Мы летим на его красно-белом «Плимуте» вдоль побережья, и на очередном повороте начинает казаться, что поседеть раньше времени для меня не такой уж плохой исход.
Музыка рвётся из динамиков на свободу и развевается шлейфом за нами следом. Он подпевает, время от времени взвизгивая, от чего я каждый раз вздрагиваю, но сейчас уже только внутренне.
Я почти привык к его экспрессивности и не проходящему задору. Мне нравится видеть его счастливым. Он просто лучится. Невозможно отвести взгляд. Особенно приятно осознавать, что причина этому я.
Он дурачится и смеётся, я отвечаю ему, разжигая азарт. Кажется, ещё немного, и мы набросимся друг на друга. Но подобное весело где угодно, только не на дороге, о чём я напоминаю ему уже в который раз за последние два часа.
— Кроули, дорогой, ты, порою, просто невыносим!
Он опять отвлекается, как раз перед поворотом, из-за которого неожиданно резко выскакивает такой же лихач на маленьком грузовике и несётся прямо на нас.
Столкновения не избежать. Вся жизнь за секунды проносится перед глазами. Особенно та её часть, которую я провёл рядом с ним. И на мгновение я задаюсь вопросом: как получилось, что мы оказались вместе?
***
На дворе был апрель семьдесят третьего года.
А я встречал в Штатах вторую весну, так ничего из себя и не представляя в профессиональном плане, о чём мне не без ехидства заметила Хорн, пришедшая поздравить с очередным пролётом.
Она курила, развалившись в кресле, и дым от шмали медленно полз к потолку, застывая там неподвижным сизоватым маревом. Я редко проветривал комнату. Было на этот счёт суеверие — боялся, что ветер выгонит все идеи из головы. Хотя меня и без ветра идеи не посещали уже порядочно долго.
Когда человек, постоянно преодолевая себя, натыкается на нерушимую стену тупости и неприятия, у кого угодно крыша поедет, и дело вовсе не в тонкости творческой натуры. Просто в какой-то момент мне всё осточертело.
У меня на тот момент было около сорока готовых работ, но ни один мудак не желал выставлять их в своих галереях. Куда бы я ни сунулся — мне всюду было отказано. Я даже начал подумывать, что не стоило мне приезжать в «Страну Великих Возможностей», какой она казалась любому по ту сторону океана. Чем не преминул поделиться с подругой.
— Решил склеить лапки, как тот таракан? — Хорн всегда была мила и обходительна и поддерживала меня во всём.
Мы познакомились с ней в день моего прибытия в Штаты. Я шёл по вечерней улице, озираясь в поисках дешёвой гостиницы, когда в глаза мне ударил вспыхнувший красно-синим свет неоновой вывески. Остановившись, я начал рассматривать тяжёлую дверь, мордоворота, что караулил её, как вход в королевские покои, и очередь нетерпеливых людей, жаждущих оказаться внутри. Тогда мне казалось всё это невероятно странным: все эти люди жили в стране, где они могли делать всё, что заблагорассудится, но стремились сбежать из неё в какой-то другой, придуманный мир — припудренный и разукрашенный. Мне в любом случае путь в такие места был заказан, а потому я тоскливо взглянул на вывеску напоследок и побрёл дальше. Кто-то меня окликнул. Оглянувшись, я заметил подошедшую ко мне молодую женщину до тридцати с приятными, правильными чертами лица и мягким взглядом, в глубине которого, однако, таился хищный змей.
Она попросила меня прикурить. Я молча достал из кармана спички и дал ей огня. Затянувшись, она оглядела меня с головы до пояса и представилась, протянув изящную, шелковистую на ощупь ладонь. Я назвал своё имя. А дальше мы с ней проговорили на том пятачке до глухой темноты, не замечая ход времени. Она осторожно и без напора расспрашивала меня о том и о сём, а я отвечал и с интересом слушал, о чём рассказывала она. Мне никогда прежде не было так легко и непринуждённо общаться с совершенно незнакомым человеком. И, если бы не какое-то шестое чувство, мешающее шальному сердцу пуститься в пляс, я бы сказал, что, пожалуй, немного влюбился в неё.
