Закат проливается в волны огненно-оранжевым, и Субару щурится — глаза режет.
— Чего стоишь? Вода отличная! — Тодд машет ему рукой призывно, и вода бьётся о его широкие плечи на капли.
— Мне и тут хорошо! — повышает голос Субару, перекрикивая пение волн. Он похлопывает по большому, окатанному приливами камню, на котором сидит, демонстративно: жар солнца отдаётся ему в ладонь.
Тодд глядит на него задумчиво, изучающе, и под пристальным взглядом его зелёных глаз — тина в воде, зыбкая и затягивающая, — у Субару по спине бегут отчего-то мурашки. Длится не то секунду, не то бесконечно долго — Тодд моргает затем, взбултыхнув водоворот зелени, и, улыбнувшись запросто, пожимает плечами и ныряет. Повернувшись спиной — Субару видит, как под светлой кожей двигаются синхронно лопатки.
Вода поглощает его — будто и не было.
Субару прикрывает глаза.
Море шелестит у Субару в памяти у пляжей Окинавы. Зелёные тропики за спиной, белоснежный песок полумесяцев, нескончаемая голубая гладь — рекламная картинка, фото из альбома, рассказы родителей. Ему было тогда всего пять: всё чёткое размылось приливами времени, утекло отливом из памяти.
Пение моря — осталось.
Воды Волакии не поют так. Здесь есть и кислотно-ядовитые тропики, и жгуче-палевый песок, и слепяще-лазурная гладь, и, зажмурившись, притвориться бы можно было, что этих мест коснулась человеческая привычка пытаться отбить силы природы ограждениями и буйками, что повсюду неизменным следом современности раскидан цветастый пластик, что люди, нетронутые смертью, ходят рядом беспечно — но воды не лгут, и воды поют не об этом.
Поют воды Волакии: о, глупый, дурной мальчишка, зачем ты пришёл? Глупый, дурной мальчишка, свернувший с пути, ты разве не знаешь, что предназначение твоё — земля, и ей суждено забрать твоё тело, так зачем же ты хочешь отдаться воде?
Субару покачивается мерно, укачанный приливом, и зелёные глаза тянут его с собой.
— Разве у тебя нет невесты? — спрашивает он голосом неожиданно хриплым и словно бы оторванным от тела.
—Разве у тебя нет той девчонки? — спрашивает Тодд, развеселённый его словами. Его тело, наполовину в воде, неподвижно — лишь грудь вздымается мерно, с вычерченными мускулами и по-нелепому розовыми сосками. Такой дурацкий, игривый оттенок, как взятый из палитр кукол Барби, — Субару никак не может решить, подходит это Тодду или нет.
— Всё сложно, — возражает он вяло: голова его как в тумане, и он никак не может найти ни умных слов, ни нужных решений. Всё неправильно — он будто бы тонет.
— Думаешь много, — цокает Тодд языком, и от этого звука у Субару внизу живота что-то переворачивается, а по спине пробегают мурашки. — Да ладно тебе, мы так далеко ото всех!
Он жмётся к нему плечом, кожей тёплой и будто бы совсем не влажной: вода катится с него каплями, словно всё его тело покрыто маслом. Взгляд — просящий щенок, готовая сорваться с места гончая, — не отрывается от лица Субару ни на секунду.
— Мне так одиноко, ты знаешь, — шепчет Тодд, обдавая горячим дыханием щёку. — Так много времени торчу в этом лагере, а у меня ведь тоже есть потребности...
Дым заползает Субару в ноздри, отчего-то пахнущий сладким в своей горькости. Он втягивает воздух через рот — и губы Тодда — такие же глупо-розовые, — тоже приоткрываются.
— Нам поспешить бы, — шепчет Тодд заговорчески.
Субару подаётся вперёд, ловя его губы своими — горячие и солёные. Тодд вжимается в него, лижется влажно и жадно, захватывая то язык, то губы. Давит зубами — острыми, колкими.
Сквозь приоткрытую щель век Субару краем глаза видит: лес горит в отражении воды, и оттого кажется, что волны горят вместе с ним.
Тодд оттягивает нижнюю губу, облизывает кожу под ней, оставляет краткий, но мокрый поцелуй на подбородке. Отрывается на мгновение — глаза чистые, честные — и рывком — вихрь рыжих волос — вцепляется в горло.
Сперва не больно даже — только чувствуешь, как рвутся кожа и вены.
