— шоё, — атсуму отпивает ещё немного юдзусю, обдумывая, что конкретно он хочет сказать. болтает бокал в ладони — бокал у него большой, с дурацкой надписью “подумаю об этом завтра”, ни разу не помогающий. атсуму нравится этот бокал, он заприметил его как только оказался возле фужеров — и умыкнул вместе с полулитровой бутылкой юдзусю, которая поместилась в этом бокале полностью.
он гордо ходил с этим бокалом по гостиной, вслушиваясь в хаос, происходящий вокруг, пока в этом хаосе не стал чётко выделяться голос бокуто: “где-то тут должен был быть мой любимый бокал, вот сюда же ставил, никто не видел?” — и жанр вечеринки из симулятора резко превратился в триллер, где нужно было прошмыгнуть на улицу мимо акааши и всех остальных так, чтобы никто ничего не заподозрил.
у него это получилось — в спешке вино расплескалось и пальцы у него стали липкими, а на футболке появились следы от брызгов, но он всё-таки смог выскочить на улицу незамеченным. а может, и замеченным — просто молча. может, на него была готова засада, и как только он вернётся внутрь, на него накинутся с обвинениями.
бокал гласил: “подумаю об этом завтра”, и атсуму не стал с ним спорить, что он, совсем дурак, спорить с посудой? он просто уселся на крыльце и отпил из него ещё раз, смотря на замёрзший садик — там камни, тут клумба, тут сосны-бонсай; было видно, что бокуто хотел добавить всего и побольше, и было видно, что акааши постарался скомпоновать это в более-менее пристойном виде. сад у них был красивый даже зимой.
за дверью слышался всеобщий смех и перебранки — чёрные шакалы недавно сделали всех на олимпиаде, и это повлекло за собой много поздравлений и ещё больше ругани. бокуто собрал всех-всех-всех, кого вообще смог вспомнить и кому хватило терпения выслушать его предложение до конца, и вот как-то так пьянка и организовалась. их команда была приглашена в первую очередь, но сакуса, конечно, всё равно не пришёл.
— шоё, понимаешь, — пробует он снова, отпивает ещё немного. шоё сидит рядом с ним — лучится теплом, пододвигается ближе. улыбается — и становится ясно, что его тоже приплели говорить пару тостов. и взгляд у него такой — атсуму чуть не давится.
шоё выглядит так, будто хочет что-то сказать, но он ждёт, склоняет голову заинтересованно. немного вина снова проливается атсуму на футболку — её обдаёт холодным зимним воздухом. атсуму хочет застегнуть фланелевую рубашку, чтобы было не так холодно, а ещё убрать бокал подальше, чтобы не пролить ничего на шоё, но кто знает, что случится, если выпустить его из рук, он будет совсем уж последней тварью, если разобьёт любимый бокал бокуто. и в итоге он сидит, как дурак, с этим бокалом наперевес, и даже не знает, что сказать, хотя шоё терпеливо ждёт. от того, какой безысходной становится ситуация и как это его расстраивает, становится даже смешно.
он даже представлять не хочет, как его развезёт, когда он зайдёт обратно в тепло.
вечеринка в честь их победы и окончания олимпиады по совместительству стала приветственной для шоё — никто так не задумывал, просто так получилось. просто чуть ли не две трети гостей в тот или иной момент утаскивали его в разговор — то он в одном углу гостиной обсуждал что-то со своими бывшими одноклассниками, то ушёл на кухню, пожимая руку каждому встречному и обнимаясь с каждым третьим, то говорил с кем-то по фейстайму, крича всем “помашите и передайте привет!”. атсуму отслеживал это какое-то время, стараясь не терять его из виду, а потом ему надоело.
ладно, ему не надоело.
ладно, возможно бокуто не главная причина, почему он в итоге ушёл любоваться зимним садиком.