Вещей у меня при себе почти не было, лишь старая потёртая дорожная сумка, не очень большая, но очень удобная, и забитый до треска тубус, заинтересовавший мою новую знакомую почти сразу. И, хотя в моргающем неоновом свете мало что можно было понять, Хорн его стало достаточно, чтобы сделаться безоговорочной поклонницей моего скромного таланта.
Она всерьёз занялась моим продвижением. Начала с того, что пристроила на работу в одно издание иллюстратором журнала, помогла подыскать квартиру, чтобы не очень дорого, недалеко от работы, при этом в максимально безлюдном месте, «чтобы никакой шум не отвлекал от творческого процесса». Сказать, что я был благодарен ей — ничего не сказать, но меня и смущало всё это порядочно, потому как взамен эта женщина ничего от меня никогда не просила, и даже намёков на близость с её стороны я не видел. Позже она объяснила мне, что мужчины — не её удел, а, даже если бы я был женщиной, она со мною не стала бы связываться, потому что я творческий человек.
«С творческими людьми тяжело, — говорила она, — ничто их не беспокоит так сильно, как собственный внутренний мир. Они могут забыть о тебе, обо всём на свете, погрузившись в процесс созидания, а я не желаю быть ни кухаркой, ни прачкой, ни поломойкой при каком-нибудь несостоявшемся гении. А состоявшийся рядом с собою не будет терпеть такую, как я».
Тем смешнее мне было, когда она приняла в свой дом молодую девчонку-фотографа и начала трястись над ней, как над вазой из венецианского стекла, чтобы та, не дай боже, не посмотрела налево.
Со мной было проще, я был доверенным лицом. Слушал истории обо всех похождениях отчаянной Скульд, давал иногда советы в меру своих познаний и сообразительности, исправно выполнял какие-то мелкие поручения и писал. Писал картины одну за другой. На тридцать второй Хорн предложила мне пообщаться с одним арт-продюсером, и я с наивной радостью согласился. Но знакомство с тем пухлощёким жлобом закончилось мордобоем — я дал ему ясно понять, что не намерен терпеть у себя на заднице чью-то потную ладонь. Особенно если она принадлежит мужчине. Следующие встречи с другими людьми окончились приблизительно тем же самым, а если ко мне не лезли, то сразу отказывали, не называя причины. Видимо, уже были наслышаны о моих предпочтениях.
И в результате я оказался там, откуда выход был только один. Я думал об этом, невольно возвращаясь в своих размышлениях к неопределённости будущего, но душа моя всё ещё полыхала праведным гневом. Не так должен был талантливый человек прокладывать себе путь, не через постель. Что и говорить, я всегда был идеалистом.
— У тебя есть предложения получше? — поинтересовался я и, оторвавшись от мольберта, сел прямо на пол у ног обожаемой мною по-дружески женщины. После недолгого препирательства она отдала мне косяк. С грунтовкой было покончено, а мысль, что теплилась где-то в глубинах ума, ушла безвозвратно, но мне почему-то было уже всё равно.
— Да тысячу раз я тебе говорила: обратись к Батори, он всё сделает в лучшем виде.
Действительно, я был наслышан о нём и не только от Хорн. Наш журнал регулярно печатал последние сплетни о разных известных личностях, в их числе был и Ферид Батори. Он не просто владел галереей и оказывал помощь начинающим, но и сам был художником. Причём картины его уже были признанными шедеврами современной живописи и выставлялись во всех крупных музеях мира. Я не особенно понимал, что он пытался своими картинами передать, но был абсолютно уверен, что этот наверняка отличит не только Ван Гога от Моне, но и беспредметную живопись Кандинского от абстракций Малевича. В отличие от предыдущих неудавшихся спонсоров, с которыми Скульд успела меня познакомить.
Кроме известных работ, Батори был славен дурным характером и эксцентричными выходками. Подобное мне не претило, но я опасался, что признанный мэтр прилюдно раскритикует мои работы, и мне ничего не останется как удавиться на бельевой верёвке. Да я и не верил особо, что этому фрику может прийтись по душе мой банальный уютный пейзаж.
