Они встречаются еще пару раз, ну, как — встречаются. Луис чаще всего сидит на одной из крыш в отдалении (из соображений безопасности). Леон замечает его и каждый раз вскидывает с нечитаемым выражением лица опционально пистолет/дробовик/винтовку, нужное подчеркнуть, но почему-то никогда не стреляет. Луис всегда поднимает руки в защитном жесте и всегда улыбается. Кажется, этот янки распространяет вокруг себя какую-то абсолютно убийственную ауру, которая заставляет полностью отключаться инстинкт самосохранения. Наверное, новая разработка США. Луис успокаивает себя тем, что если бы Леон правда захотел убить его, он бы даже пискнуть не успел. Так что это становится их маленьким ритуалом (как будто в деревне без того не хватает проклятых сектантов).

В какой-то момент он теряет Леона из поля зрения. Зато он постоянно находится в поле слуха — так много криков, выстрелов и взрывов в одном месте может концентрироваться только вокруг него. Но у Луиса, вообще-то, тоже есть важные дела, отвлекаться на всяких агентов не с руки.

Сегодня день выдается, прямо скажем, хреновым. Отточенная схема: в тенях, не привлекая внимания, не растрачивая патроны — не работает, теперь он с пустой обоймой ковыляет в сторону ближайшего покосившегося домика, и, Dios no lo quiera, там кто-то будет. Луис явно не смог бы повторить тот самый “смертельный спец-удар” (Как он это делает? Он точно человек?) и в лучшие времена, а с вывихом он, скорее, сам себе позвоночник сломает, если попытается.

Открывает дверь тихо и проскальзывает внутрь, быстро оглядевшись. Тишина, полутьма, воняет чем-то почти разложившимся. Благодать. Остается только обессиленно сползти по стенке и громко выдохнуть. И самое время докурить последнюю. Дедушкина зажигалка привычно быстро нагревается теплом руки, в легкие попадает дым, перебивающий запах гнили — жить становится не так уж и паршиво. Усмехается сам себе — подумаешь же такое.

Дверь в домик открывается.

Луис давится сигаретой, кашель сдерживает, как может, а в голове ни одной мысли, только неоном высвечивается “¡MIERDA!”. Успевает только вскинуть пустой маузер — решение нелепое само по себе: зараженных этим жестом не испугаешь, а из более менее не зараженных тут только…Да вы издеваетесь.

Собственной персоной, весь в пыли, царапинах, укусах (судя по размеру пасти, скорее всего постарались los perros locos), дышит тяжело и тоже хромает. Вот это совпадение — лучше сказать — божественное провидение. Увидев Луиса, сразу же по-животному напрягается, щерится, в ответ с молниеносной реакцией наведя дробовик. Нечестно. Выплевывает злобно:

— Не заряжен, “amigo”, я же вижу, — голос хриплый, издевательский, с очередной нотой усталости, уже более низкой, расходящейся раскатами. У Луиса по спине бегут мурашки; отчего — уточнять самому себе отказывается.

Я знаю, что в Твоих руках, в Твоей власти участь моя. Пистолет медленно, вальяжно отводится в сторону. Луис вспоминает о сигарете — успел инстинктивно переложить в левую, все еще там, уже почти истлела. Также медленно подносит ее к губам, затягивается, смотрит на Леона. У того на лице — непередаваемый спектр эмоций, от полнейшего, почти умильного недоумения до неукротимой жажды воплотить в жизнь самые страшные сцены насилия, наверное, пара-тройка сломанных ребер дают о себе знать, подтапливают холодность.

Луис выдыхает дым, догадывается повернуть голову в сторону: сразу видит, как его мозги оказались размазаны по обшарпанной стене красивым сюрреалистичным узором, выпусти бы он его Леону в лицо. Балансировать на леске под дулом дробовика, жонглируя при этом оставшимися двумя мыслями: “Все девушки мира будут скорбеть” и “Qué guapo estás” — оказывается очень увлекательным занятием, не зря азарт — его второе имя. Первое — непробиваемый идиотизм.

Луис говорит и его голос каким-то образом умудряется звучать иронично:

— Раскусил.

И затягивается снова. Это можно считать самоубийством?

Леон шумно выдыхает с видом человека, прожившего минимум десять жизней и все — дерьмово, и тоже опускает дробовик. Тяжело садится у стены напротив, привалившись к ней всем телом. Надо же. Опять пронесло. И опять немая сцена. Они смотрят друг на друга — оба без сил и без желания что-либо говорить. Но тишину, естественно, первым нарушает Луис.

— Как твое паломничество по святым местам? — излишне насмешливый тон. Дробовик Леона тоже излишне рядом с его рукой, Луис, пожалеешь.