он смотрел на покрытые инеем камни, слушал приглушённый дверьми смех и думал, сколько времени понадобится, чтобы шоё обошёл вообще всех-всех-всех. о том, как шоё изменился со времён старшей школы: ни следа от той боязливости и неловкости, маленькая звёздочка набралась уверенности и силы и теперь гордым солнцем освещала и грела каждого, кто осмелится подойти.
не лично тебя, атсуму, если ты вдруг был не в курсе. так, напоминание: мир не вертится вокруг тебя.
в голову лезли совсем уж глупые мысли.
так что атсуму сидел на крыльце и любовался тем, как тёплый свет отражался на хвойных иголках сосен. его уши, щёки, нос, пальцы — он весь становился всё холоднее и холоднее, но сдерживать дрожь почему-то показалось делом принципа. вернуться в тепло хотелось, но не хотелось — в конце концов, его всё ещё могла поджидать засада по поводу украденного бокала. настроения в этом всём участвовать как-то не было.
на часах было половина первого ночи. даже ките нельзя было позвонить.
— что понимаю? — шоё щурится и наклоняет голову ещё сильнее, чуть ли не ложится ею на ладони, сцепленные на коленях. улыбается шире. тёплый фонарный свет роется в его растрёпанных волосах — атсуму даже немного завидно. и вид у него такой — будто он всё-всё понимает.
атсуму вздыхает.
— не понимаешь.
— да ты о чём вообще? — брови у шоё взлетают вверх, он смеётся в свои ладони, немного накреняясь вбок, задевает атсуму — тот мигом отводит ладонь с бокалом в сторону; ещё немного холодных капель липнут к его ладони. атсуму допивает остатки в три больших глотка и чувствует, как вино стекает по его подбородку, а мелкая дрожь всё-таки пробегает по спине. шоё, соприкоснувшись с ним, чуть ли не вскакивает, задумчиво кладёт ладонь ему на бедро, потом обхватывает пальцы: — бог ты мой, на тебе ж сейчас иней соберётся! пойдём внутрь!
шоё вышел на улицу, когда атсуму уже раздумывал, насколько жалко ему тратиться на такси до дома. послышался тихий шум двери, в спину повеяло теплом — атсуму сразу спрятал бокал за рубашкой, — и следом: “так вот ты где!”. атсуму мигом вскинул голову и чуть не завалился назад полностью, но врезался затылком в колени шоё, вставшего ровно позади.
опираться на его ноги было комфортно, и они застыли в таком положении несколько секунд. потом — шоё предупредил: “осторожно, немного наклонись вперёд”, — и присел, даже рухнул на корточки, уткнувшись атсуму в лопатки коленями и в затылок — лбом. переместился и сел рядом чуть погодя.
— ты дурак, что ли, без обуви выходить, — проворчал атсуму, кивая на его оранжевые носки в красную звёздочку. подцепил носком одной кроссовки другую — и его обувь улетела в ближайшую клумбу. её полёт они наблюдали задумчиво — правда, только мгновение; столько времени шоё понадобилось, чтобы осознать, каким клоуном атсуму себя выставил, и захохотать в голос.
всё как-то сразу пошло не по плану. вторую кроссовку атсуму снимал с помощью руки и очень аккуратно, он сказал: — вот, возьми хотя бы это, они только сегодня были постираны, — и шоё, всё ещё хохоча, вежливо отодвинул его руку в сторону, а потом, успокоившись и утерев выступившую слезу, забрал обувь у него из рук и попытался надеть её атсуму на ногу обратно. атсуму запротестовал, и в процессе вторая кроссовка улетела в другую клумбу. шоё затрясло пуще прежнего. план можно было с горечью выкидывать на помойку, понял атсуму, отворачиваясь в другую сторону и ощущая, как холодное лицо начинало гореть, а горячие ступни — наоборот, остывать.
