Взгляд Кастиила жег ему лопатки, когда Дин вкатывал металлический столик в это подобие комнаты. Это как-то странно, невольно напоминало о брате: голубые глаза ангела никак и ничем не походили на раскосые зеленые глаза Сэма, но от их взгляда было одинаково неуютно – совсем как тогда, когда Дин уже ходил на охоты, а Сэмми еще нет, еще оставался в мотельных номерах дожидаться их с отцом, пусть и со стволом под подушкой. Кастиил, пусть и воин Божий, наивен как ребенок – как Сэмми до поры-до времени, пока его детскую наивность не сломала суровая действительность. Дин не хочет об этом вспоминать.

Мыслям о брате здесь вообще делать нечего. Сэму в этой сырой, пропахшей солью и серой комнате делать нечего. Ему не место там, где скоро будут эхом о стены биться крики и капать на пол демоническая кровь; Сэму не место там, где его старший брат, герой, на которого малыш Сэмми равнялся, собирался открыть филиал адских пыток. Сэм для чего-то светлого, может, немного для охоты, когда хочется представить, что младший братишка все еще рядом, только обернись, посмотри за плечо и увидишь там долговязую фигуру с обрезом и спортивной сумкой, полной каменной соли и серебряных пуль. Но Дин не мог оставить эти мысли за дверью. Только они помогали ему держаться и оставаться человеком. Сейчас, когда ангелы угрозами потребовали эту с трудом сохраненную человечность отбросить, они были особенно нужны ему, его разбитому, латанному-перелатанному сердцу.

Воспоминания о младшем брате жгли хуже раскаленных ножей, которыми его пытали в Аду. Они кричали в его больном сознании, умоляли оставить их за дверью, там, где нет ни Ада, ни боли. Но Дин – проклятый эгоист. За сорок лет в Аду он стал им. Поэтому он не слышал крики и мольбы; и смотрел в угол – там будто бы стоял Сэмми: нескладный и юный, со своими длинными лохматыми волосами, яркими глазами и зацелованными губами, такой, каким Дин его запомнил перед тем, как брат сел в чертов автобус до Стэнфорда и исчез из его жизни навсегда. Сэмми стоял там и грустно улыбался; в его глазах – стылое понимание, заводь заброшенного озера и гнилая любовь. То, во что Дин превратил этот нежный образ совсем еще мальчишки тем, что держался за него как мог сначала все эти годы, потом – когда умер отец – дважды и еще позже, в Аду. Сэмми не место там, откуда его опустившийся на самое дно брат зовет его и умоляет вернуться к нему. Но все же он был там – везде. И будет – здесь. Он всегда был рядом с братом, даже если это означало окунуть руки в кровь по самый локоть – как тогда, в Аду, когда Дин не выдержал и дал свое вымученное согласие.

Даже тогда Сэм был рядом. Смотрел с нежностью и любовью, будто Дин все еще был этого достоин. Дин был монстром, чудовищем и моральным уродом, но Сэм в его воспоминаниях все еще любил его – любым, даже паршивой собакой без хозяина, которой только и остается, что подыхать на задрипанной помойке. Будь Сэмми на самом деле рядом, он бы ненавидел его, Дин в этом уверен. Сэм не желал бы иметь с ним никаких дел. Но Сэма здесь не было – Сэма нигде не было. Только воспоминания о мягких волосах между пальцев и осторожных поцелуях под покровом ночи, которые Дин хранил так неистово, как волчицы своих волчат не хранят.

Сэмми из угла посмотрел на Дина своим мягким, совсем еще детским взглядом, и Дин отвернулся, не в силах просить прощения за свою слабость. Сэмми все понимал. Сэмми всегда был рядом с ним. И от этого тянуло выблевать свои кишки. Потому что все это было жалкой иллюзией, которой Дин оправдывал свою никчемность.