Но, кажется, у янки на сегодня в планах нет убийства испанцев без царя в голове, так что можно расслабиться. Ответ следует на грани насмешливого и угрожающего:

— Отлично, поставил за тебя свечку. И получил твое досье, — интересные нынче услуги предоставляют в доме Божьем.

По спине пробегает холодок. Леон щурится, внимательно изучая лицо напротив, пытаясь подметить мельчайшие изменения. Луис улыбается изо всей своей оставшейся в единственном экземпляре силы. Да, назвал свое настоящее имя в припадке неожиданно проснувшейся и теперь не желающей затыкаться честности. Да, человеку, которого знал пару часов. Да, его разыскивают все кому не лень. Да, включая правительство этого человека. С кем не бывает.

— И что пишут?

— Пишут, что ты работал в Амбрелле, — становится нехорошо, — занимался нерецептурными препаратами, — немного отпускает, — но это, конечно, только на бумаге, — становится еще хуже. Американские горки.

— Я много чем там занимался. Включая нерецептурные препараты, — что с голосом, Луис? Стыдно?

Леон хмыкает, на лбу у него написано каллиграфическим почерком: “Ни слову твоему не верю”. Говорит тихим шепотом, в котором не слышится даже отзвука эмоций:

— Знал бы, оставил бы тебя в том мешке догнивать.

Ауч. Луису хочется сбежать. Типичная реакция. Но далеко не получается, хоть тело на инстинктах приходит в движение, — нога у него все еще вывихнута. А у Леона, к тому же, начинается приступ.

Наблюдать за этим не страшно, Луис видел подобное слишком много раз, сбился уже со счета — сколько, но сердце все равно ухает куда-то вниз. Дергается к Леону, меняя траекторию, шипит от резкой боли, но сейчас приоритетом является бьющийся в конвульсиях на полу янки. Вспоминает что-то из курсов первой помощи: положить голову на мягкое (кроме его колен ничего поблизости нет), убрать все потенциально опасные предметы в сторону (с этим сложнее, телепортироваться Луис не умеет, поэтому ограничивается отброшенным подальше дробовиком; тот неловко прокручивается несколько раз вокруг своей оси и останавливается, дуло направлено прямо на него — ну какая ирония), повернуть на бок (“Тяжелый, черт тебя дери”) и держать. Надо, по-хорошему, аккуратно, но Луис вцепляется в плечо Леона с таким отчаянием, что, наверное, останутся следы. Неудивительно, что янки сильно подкосило, хоть времени прошло не так много, — столь близкие контакты с уже безвозвратно зараженными на пользу не идут. А еще — Луис не позволит ему умереть, с таким-то последними словами. Пожалуйста.

Склоняется, матерясь себе под нос по-испански, свободной рукой сначала проверяет пульс (найти вены не трудно, они переливаются черным и по-автономному живо пульсируют) — тот отбивает неровный и сумасшедше быстрый ритм; после Луис перемещается к лицу — аккуратно приоткрывает Леону один глаз. Белок прочерчивает сеть лопнувших капилляров, закатившийся зрачок показывается на одно мгновение — красный, пустой, не человеческий и не животный.

Он знает, что ничем помочь не может, и дает себе обещание: если Леон выживет, сделать небольшой (очень большой) крюк и забрать по счастливой случайности сохранившееся лекарство. Просто отсрочка от неминуемого, как и любое действие Луиса в принципе, но лучше чем ничего.

Пока только ждет, трясется вместе с янки и молится — вдруг повезет, и он найдет в себе силы бороться и победить извивающуюся склизкую мерзость внутри него. Даже Луис со своей, пусть и другого порядка, как-то живет и схлестывается периодически, хоть и счет пока не в его пользу. Леон же в этом плане кажется человеком с волей позакаленней, покрепче.

Почему его так волнует, выживет ли он? Приятно пребывать в убеждении, что есть шанс провернуть все самым удачным для себя образом? Приятно верить, что кто-то сможет исправить его собственные ошибки? Приятно думать, что искупление можно получить чужими руками? Приятно знать, что сам еще способен чувствовать что-то помимо мерзко скомканного, постыдного и разочаровавшегося? Последнее в голове быстро заглушается белым шумом.

Размышляет под дерганья тела в его руках о том, что зря так далеко откинул дробовик — если все-таки не, то тогда он отправится прямиком на суд божий давать показания, а все-таки хотелось предстать сначала перед человеческим. Да вообще ни перед каким бы не хотелось, честно говоря.