план был совсем другой: шоё бы присел рядом, сказал что-то типа, красиво здесь, правда? и атсуму бы ответил: а знаешь, что ещё красиво? ну, и там начал перечислять: что-то о медовых глазах, и о веснушках, и о ямочке на щеке, и как шоё смеётся, и как прыгает, и как ждёт мяча, и как смотрит на противника иногда так, будто проглотит его целиком, и как на атсуму — будто знает, что атсуму будет пасовать именно ему, даже слепой, со сломанными руками и ногами, ему — обязательно хотя бы ещё один разок. присутствие у шоё на площадке тяжёлое, давящее — оставило такой отпечаток, что даже атсуму пришлось покориться. совсем другое вне игры, но всегда — почему-то необходимое.
— красивый сад, правда? — решил атсуму начать сам. — а знаешь, что ещё красиво?
— ага, — шоё болтал ногами, бегая взглядом по камням, клумбам, соснам-бонсай. — полёт твоих кроссовок.
атсуму захотелось взвыть, или треснуть ему, так, чисто для профилактики, чтобы было неповадно над ним смеяться. но он просто вздохнул как можно более драматично и отпил из своего бокала, потому что шоё было позволено всё. всё — и, может, даже немного больше.
если б ты знал, подумал он.
— шоё, — сказал он. — шоё, понимаешь.
дверь открывается на этот раз с шумом, и следом шумит бокуто: — ребят, вы чего тут мёрзнете? бегом обратно! кошмар, вы ещё и без обуви! о, мой бокал, я как раз его искал!
тогда шоё так ничего толком и не понимает. исчезает на пару минут снова на улице, а когда они расходятся, кроссовки атсуму находит уже на полке для обуви.
атсуму тогда, в общем-то, тоже не понимает, что именно он хотел ему сказать.
\\\
говорит он ему уже позже. отчитывает — не недооценивай, насколько обожают тебя остальные, даже твои самые-самые грозные друзья, насколько тебя обожаю я. ты же знаешь, что я тебя обожаю, ты же видишь? вот, думай, я пошёл.
он не таскается за ним хвостиком, это всё гнусные слухи от завистников, и вообще кто сказал, что осаму можно доверять? осаму его плоть и кровь, в конце концов, это уже должно вам о чём-то говорить.
солнце, оно всё равно в итоге всем светит одинаково, так что ничего страшного, что атсуму пытается отщепить себе чуть больше. так надо — провести по его плечам, когда атсуму проходит мимо на тренировке, поправить завернувшийся рукав футболки, выпендриться перед бывшими сокомандниками шоё, обниматься на приветствие, обниматься на прощание.
бокуто потом тоже лезет обниматься на прощание, и атсуму приходится долго ему объяснять, что нет, он с людьми не обнимается, это было исключение, нет, практиковать с тобой супер быструю я тоже не буду, вот, я пасанул только что, у тебя не получилось, тебе не дано, отстань.
когда шоё подстригает волосы, у него на затылке, рядом с линией волос, можно заметить родинку. а под левой лопаткой — треугольник из родинок. и веснушки исчезают только ближе к концу осени, рассыпаются совсем блёклыми пигментными пятнами даже по тыльным сторонам ладоней.
шоё нравится зима — в рио её не было, говорит он, всегда солнце и тепло, начинаешь невольно по ней скучать.
атсуму не может согласиться. сейчас у него есть жаркое солнце под боком, да быть такого не может, чтобы он скучал по временам, когда у него этого не было.
шоё толкает его в сугроб — снег залетает за шиворот, и атсуму серьёзно обдумывает этот вопрос заново. вот прям в сугробе — он лежит, вдыхая морозный воздух, чувствует, как снег на шее тает и скатывается по коже, смотрит на серое токийское небо и жалеет обо всём.
шоё протягивает ему руку, и — нет, ладно, он ни о чём не жалеет, атсуму тянет его на себя, и пуховик у шоё холодный, мех капюшона щекочет ему лицо. он ловит его в захват рук, через ткань пуховика слышится недовольно-смешливое: — эй! — и атсуму думает свалить его на бок и прокатать в снегу тоже, но они — глубоко в сугробе, и пробить мокрый снег не получается, так что шоё повезло.