От пения Аластора сводило зубы. Точно так же он напевал, когда кромсал его на куски, но Дин не позволил себе упасть в тот темный уголок своего сознания, который хранил воспоминания о пытках в Аду. Не сейчас. Сейчас – он правит баллом. Держи это в голове, Дин; сегодня жертва не ты. Сегодня ты можешь отыграться за все те проклятые тридцать лет.

Дин почти не слышал того, что ему говорил Аластор; все его внимание было сосредоточено на шприце, в который его пальцами быстро набиралась святая вода. Он на мгновение поднял взгляд – Сэм смотрел на него все так же мягко, и в глазах его горело прощение – за все, что брат совершил тогда, и за все, что совершит сейчас.

«Все хорошо, Дин», – сказал Сэм. «Все хорошо». Дин всего на секунду позволил себе поверить, что это правда, а потом отвернулся к хищному оскалу Аластора и его цепкому взгляду, в котором адским костром горело – я вижу, о чем ты думаешь, Дин, вижу, мой маленький; тебя это не спасет. Дину, кажется, немного наплевать.

– Представляешь, Аластор, – вдруг сказал Дин, чувствуя, как губы растягиваются в легкой улыбке. – Я не разучился мечтать. Даже в Аду. И знаешь, о чем я мечтал? – Аластор чуть склонил голову, вскинул брови; Дин выпустил воздух из шприца. – Вот об этой возможности.

Он лгал; не об этом он мечтал в Аду, но Аластору знать об этом не обязательно. Дин продержался тридцать лет только потому, что проклятому палачу никак не удавалось вытравить из его головы воспоминания: теплые, нежные, детские – те, которые были До, те, которые Дин оберегал – так, как не смог сберечь брата; воспоминания о том, как губы Сэмми осторожно касались его, как он смеялся своим звонким мальчишеским смехом, когда они катались по полю и Дин подмял его под себя, как он гладил его по голове, пока Дин лежал у брата на коленях и они смотрели какой-то второсортный ужастик по плохенькому мотельному телевизору под попкорн из ближайшего супермаркета. Дин мечтал, что однажды сможет ощутить все это снова; что однажды он проснется и – ни черных глаз, ни гроба, ни Ада, что – вот он Сэмми, теплый и мягкий, как плюшевый мишка, снова обнимает его и оставляет на губах робкие поцелуи. Дин мечтал, что там, где сейчас Сэмми, трава с того поля и яркое летнее небо. Это единственное, что его держало, что давало ему сил раз за разом говорить «нет».

Прости, Сэмми. Твой брат безнадежный слабак.

Аластор сплюнул с губ крик, и его ухмылка стала шире. Дин застыл невольно, хмурый и натянутый, как струна.

– Знаешь, – с удивительной ясностью пропел Аластор, – а ты ведь не первый Винчестер, который побывал в моих руках.

Дин сжал в руках шприц так, что пластик затрещал, и впился в перекошенное оскалом лицо темным взглядом.

– Да? – хмыкнул Дин, отворачиваясь; в руку легко лег нож Руби.

– О да, - нараспев протянул Аластор, мечтательно уставившись в потолок. – Первым был твой ненаглядный младший братишка.

Дин застыл; с ковшика вода лилась на лезвие, оставаясь в вырезанных символах.

– О, неужели ты не знал? Даже не догадывался? – Аластор расхохотался. – Ты и вправду такой глупый, Дин? Самоубийство – это грех. Очень, очень большой грех.

Дин, не думая, со всей силы всадил нож Аластору куда-то в печень; крик отбился о стены и его барабанные перепонки, но до мозга не дошел. Все, о чем мог думать Дин, – это о черных глазах и резкой усмешке, искажающей лицо его брата тогда, шесть лет назад, когда звонок отца адским огнем прошелся по сути Дина Винчестера и выжег его дотла.