Ко всему прочему, этот Батори предпочитал мужчин.
— Безумный властитель холстов? — усмехнулся я. Так называлась одна из наших дурацких заметок. — К тому же, явный любитель членов. Нет уж, спасибо.
— Не такой уж безумный, на самом деле. А что до любви к членам, они в большинстве своём все такие, — ответила невозмутимо она, встала с кресла и сделала несколько шагов, лениво потягиваясь.
Я наблюдал, как напрягаются мышцы под шерстяной тканью брюк и тонкой шифоновой блузкой, пытаясь поймать настроение и написать хоть что-то. Хорн всегда одевалась шикарно, вещи сидели на ней идеально. Портнихе её я бы руки расцеловал. Насколько я знаю, она шила ей всё, вплоть до бюстгальтеров, а смастерить приличный лифчик на грудь такого размера в моём представлении было равносильно строительству самолёта вручную. Однажды по пьяной лавочке Хорн даже пыталась похвастать одним из них. Впрочем, я не особенно разглядел, слишком быстро тогда отвернулся, по обыкновению, смутившись.
— А потом, что ты всё препираешься? Сам-то не любитель кисок, — кинула она через плечо, улыбаясь, и я не сразу отмер, справляясь с услышанным.
Уж в чём в чём, а в склонности к содомии меня до неё никто не подозревал. По крайней мере, вслух.
— Если я тебя не лапаю за все выступающие места, это не значит, что меня не интересуют девушки, — ответил я, стараясь не потерять улыбку, хотя разговор этот был для меня неприятен.
— А давай проверим, — она медленно опустилась на колени и поползла ко мне, плавно перебирая конечностями. — Ты так хорош, обнажённый и соблазнительный, перепачканный краской, настоящий самец. Измажь и меня заодно, — Хорн шаловливо облизнула губы и подмигнула.
Она, и впрямь, была хороша. Помимо прелестной головки, обрамлённой по-ангельски светлыми и сияющими роскошными волосами, и полной высокой груди, о которой упоминалось чуть выше, она была обладательницей самых красивых, виденных мною женских ног. Словно выточенные из слоновой кости — ровные, гладкие, без единого признака увядания или последствий тяжёлого физического труда — они могли принять абсолютно любое из всех мыслимых положений и оставаться одинаково притягательными и желанными для легчайших прикосновений. Будь я хоть каплю наглее, безумнее и безнравственнее и не знай так хорошо их обладательницу, возможно, отреагировал бы на её фривольное предложение, но любые попытки кого бы то ни было соблазнить меня вызывали в душе моей отторжение и печальную звенящую пустоту. А больше всего меня задевал тот факт, что, будучи стопроцентной, определившейся лесбиянкой, подруга моя в тот момент лишь играла со мной, находя свою игру невероятно забавной и остроумной. Тем не менее я не позволил себе обозлиться, а её самолюбию утонуть в океане самоуничижения.
— Хорн, ты прекрасно знаешь, что я чужого не трогаю, зачем меня искушать? И потом, это — не краска, а грунт, не путай, пожалуйста.
— Господи, Кроули, какой же ты скучный! — взревела она, зачем-то шлёпнула мою ногу, потом на неё завалилась и отняла у меня остатки несчастного косяка. — Неужели ты даже поцеловаться ни с кем не способен, если он имеет неосторожность жить с кем-то другим?
— К несчастью, да, — я встал, игнорируя недовольные возгласы и обзывательства в свой адрес. Никогда не любил подобные разговоры, подобного поведения и, пребывая девственником на двадцатом году жизни, невероятно стеснялся этого и никому об этом не рассказывал, даже Хорн. В её мировоззрение подобные вещи не укладывались.