шоё пытается встать, снег хрустит под его ладонями и рассыпается: — шоё, твою ж налево, — тот врезается в его нос лбом.
— прости-прости, — отвечает шоё, всё-таки поднимаясь на руках.
положение оказывается красивое, атсуму смотрит: снег прячется в мехе, щёки и уши — красные от холода, капюшон заваливается вбок. атсуму поправляет его, и он заваливается снова, так что он накидывает его шоё на голову. на лицо шоё сразу же наползает тень.
шоё опускается на локти, мех снова щекочет атсуму лицо. шоё спрашивает доверительным полушёпотом: — можно я тебя поцелую?
атсуму в ответ только поднимает подбородок, чтобы дотянуться до него самостоятельно, и не дотягивается. снег, спрятанный в мехе, тает и стекает по его лбу. нос всё ещё немного ноет после столкновения.
не то, чтобы это важно, конечно.
шоё целует его — обхватывает губами верхнюю губу, атсуму закрывает глаза и обнимает его крепче, смахивает лишние ощущения, как ненужные уведомления на телефоне. пальцы покалывает от холода — удалить. ключицы мокрые от снега — удалить. мокрый мех щекочет лицо — удалить. сердце колотит так, будто хочет перевыполнить дневной план за несколько секунд — оставить. губы у шоё обветренные, и очень, очень приятные — на повтор. атсуму сжимает его сильнее, и шоё шумно вдыхает — на повтор.
всё-таки он не согласен: зиме лучше никогда больше не наступать. серьёзно, он будет драться, если понадобится. до крови будет драться, до смерти.
и пусть завистники говорят, что хотят, и пусть идея такова, что солнце светит всем одинаково. он кинет в зиму перчатку и вытащит из кармана увесистый крупнокалиберный револьвер. только чтобы всегда было солнечно. чтобы холода наступали где угодно, только не у него. вы этого не слышали, но если понадобится — он будет умолять.
но вы этого всё-таки не слышали.
\\\
осаму прав только в одном: когда говорит, что единственный недостаток шоё — это его ужасный вкус.
атсуму не разговаривает с ним после этого ровно две недели.
оно иногда бродит где-то на границе его сознания: как человек он ведь всё-таки не очень. у людей есть сотни причин его ненавидеть — и он будет согласен с их претензиями. и он ничего не станет с этим делать — у него есть тысячи причин считать себя самым классным парнем, которого вообще носит эта земля.
иногда он копается в этих тысячах и всё равно не может найти ни одной, по которой шоё мог бы его любить. по которой любовь шоё к нему была бы оправдана.
осаму тогда и сказал: всё просто, брат, видимо, у него ужасный вкус на мужчин.
это было не самое лучшее время для такой ремарки — задело по живому, так, что атсуму даже не взбесился, а просто молча вышел из квартиры осаму и был таков.
оно мешает ему наслаждаться вечным летом в своём личном рио-де-жанейро; атсуму никогда не спросит выскакивающий, как надоедливая реклама на пиратском сайте, вопрос: почему? что я такого сделал? что во мне такого особенного? я ведь тебя не заслуживаю .
атсуму может искать внимания и капризничать в любой другой ситуации, но не таким жалким способом — тогда он сам к себе потеряет уважение.
— шоё, — говорит атсуму, — ты не понимаешь.
— всё я прекрасно понимаю, — шоё скептично смотрит на него из экрана телефона, жуёт запечённую картошку. весь — в веснушках. бразильское солнце красит его хорошо.
— я слёг от тоски по тебе, говорю же, тут только увидеться опять, больше ничего не поможет.
— поможет-поможет, ты просто за своим организмом нормально ухаживай и сразу вся хандра пройдёт.