Он не хотел об этом ни вспоминать, ни думать; Дин хотел бы эти мысли – на дыбу, как тех грешников, которые оказывались под его ножом, и пытать-пытать-пытать, пока они не превратятся в ошметки мяса и не уйдут из его головы. Но сколько бы он ни пытался, эти мысли, эти воспоминания – были всегда с ним, за его плечом, шептали ему в ухо, что он не справился, недоглядел, не сберег; что это он виноват во всем, что произошло – что происходило годы и годы прямо под его носом, а он был слепым глупцом, который считал, что делает достаточно. Он ошибался – жестоко и немилосердно, фатально, так, как не имел права. Потому что эта маленькая ошибка, допущенная однажды и так и не исправленная, стоила ему всего.

Два года спустя отъезда Сэмми в Стэнфорд раздался судьбоносный звонок, который уничтожил весь мир Дина Винчестера, оставив лишь пепелище разбитых надежд и утопленных как котят в ведре мечт.

Шесть лет назад отец позвонил ему из Пало-Альто и сказал, что с Сэмми что-то не так и он собирается выяснить, что. Дин тут же бросил все, не думая о том, что получит от отца нагоняй за оставленное на половине дело, и рванул следом, умоляя небеса, чтобы с Сэмми все было в порядке. Но небеса были глухи к его мольбам, Бог, очевидно, взял отпуск, а ангелы класть хотели на надежды одного маленького Дина Винчестера.

Шесть лет назад, когда Дин вошел в мотельную комнату и увидел привязанного к стулу посреди пентаграммы Сэма, кажется, рухнуло все. Потому что глаза Сэмми, зеленые и яркие, были черными, и он кричал от боли, когда отец вылил на него святую воду.

– Знаешь, - прохрипел Аластор, - он провисел передо мной не тридцать лет, как ты. Много, много больше-ААА, – Дин медленно провернул нож, превращая внутренние органы сосуда Аластора в мясо, и так же медленно вытащил, раздирая плоть зазубринами. Демон повис в своих путах, пытаясь отдышаться, а Дин отошел к столику.

В голове было пусто. Только бились о черепную коробку крики и мольбы – его собственные, когда он висел на крюке, а Аластор развлекался с ним во всю мощь своей неограниченной фантазии. Дин не хотел вспоминать Ад, но Ад сам шел к нему с объятиями; каждая пытка, каждый оторванный кусочек, каждая рана от ножа или от плети – все четко и ясно возникло и будто снова оказалось на его теле, обжигая адским пламенем, возвращая туда, вниз, к цепям и дыбе. Едва заметно тряслись руки; Дин не хотел верить ни единому слову ни тогда, ни сейчас, но в голове выли ранеными зверями мысли, темные и полные крови, и он с силой сжимал пальцы на рукоятке ножа.

Шесть лет назад демон, которого они с отцом изгнали из тела Сэма, говорил то же самое. Что никто Сэмми не убивал. Сэмми убил себя сам. Перерезал вены ножом-бабочкой, который Дин подарил ему на один из дней рождений.

Не уезжал Сэмми ни в какой Стэнфорд – Сэмми уезжал от них, чтобы они не остановили его. Сэмми уезжал умирать. И ни Дин, ни папа, ни Бобби ничего не знали и ни о чем не догадывались – долгие, долгие годы, которые Сэм, по словам демона, вынашивал этот план.

Шесть лет Дин бился с собственным сознанием, уверяя себя всеми силами Бобби, что демон лгал. Демоны всегда лгут. И этот солгал. Сэмми никогда бы так не поступил – у него не было повода. Да, он ненавидел жизнь охотника, часто ссорился с отцом, переживал из-за своих отношений с братом, но все было хорошо: он добился того, чего хотел, и уезжал в лучшую жизнь, ту, о которой мечтал и к которой стремился, ту, к которой так долго готовился. Сэмми просто не мог организовать это все только для того, чтобы перерезать себе вены подальше от семьи, чтобы его и не подумали спасать. Дин в это не верил. Папа и Бобби тоже.

Папа после всего произошедшего еще больше обозлился на демонов, стал искать их и вытравливать с поразительным рвением; он стал более резким и злым, нередко орал на Дина просто так, за какую-то мелочь, а Дин все и мог, что потрясенно молчать и давить из себя «да, сэр», оглушенный потерей и трауром. Они тогда впервые поругались – нет, не просто поругались, они едва не набили друг другу лица, и Бобби пришлось их разнимать, за что старик тоже несколько раз получил по ребрам, потому что Дин и Джон в пылу драки не разбирались, куда и по кому бьют.