За окнами распускалась весна, била прохладным ветром в лица прохожих, неся с собою частицы ранней пыльцы и неизменной пыли с дорог, но она проходила мимо, как и вся моя жизнь. Я буквально чувствовал время, текущее сквозь моё тело, с каждым днём отнимающее нечто ценное, по крупице, по капле, оно уносило мои надежды в небытие. Я уже ни во что не верил. Не верил, что мне когда-нибудь повезёт, что найдётся такой человек, с которым я смог бы делиться моим вдохновением, который бы сам стал моим вдохновением. Но не этого человека мне было необходимо искать, чтобы не сделаться очередным неудачником; нужно было добиться внимания какого-то сукина сына, который в обмен на мою послушность, может быть, разместил бы пару моих картин где-нибудь, чтобы я «заявил о себе».
— Прекрати заниматься самокопанием, — раздался голос откуда-то с пола. Хорн иногда видела слишком много.
— Всё в порядке, — со вздохом ответил я и повернулся к ней лицом, опершись задом о подоконник, а потом и вовсе забрался с ногами и прижался голой спиной к холодному стеклу.
— Одно твоё слово, котик, — она опять развернулась и улеглась на живот, задрав кверху ноги, — я притащу сюда Чесс, и она за полдня отснимет тебе портфолио, да ещё и тебя запечатлеет в любом виде. Хоть голым среди полотен.
Почему-то её слова о том, что она может куда-то притащить Чесс, всегда вызывали улыбку. На тот момент я ни разу не видел девушку Хорн, но весьма был наслышан о том, как блудлива и своенравна она была.
— Как у вас, кстати?
— Позавчера врезала в дверь ещё два замка, — ответила Хорн со странной хвастливостью. — Ключи, разумеется, ей не даю.
— Ты хоть понимаешь сама насколько это глупо? У тебя скоро дверь закончится.
— Я отучу эту шлюшку таскать всякий сброд в наш дом.
— Но это не метод.
— Ещё какой! — её вымученный смех не вызвал во мне ничего, кроме жалости.
— А если она не исправится?
— Тогда я её убью, — спокойно ответила Хорн, подняв на меня равнодушный взгляд, и я почему-то поверил в то, что она в состоянии сделать нечто подобное, но чтобы перевести всё в шутку, предложил:
— Позови меня на это замечательное действо, я тебе помогу.
— Всенепременно, — она поднялась и подошла ко мне, упираясь руками по обе стороны от моих бёдер, пристально глядя в глаза. От контраста её тепла и холодного воздуха за спиной стало трудно дышать. Хорн обвела моё лицо немного взволнованным взглядом и погладила пальцами по щеке. — Не отпирайся. Если ты хочешь чего-то добиться, придётся чем-то пожертвовать. Батори не самый противный из них. Он даже лучше их всех. Поверь мне, когда ты его увидишь, сам захочешь с ним сблизиться. Он довольно забавен.
— Вот уж нет! — я оттолкнул от лица её руку и долго смотрел, испепеляя взглядом, пока она не исчезла из комнаты.
Через минуту хлопнула дверь, а я пошёл за бутылкой джина. В последнее время прикладывался всё чаще. Хоть так мог забыться на несколько часов и не думать о неумолимо надвигающихся тёмных временах.
Весна всё так же бушевала за окном, ненормальная, одаривая обострениями болезней слабаков и ежегодным гоном всех, кто ещё был хоть на что-то способен.
Но мне в этом городе уже не светило солнце, для меня здесь не было места, серые зубы — дома его — пережевали меня и выплюнули, как бесполезную жвачку, лишённую цвета и вкуса.
Как издевательство замаячил в глубинах сознания смазанный образ того, что я хотел запечатлеть на холсте, оно приближалось, влекло, зазывало взяться за кисть, но одна только мысль перечеркнула всё жирной чертой: «Да кому это надо?» Хорн было надо, но эта прекрасная женщина не могла подарить мне успокоение, какое бывает первое время после полученной и заслуженной похвалы. И мне не нужны были даже огромные галереи и гонорары. Мне был необходим один-единственный человек, который, обняв меня, прошептал бы в затылок, что я «зараза и грёбаный гений», и тогда я бы точно знал, что создал нечто прекрасное. Тогда я, наверное, был бы счастлив.
В тот день я напился до поросячьего визга.