не врет, когда дверь открывается и улыбается он ей, на что только взгляд сомневающейся-серьезный получает.
— Ты выглядишь подозрительно. Опять над Мичи издевался? Он за столом сидит весь красный, молчит, как рыба. Что натворил?
Пальцем по носу его щелкает слабо.
— Я? Издевался? Не-е. Обижаешь. — Произносит, удаляясь на кухню, где встречается взглядом с глазами подобно морю летнему, прозрачному и теплому, но сам не произносит ничего, только напротив присаживается, губами примыкая к кружке давно остывшего какао.
А Мичи глаза старательно прятал.
— Майки?
Его мягко треплют за плечо, а спину грело закатное солнце. Манджиро веки приоткрывает тяжестью налитые, зевает, приподнимаясь и понимая, что снова уснул за партой. Возле него стоял Такемичи, глядящий обеспокоенно. В руках его тряпка пылевая влажная, и Сано вспоминает: точно. Тот ведь дежурный, а он дождаться вызвался.
— Ты опять уснул.
Майки кивает, улыбаясь, мол, ну да, и что? Но прежде чем словами успевает задать этот вопрос, видит замыленным взглядом, как откладывает тряпку Ханагаки в сторону, руки утирает о брюки школьные несколько раз, чтоб уж точно, и они, холодные от воды, касаются щек Манджиро.
Сон как рукой сняло. Взглядом концентрируется наконец, ресницами хлопает пару раз, чтоб точно пелену сбросить.
— Ну да.. уснул. А что, что-то не так? Выглядишь неважно.
Брови темные надломлены встревоженно. Кончиком пальца большого Мичи до края губы чужой касается, чуть сминая, и виду его прекрасно рана утренняя предстает, что зудела до сих пор, раздражая, и хотелось лишь больше её разгрызть, чтоб до мяса.
Сано слишком поздно руку его перехватил, а от того не стал начатое завершать и в сторону отбрасывать, лишь на запястье сжал, но хватку ослабил в итоге. Иначе бы след остался.
— А это было необязательно.
— Я ещё перед школой заметил. Мне не нравится, что если и происходит у тебя что-то тревожное, то ты утаиваешь это. Самому страшно становится.
Если бы тревога была водой, он стал б целым океаном, — оседает мысль на фоне где-то, пока думает Майки, что ответить, и стоит ли вообще отвечать, как отвечать…
— Не утаиваю, поверь. Всё как на виду. — И снова омут темный к нему устремляется. — Но я борюсь, Такемучи.
Взгляд снисходительный, неверящий, молчаливый, одними этими тремя признаками спрашивающий «да ладно?» — и Майки сдается, вздыхает, притягивает Ханагаки за руки поближе, так, чтоб лбом уткнуться в него.
— …и боюсь.
Вздыхает теперь Такемичи, но облегченно: мол, спасибо, что признался хотя бы. Спасибо. Благодарность эту выражает касанием губ куда-то в волосы, и где-то подле, к ушам его наклонившись, шепчет:
— Я не могу обещать, что всё будет хорошо, Майки. Но через все это я пройду вместе с тобой, мы пройдем. Веришь мне, нет?
Молчание в несколько секунд, за которые с души у Манджиро камнепад из тяжелых мыслей, тягощащих мыслей — сбрасывается в пропасть бездонную. И вправду, легче.
— Верю.