Дин не хотел хоронить Сэма как охотника – не хотел сжигать его тело, пожираемый изнутри смутной надеждой найти способ вернуть брата. Джон был против – Джон криками и кулаками пытался вбить в него мысль о необходимости этого, ведь демоны уже воспользовались телом Сэма после его смерти, уже осквернили его, как Дин мог допускать даже тень мысли о том, чтобы позволить им повторить это еще раз. Но Дин стоял на своем, зажимая разбитый нос и сверкая непролитыми слезами, и Бобби в итоге встал на его сторону, сказав Джону, что они обезопасят могилу Сэма всеми возможными и невозможными способами так, что ни одна тварь даже подышать в ту сторону не посмеет. Джон, наверное, был слишком убит после того, как ему пришлось пытать демона с лицом его младшего сына и изгонять его, параллельно выслушивая разные гадости и подробности того, что все они дружно нарекли демонским обманом, чтобы спорить еще и с другом, и просто махнул на них рукой, мол, делайте, что хотите, все последствия на вашей совести.

Они с Бобби похоронили Сэма неподалеку от Су-Фолса, и Дин под конец разрыдался на плече у старика – впервые за неделю; он рыдал и рыдал, и не мог остановиться, захлебываясь болью и слезами, и Бобби оставалось только растерянно гладить его по вздрагивающей спине, даже не пытаясь успокоить – потому что такое горе никакими словами не успокоишь. Бобби как никто другой знал, насколько Сэм был дорог Дину, и как не ему было понимать, что по Дину ударила не сколько смерть Сэма, сколько то, что он не заметил ни единого знака, ни единого намека на то, что в ту ночь брат с ним прощался – навсегда. Дина разрывали боль и тоска, и он топил их сначала в алкоголе, а потом в чужой крови, окончательно превратившись в маленького послушного солдатика, выполняющего любые приказы и живущего только по приказу. Только так можно было справиться с тем, что разрывало его изнутри хуже, чем потом будут рвать адские крюки. Только отрешившись от того, что делало его Дином Винчестером, можно было дышать дальше в мире, где Сэмми больше никогда ему не улыбнется.

Нож Руби в руках Дина пел – он резал и кромсал Аластора, вырывая из его рта новые крики, и не мог остановиться. Это был не он – это было то больное и страшное, обнаженное и уродливое существо, в которое превратилось его естество после года бесполезных попыток найти способ воскресить Сэма без участия демонов. Но все, что они смогли найти, все, что могло подействовать, единственное, что им с Бобби осталось после сотен и тысяч различных способов из легенд, – это сделка. Сделка с демоном перекрестка, что они вернут Сэма в обмен на заложенную душу Дина. Дин был настолько в отчаянии, что почти пошел на ближайший перекресток с коробочкой со всем необходимым, но Бобби не пустил – запер в своем подвале, и они с отцом днями и ночами под дешевый виски слушали, как Дин раненым зверем воет в своей камере, умоляя отпустить его, умоляя позволить ему вернуть Сэмми.

– Дин, - тихо сказал папа, когда спустя несколько дней зашел и непривычно нежно обнял, – Дин, уже поздно. Сэм… его тела уже давно нет.

Только это и остановило Дина тогда – понимание, что возвращаться Сэмми больше некуда. Это понимание оглушило его тогда настолько, что он был будто бы в кататоническом ступоре несколько дней. А, может, и с годами из него не вышел. Весь мир для него потускнел, стал серым и пах могильной землей; если для папы смерть Сэмми стала спусковым крючком, превратившим его в неистовое яростное животное, убивающее все вокруг, а для Бобби – новым поводом пить до потери сознания, даже если Сэм не был его любимчиком, и новым источником сил для помощи охотникам в убийстве тварей (в частности – помощи отцу в отслеживании проклятого Желтоглазого), то для Дина… чем-то, что сломало механизм и перебило ему позвоночник, сделав лишь безвольным свидетелем этой жизни. Ни папа, ни Бобби не знали, что он потерял не просто брата, даже если догадывались об их более чем братской глубокой связи, поэтому они не могли в полной мере даже приблизительно представить, какое горе обвилось вокруг шеи Дина висельной петлей.