— ты просто сам по мне не скучаешь и вообще не любишь меня. всё с тобой ясно.
в одеяле становится жарко, и атсуму вытаскивает из-под него одну ногу. это не сильно помогает.
— во-первых, ты вот уже даже бредить начинаешь, видишь как всё запущено? во-вторых, выкинь подальше своё одеяло и возьми тонкий плед с верхней полки, и открой окно, и пей побольше воды, а ещё выпей жаропонижающее и сделай компресс, лучше вообще позови осаму или киту-сан, так и мне спокойнее, и тебе проще.
— да, конечно.
шоё по ту сторону экрана щурится с недоверием и, кажется, начинает что-то подозревать.
— ты только действительно всё это сделай, хорошо? прям вот обещай.
— обещаю-обещаю.
— смотри у меня.
шоё делает угрожающий жест двумя пальцами, мол, я за тобой наблюдаю; становится очень смешно.
атсуму вырубает звонок, укутывается посильнее в толстое одеяло и пытается заснуть.
если подумать — шоё этого не показывает, но он очень старается. атсуму только сейчас понимает: всё время, что они жили вместе, он чувствовал себя лучше ещё и физически: то они пойдут гулять, то наведут уборку в доме; они купили соковыжималку, потому что свежевыжатый сок шоё нравится больше покупного, для сладости шоё всегда добавлял мёд — атсуму как-то за неделю съел килограмм и покрылся сыпью, шоё тогда был очень недоволен. всё, что можно было запечь — запекалось. даже спать атсуму ложился вовремя, потому что шоё любил засыпать в обнимку, а потом как-то уже не хотелось его тревожить и светить телефоном.
ненавязчиво шоё делал жизнь атсуму здоровее, поэтому неудивительно, что атсуму заболел через неделю, как шоё уехал.
но атсуму всё равно держится версии, что слёг он от тоски. то есть, посмотрите на шоё, он же наверное даже не осознаёт, какой он хороший. как атсуму без него вообще быть. сил драться с зимой не остаётся, приходится умолять — но ей почему-то оказывается оскорбительно наплевать.
шоё не понимает, какой он славный, не понимает, что он заслуживает целую даже не планету, а вселенную, все вот эти летающие кометы, звёзды, спутники и прочие небесные тела. атсуму это всё обязательно ему даст — когда выздоровеет, он полежит, похандрит и снова станет здоров как бык, атсуму никогда его ни в чём не подведёт — он иначе сам себя не простит. это всё не отменяет того, что шоё заслуживает чего-то лучшего , чем волноваться за него по таким глупым пустякам, в которых сам атсуму и виноват, он просто этого не понимает.
и, атсуму иногда стыдно за эту мысль: пусть так оно и останется.
его будит звонок в дверь, и после третьего нажатия он нехотя ковыляет открывать, на половине пути присев отдохнуть. звонок продолжается ещё раз.
на пороге стоит кита с пакетами.
атсуму на следующий день долго смотрит на шоё пронзительным возмущённым взглядом, но шоё остаётся непробиваем: — можешь просто сказать спасибо, смотрю, ты выглядишь лучше, я доволен. ты же ничего в итоге не сделал, да?
атсуму вешает трубку.
шоё, думает он, ты же так хорошо меня знаешь. даже слишком хорошо меня знаешь.
думает: я люблю тебя, и если мы не увидимся в следующие три дня, я умру.
начальство не одобряет ему отпуск, так что корзину с закинутыми туда билетами приходится очистить.
но шоё смеётся, услышав, как атсуму жалуется на их толстокожесть, и это, так уж и быть, можно посчитать весомым поводом для отсрочки.
\\\
конечно же, в его личном рио-де-жанейро не всегда солнечно. потому что как бы шоё не казался чем-то неземным, он всё-таки человек.