Вся эта припадочная вакханалия длится, по ощущениям Луиса, сотню часов, на деле проходит минут пять. В какой-то момент он начинает нести скороговоркой успокоительный бред, непонятно для кого больше — для себя или для него — путаясь в словах, перескакивая с английского на испанский, околоистеричные por favor переключая в итоге на слава Всевышнему на выдохе с облегчением, когда видит, что Леон постепенно приходит в норму. Дыхание выравнивается, чернота поджав хвост сбегает с лица и рук, зрачки снова становятся привычно-серого цвета. И смотрят на него. Луис понимает, что голова Леона все еще у него на коленях, теперь не в анфас, а в профиль. Рука все еще впивается в плечо, другая лежит на лбу, перебирает компульсивно волосы. Луис склоняется очень близко в иррациональной попытке защитить (Но можно ли даже в теории почувствовать себя в безопасности рядом с ним? Вопрос риторический), и теперь друг от друга их отделяет сантиметров пятнадцать.

А это больше похоже на самоубийство?

Глаза снизу фокусируются на нем несколько мгновений, потом сужаются, и Леон подскакивает, чуть не столкнувшись с Луисом лбами. Ну, тише, тише. Я не кусаюсь. Резко садится, мотает головой, как промокший пес, оглядывается, замечает дробовик. Тянется к нему. Сейчас застрелит из-за того, что увидел в моменте излишней уязвимости? Делайте ставки.

Ожидаемо не стреляет. Либо жалко тратить на него патроны, либо Луис уже не знает, что это такое. Большая и чистая, наверное.

Отползает обратно на свое место, к противоположной стене. Опять задевает ногу, морщится. Стратегически принимает решение помалкивать, пока не инициируют контакт. Леон не смотрит на него, сидит в той же позе, сгорбившись, потом глухо спрашивает, вместо логичных “спасибо” или “ты не ахуел, случайно?”:

— Что с ногой?

Луис кривит рот, отвечает как бы нехотя, но сердце предательски пропускает пару лишних ударов:

— Неудачно приземлился, — пока бежал от кучи ganados и не нашел ничего лучше, кроме как сигануть с огромного холма, истратив все патроны, половина из которых своей цели так и не достигла, но это, конечно, он решает опустить для создания интриги. И чтобы не позориться в очередной раз.

Леон в расспросы не вдается, молча кивает, поворачивается вполоборота и выдает неожиданное:

— Помощь нужна?

Теперь удивление скрыть не получается. Леон, заметив выражение его лица, заметно напрягается, принимает защитную стойку, но больше — ничего. Просто ждет. Предложение висит в воздухе несколько секунд, пока со всей силы не бьет Луиса по голове.

— Не помешала бы.

Кто он такой, чтобы отказываться. Не в тех обстоятельствах. Интересно, янки движет желание побыстрее избавиться от непредвиденно и нежеланно появившегося чувства долга? Гнев сменен на милость до возвращения оного? Вопросы крутятся в голове недолго, потому что в момент, когда Леон вправляет ему сустав, мыслей остается критически мало, а те, которые есть, вполне емко артикулируются в виде матов.

— Можно было предупредить.

— Не за что.

За окнами грузно и громко спадают свинцовые сумерки вместе с каплями дождя. Леон встает, закидывает на плечо рюкзак и собирается уходить прямиком в непроглядное. Боже, совсем себя не бережет.

— Ночью опаснее, amigo. Тебе нужен сон, эта дрянь внутри так просто не сдастся. Не отдохнешь — спровоцируешь новый приступ.

Леон останавливается на полпути, обрабатывает сказанное. Коротко и тускло отвечает:

— В гробу отдохну.

— Тогда это произойдет очень скоро, — попытка задеть в попытке заставить остаться.

— Тебе какое дело? — смотрит на него пристальным ледяным взглядом, но Луиса таким не возьмешь, он, по ощущениям, уже и так в проруби по горло.

— Señorita не оценит, — не ответить на вопрос намерено и надавить на то, что важно.

И, о чудо, срабатывает. Леон вздыхает, опускает плечи, разворачивается, быстро шагает в противоположный конец комнаты. Сбрасывает рюкзак и передвигает шкаф к двери. Бодренько так. У него что, регенерация работает на более высоком уровне? Возвращается, молча стряхивает с ближайшей лавки хлам, накрывает ее первым попавшимся под руку тряпьем, ложится, отворачивается к стенке, бросив что-то вроде “разберись с окнами”. Луис хмыкает и по-идиотски отдает честь мерно дышащей спине. Потом смотрит куда-то в пустоту, глаза слипаются, но приказ есть приказ.

— Buenas noches, Леон, — произносит одними губами, как будто решаясь на преступление, но ему не впервой. Имя, как сигаретный дым, немного обжигает горло. Луис улыбается. Спи, ночь будет длинной, но день — еще длиннее.

На утро Леона, ожидаемо, уже и след простыл. Луис потягивается, неспешно собирает вещи и затыкает за пояс теперь уже бесполезный кусок металла. Открывает дверь.

На пороге лежит упаковка патронов для маузера.