Он не пустил себе пулю в висок только потому, что боялся – не встретиться с Сэмом больше никогда. Ад существовал, и они это знали; самоубийцы попадают в Ад. А Сэма убили. Сэм мучился перед смертью от боли разорванных запястий и утекающей из ран крови. Сэм точно был где-то там, но не в Аду. Иначе и быть не могло. А Дин просто не мог позволить себе потерять даже призрачный шанс однажды увидеть брата.

Но Аластор кричал и извивался под его руками, и говорил-говорил-говорил: о том, как пытал малыша Сэмми, как тот плакал и звал брата, отца, Бобби, как раз за разом смотрел из-под мокрой от крови челки взглядом, угасающим с каждым днем, пока однажды зелень Варфоломеевой ночи не угасла совсем и Аластор не списал его в утиль. Нож в руках Дина порхал, вырезая из груди Аластора эти паршивые речи, и Дина здесь не было – он был далеко, внизу, там, где в пекле осталась вторая его половина, к которой Дин взывал, чтобы она поднялась и пошла искать Сэмми. Чтобы убедиться, что Аластор, и тот демон, и череда демонов после, и чертовка Мэг, и проклятый Желтоглазый – все врут, и его Сэмми в Аду нет. Его просто не может там быть. Это все не может быть правдой. Сэмми не поступил бы так. Сэмми незачем было это делать. Сэмми убили, просто под руку попался или из мести Джону Винчестеру – не важно, но Сэмми убили, он не сделал это сам, он не мог быть в Аду за такой грех, как самоубийство, потому что Сэмми убили демоны и решили поиздеваться, взяв его тело и живя той жизнью, какой хотел жить Сэмми, но не успел из-за этих адских отродий.

– Бедняжка Дин, - раздался голос совсем рядом, – все еще не веришь.

Дин резко развернулся, но опоздал – Аластор со всей своей немалой силой ударил его снизу по челюсти и свалил с ног; Дин ударился затылком о пол так, что перед глазами замелькали искры. Он едва дернулся и попытался встать; взгляд плыл, заливался серо-алым маревом, во рту по языку каталась кровь из прикушенного языка. Аластор бил, не сдерживаясь, и сверкал своим фирменным оскалом, смыкая мертвую хватку на его горле.

Спина почувствовала под собой ловушку в форме сатанинской звезды; все, что могли видеть глаза, – одна широкая ухмылка с лица демона, будто отдельно от него летающая в воздухе, словно Аластор был Чеширским котом.

– Тебе еще учиться и учиться, – торжественно проговорил он. – Встретимся в классе, на первом уроке в понедельник, – он ухмыльнулся шире, и Дин почувствовал, как в глазах начинает темнеть.

И тут вдруг что-то произошло.

Аластор вскинул голову, ослабив хватку; единственная лампочка заискрилась и лопнула, осыпав их стеклом. Дин упал на колени, громко откашливаясь, и с трудом поднял голову, смотря на Аластора – напуганного так, будто за ним по пятам неслись адские гончие, судорожно оглядывающегося; Аластор резко схватил нож с подставки и завертелся, пытаясь кого-то высмотреть, и Дин, воспользовавшись тем, что демон отвлекся, оперся на дыбу и с трудом встал на трясущиеся ноги. Тоже оглянулся; двери дрожали, будто на ветру, но не открывались, качалась лопнувшая лампочка – искры от нее были единственным оставшимся освещением. Все это напоминало первую встречу с Кастиилом – будто бы к ним на огонек заглянули ангелы, но ангел ведь стоял за дверью, Кастиилу незачем устраивать это световое представление.