атсуму повторял ему много, много раз: я люблю тебя, слышишь? и хочу, чтобы у тебя всё было хорошо, и, вот сейчас прям очень внимательно слушай и запоминай: когда я это говорю, я не о том, что я хочу видеть, как ты делаешь вид, что всё в порядке, а знать, что всё действительно так, так что давай вот это всё своё напускное выключай, тебе нравится слушать моё ворчанье? ты мне прямо скажи, буду ворчать сколько тебе угодно, но всё-таки попрошу тебя прислушаться: я люблю тебя. даже тогда, когда у тебя что-то не ладится. даже если ты где-то накосячил, что ты тут из себя строишь, за кого ты меня вообще принимаешь? я бы очень хотел быть тебе безопасным местом, вот как ты для меня, где в случае чего я могу восстановиться. если это, конечно, вообще возможно, быть для тебя таким же.
он говорил это много раз, и всегда готов сказать ещё раз. потому что шоё иногда фальшивит. иногда — сам того не осознавая. редко, но — потому, что он расстроен из-за атсуму.
атсуму долго не мог понять: как шоё не устаёт быть вот таким вот, вот что он вообще такое, как у него хватает ресурсов, ладно физических, но эмоциональных?
он понял это как-то случайно, а следом — заметил, что шоё сам даже не знает. шоё просто встречается с друзьями чаще обычного, пока его не отпустит, но атсуму видит: как иногда ему будто кусок в горло не лезет, как он уходит на пробежку, возвращается и уходит снова, потому что ему не хватило. как его улыбка самую малость, но выглядит натянутой — в те случаи, когда он обычно не улыбается вообще. общение с другими не всегда является верным выходом.
в один из таких моментов атсуму позвал его поговорить нарочито серьёзно и спросил: — ты хорошо себя чувствуешь? что-то случилось?
шоё помотал головой, давя улыбку всё фальшивее и фальшивее, спросил: — нет, а почему ты спрашиваешь?
а потом не мог перестать плакать ещё полчаса.
тогда действительно не случилось ничего из ряда вон выходящего, шоё искренне не знал, что не так — так что атсуму пришёл к выводу, что он просто устал. атсуму объявил, что сегодня никаких пробежек, уборок и прочего, берём кучу сладких булочек, завариваем чай и смотрим какое-нибудь кровавое месиво, или документалку про кроликов, или какую-то мафиозную драму, чтобы плакать ещё и над фильмом, тз на сегодня не сделать ничего полезного. а то почему это шоё можно вносить в жизнь атсуму свои оздоровительные правки, а атсуму нельзя устроить им раз в два месяца выходной.
тогда атсуму приходилось отлавливать это его состояние, потому что шоё просто давил эту усталость внутрь, пока на дне желудка она не осядет слишком большим слоем, тогда шоё отнекивался, позже — говорил: “и правда, я как-то не заметил, слишком много забот было”.
сейчас он может сам позвонить и сказать: “знаешь, мне как-то грустно. поговори со мной полчаса о какой-нибудь ерунде, давай что-нибудь посмотрим, давай, как увидимся, сходим полежим в огромном-огромном поле цветов”.
сейчас шоё улыбается реже, но, как ни странно, атсуму чувствует за это гордость.
и благодарность, что шоё позволяет ему быть рядом даже в такие моменты.
\\\
и тем не менее, порой шоё так улыбается из-за атсуму.
иногда атсуму его чем-то ранит, но шоё не признаётся, играет в партизана до победного, а потом переводит стрелки и затаскивает его помогать готовить ужин.
и здесь атсуму не может достучаться, как бы сильно он ни старался.
— шоё, — говорит он, — ты не понимаешь.
и шоё, выбирающий специи, почти незаметно сжимает челюсть.
— так объясни мне.
— резать дольками или соломками — это большая разница. ощущение уже совсем не то.
атсуму продолжает резать картофель. долька за долькой — какую-то на две половинки, какую-то на четверти, чтобы они все были маленькие-маленькие и были мягкие-мягкие, когда приготовились.