И глаза у Тодда всё такие же ясно-зелёные — по губам, правда, красное течёт.
— Прости, приятель. Есть хотелось очень.
Он обнимает его рукой за голову нежно, почти убаюкивающе, прижавшись губами к разорванной шее, и утягивает за собою под горящую воду.
Субару открывает глаза. Оранжевое в воде — один лишь закат, и Тодд машет ему рукой призывно:
— Чего стоишь? Вода отличная!
Субару встаёт и, развернувшись, убегает без оглядки.
Лес вокруг него кричит безутешно и отчаянно, умоляя о помощи. Лозы и ветви цепляются ему за одежду, пытаясь его удержать, ветер бросает ему дым в лицо, требуя не обращать внимания, животные и птицы чуют смерть следом — их крики протяжны и окружают со всех сторон, и ему кажется, что они бегут вместе с ним, не разбирая дороги.
Затем начинают кричать люди, и всё становится лижуще-оранжевым и неважным.
Не сразу он даже осознаёт боль в хребте, не сразу понимает, что лежит на земле, не сразу чувствует на спине тяжесть ствола и языки пламени — так сильно болят его ноги.
Он слышит краем слуха, улавливает уплывающим сознанием издалека, от тех, кому нет до него никакого дела: крики о наславшей проклятье жареной рыбине.
Субару открывает глаза. Оранжевое в воде — один лишь закат, и Тодд машет ему рукой призывно:
— Чего стоишь? Вода отличная!
Горечь сдавливает горло Субару, тошнотная, склизкая.
— Что с тобой не так, а?! — кричит он, срывая горло. — Ты человек вообще?!
— Что? — на лице Тодда сперва выражается удивление, но через секунду оно трескается, как маска. Хищнический взгляд проступает из-за неё — распахнутые веки, ядовитая зелень, острый зрачок — и вместо слов он ныряет в воду.
Субару смотрит, захлёбываясь гневом, как нечеловечески длинная тень скользит под водой: как она извивается, как она ускоряется, как она исчезает в глубине — и вырывается из неё в лучах закатного солнца.
Рука пробивает Субару грудь: он чувствует это, как она проламывает рёбра, как проходит пальцами сквозь вены и мясо, как вырывает позвоночник у него из спины.
Тодд вглядывается в лицо ему и вдруг отшатывается. Зрачки сужаются в линию, жабры на шее вздымаются угрожающе:
— А ты-то? — он выдергивает руку из его внутренностей поспешно, и это кажется почти оскорбительным. Его взгляд — зелень на фоне оранжевого — тает последним, отпечатываясь в памяти, и в нём Субару видит не того хищника, что с триумфом загнал добычу, но того, кто сделав укус, учуял в крови запах яда.
Субару открывает глаза. Оранжевое в воде, где волны перетекают друг в друга бесконечным временем, — один лишь закат, и Тодд машет ему рукой призывно:
— Чего стоишь? Вода отличная!
Субару моргает потерянно.
— Окей, почему нет, — шепчет он себе под нос, и с такого расстояния под шум воды его человеку не услышать — но Тодд щурит зелёные глаза и хмурит брови.
Едкость дыма приносит ветром, совсем слабую, едва заметную, если не знать заранее.
Шаги Субару нетверды, и его шатает слегка. Волны лижут лодыжки и грозят смыть, утащить с собой — и всё же он идёт.
— Эй, чего лицо такое? — голос Тодда смеющийся, но в глазах его сосредоточенность, а в теле — готовность. Натягиваются косые мышцы на животе: Субару видит, как в толще воды хлещет длинный, плотный хвост, как блестят тонкие плавники в волнах, как на бёдрах едва заметно блестит чешуя.
Он выжидает, понимает Субару.
И продолжает шагать.
Вода захлёстывает его грудь, когда они с Тоддом смотрят друг другу в глаз, и между ними — расстояние вытянутой руки. По шее Тодда скользит капля воды.
Голова Тодда дёргается вперёд, и Субару чувствует, как рвутся в горле вены.
По шее Тодда скользит капля воды.
— Эй, Тодд, — говорит Субару охрипше.
— М-м? — тянет Тодд вопросительно и с беспокойством.
Субару медленно — так тянут ладонь к бездомной собаке, таращащейся на тебя с оскалом клыков, — кладёт руку ему на плечо.
Ужас накатывает на лицо Тодда волной, расплескивая ил его глаз.
Субару вцепляется зубами ему в шею.
Кровь проливается в волны сердечно-алым.