Аластор громко дышал, тощая грудь ходуном ходила под окровавленной рубашкой; он не обращал внимания на Дина – бегал глазами по комнате, будто искал кого-то, кого Дин не знал – он впервые видел Аластора напуганным, нет, не так, перепуганным до смерти, преисполнившимся первобытным ужасом; хотел бы он знать, кто или что мог довести лучшего палача Ада до такого состояния, но как-нибудь в другой обстановке – желательно, с оружием и Бобби под боком. Аластор боялся – и Дин невольно боялся вместе с ним, сглатывая больным горлом кровь и сухость во рту и с дрожью в руках ожидая появления того, кто все это устроил.

– Здравствуй, Аластор, – наконец раздался голос, и оба замерли: Аластор – от сковавшего его ужаса, Дин – от судорожного «не может быть», с громким звоном упавшего в его черепной коробке и разбившегося сотней брызг. Аластор резко обернулся и шарахнулся в сторону, открывая Дину прекрасный вид на их гостя.

И Дин задохнулся, будто бы пальцы Аластора снова сдавили его глотку в попытках перемолоть ее в труху.

Юный и тонкий, паренек расслабленно стоял, сунув руки в карманы брюк; он был в ослепительно белом костюме: идеально выглаженные брюки, приталенный пиджак, рубашка с парой расстегнутых пуговиц у горла, блестящие чистотой ботинки. В ушах болтались серебряные серьги с красными камушками на тонких цепочках, длинные каштановые волосы собирала шелковая лента. Он спокойно смотрел на напряженного Аластора, на нож, направленный точно ему в горло, и не двигался – только чуть голову склонил к плечу, отчего по плечу скользнул хвост из темных прядей и из них выпуталась одна сережка.

Это был Сэм. Во плоти. Прямо здесь, живой и совсем не изменившийся с тех пор, как Дин видел его в последний раз – и когда это еще был Сэм, и когда это был тот мерзкий демон, занявший его тело.

– Малыш Сэмми! – воскликнул Аластор; рука, державшая нож, дрожала. – Решил заглянуть к нам на вечеринку?

Сэм медленно моргнул, как совенок. Вернул голову в вертикальное положение.

– Кажется, я тебя предупреждал, – спокойно сказал он, поведя плечами. Аластор судорожно сглотнул и внезапно кинулся вперед, целя ножом в чужую глотку.

Дин рефлекторно дернулся – тело двигалось быстрее разума, оно стремилось защитить Сэмми, как и всегда, но ноги заплелись между собой в узел, и он с размаху грохнулся на каменный пол, разбив и так уже пострадавший подбородок с мясо. В глазах заискрилось, и Дин со стоном перевернулся на спину, уже едва ли соображая. Где-то далеко слышались звуки драки; Дин с трудом снова перевернулся, встал на дрожащих руках, пытаясь сфокусировать взгляд. Послышался грохот, и в поле зрения возникло бежевое пятно – Кастиил ворвался в комнату и застыл, смотря куда-то позади Дина. Дин встал сначала на колено, а потом рывком поднялся, игнорируя головокружение, и обернулся.

Сэм легко уклонялся от ударов Аластора, поджав губы и даже не вынимая рук из карманов; он был спокоен и собран, но, стоило его взгляду наткнуться на Кастиила, как его глаза расширились, и он едва не пропустил выпад демона. Сэм отпрыгнул, отчего Аластор, рассчитывающий попасть куда-то в его брюшину, пошатнулся, и быстро оказался рядом с Дином, смотря ему в лицо своими невозможными зелеными глазами. Как в замедленной съемке Дин опустил взгляд – Сэм протягивал ему ладонь, и он схватился за нее, не думая, не допуская даже мысли, что это может быть не его брат, а какая-то тварь с его лицом; ведомый только знакомым взглядом, только застывшим на разбитых губах «Сэмми», Дин сжал сухую широкую ладонь без тени сомнений.

Его куда-то дернуло, и последним, что он услышал, был крик Кастиила.