Моцарт задумчиво пересыпает песок из одной руки в другую, медленно пропускает его между красивыми длинными пальцами, щурит большие глаза на солнце. Раздумывает над чем-то.
Песок тихо шуршит, когда рядом с ним молча устраивается Сальери — он совсем ничего не говорит и не спрашивает, хотя должен бы поинтересоваться, что же такое произошло, что шумным венецианским каналам Амадей предпочёл молчаливое шуршащее о берег море — и прозрачно, но так тепло улыбается, следя за тем, как плавно Вольфганг поднимает и опускает руки. Завораживающе.
Антонио даже не пытается следить за временем — не сейчас, когда ему просто хорошо. Потому он и не знает, сколько уже прошло — минута, два часа, полчаса, четверть часа — когда он поднимает голову на серьёзное лицо притихшего юноши с желанием что-то сказать, но Моцарт его опережает — тепло выдаёт:
— Знаете, ваши глаза, Тонио, в свете солнца переливаются гораздо красивее, чем эти волны.
Сальери замирает — от неожиданности, от смущения, от приятно тянущего тепла под грудью — и неловко улыбается, опуская глаза на нетронутый песок перед собой. И что только в голове у Моцарта...
Рядом мягко шумит море. Вольфганг вновь затихает, возвращаясь к своему занятию, а Антонио осторожно зарывается пальцами в песок, ощущая, как от этого приятно. Он отряхивает руку не сразу, только через несколько минут перебирания пальцами, и бездумно чертит рядом с небольшой ямкой какой-то узор. Почти как басовый ключ... или скрипичный? Или это вовсе подобие спрута из старых сказок?
От раздумий Сальери отвлекает выбившаяся из хвоста прядь волос, брошенная лёгким морским ветром на лицо — он немного хмурится и уже тянется её поправить, как вдруг сталкивается своими пальцами с пальцами Моцарта. Вольфганг бережно заправляет прядь Антонио за ухо, потом тепло улыбается и тихо зовёт:
— Tesoro, идите сюда.
У Сальери приятно, сладко ёкает в груди от предвкушения — чётко ощущается, что следом за этим в животе появляются щекочущие бабочки. Сальери медленно ложится на спину, чуть поддёрнув на плечах просторную рубаху без воротника, и откидывает голову так, чтобы она лежала у Моцарта на коленях. Затылком ясно чувствуется чужая ладонь.
Над бескрайним спокойным морем мягко, красиво горит тёпло-жёлтый закат, а Вольфганг тихо, переливчато смеётся, отмахиваясь от несильных порывов ветра, и ласково гладит Антонио по волосам, перебирая густые тёмные пряди. Лента лежит где-то рядом на песке.
Моцарт не думает больше ни о чём — ни о том, что их могут увидеть здесь, на берегу, ни о том, что они неизбежно вернутся в шумный город и снова забудут о спокойствии и умиротворении, ни о том, что их обоих ждёт столько дел по возвращении — кроме того, как у Сальери очаровательно трепещут ресницы, как временами он прижмуривает глаза сильнее, стоит Вольфгангу задеть какое-то место, где поглаживания для Антонио ещё приятнее обычного, как потрясающе его кожу позолотило венецианское солнце, как спокойно и размеренно он дышит, как тепло улыбается и как мурлыкает, подставляя под руки голову, как кот.
И как же сильно Моцарт его любит.