— тсуму.
шоё поворачивается к нему, и вид у него такой — будто он всё-всё понимает.
но, конечно, как он может понять, когда даже сам атсуму понятия не имеет.
шоё кладёт ладонь на его руку, вынимает из неё нож, рассматривает его в своих руках. выглядит опасно — и очень, очень красиво. шоё идут ножи. шоё, наверное, вообще всё на свете идёт.
— что ты мне там говорил, я сейчас вспомню. что если это давить, то оно только будет всё больше и больше оседать внутри, пока не станет слишком трудно это держать. что ты надеешься, что я не буду перед тобой только делать вид — и перед собой в том числе. что я не буду позволять чему-либо меня душить. тсуму.
— что? дай мне дорезать картошку.
— она уже размером с мой мизинец, куда мельче. тсуму, а сам-то?
— а что я? я недостаточно часто ною и капризничаю перед тобой? — смеётся атсуму, скидывая овощи в миску и добавляя выбранные шоё специи. — извини, у меня сейчас всё хорошо, я ещё не придумал нового повода.
— я люблю тебя потому, что ты есть. могу назвать тысячи причин, но в итоге все сводятся к тому, что ты просто есть, и что я очень хочу, чтобы ты был у меня лично, вот знаешь, положить в кармашек и слушать на фоне хвастовство с ворчаньем вперемешку. нужна ли вообще причина? ты любишь меня за что-то определённое?
атсуму добавляет масло, роется в нарезанных дольках руками, смешивая со специями. шоё подходит, заглядывает со спины.
— слушаешь меня?
— слушаю.
— я угадал, да? ты даже отшутиться не можешь.
— не отвлекай меня, я как раз придумываю шутку.
— да уже поздно, всё— атсуму поворачивается и кладёт ладони на его шею, аккуратно, чтобы не задеть свитер. шоё любит этот свитер, не хотелось бы испачкать его в масле.
перец забивается ему в нос, и слезятся глаза. завистники скажут, что это неправда, но у них просто нет личного рио-де-жанейро, и вообще кто сказал, что осаму можно доверять? осаму всё ещё его плоть и кровь, в конце концов, это уже должно вам о многом говорить.
шоё откладывает нож в сторону, снимает ладони атсуму со своей шеи — на ней остаются блестящие пятна с вкрапинками приправ. он даже не морщится — а лучше бы. как после такого можно быть таким спокойным, не закатывать истерику? атсуму бы уже хлопнул дверью в ванную.
шоё улыбается — ну, знаете, так, как вообще-то нельзя улыбаться. слизывает с его ладоней сушёный чеснок, прислоняясь щекой — она тоже начинает блестеть.
— ты не будешь со мной разговаривать?
атсуму только мотает головой, потому что, ладно, он признаёт — если он скажет хоть слово, он точно разрыдается. откуда он узнал? если он понимает, разве он не должен перестать — но шоё улыбается нежно-снисходительно и продолжает.
— у тебя порой на лице такое непонимающее выражение, иногда ты даже вслух это говоришь: “не знаю даже, почему ему нравлюсь”, рассказывая о ком-то, кто проявляет к тебе симпатию. атсуму, это ты ничего не понимаешь.
— шоё, — посмеивается атсуму, чувствуя, как нарастает желание рассмеяться. шмыгает носом — и следом же чихает; дурацкий перец. — ты серьёзно даже сейчас переводишь стрелки? я поражён в самое сердце, вот что такое не изменять себе.
— да ну тебя, — смех рвётся наружу сильнее, они хохочут несколько минут, пока не могут успокоиться. ставят картошку в духовку, уходят в ванную смывать масло. целуются у раковины; шоё задевает выключатель, и в комнате становится уютно-темно.
атсуму это полностью устраивает. шея у шоё на вкус — паприка, чеснок и приправа для картофеля.
в его лично рио-де-жанейро сегодня наконец-то становится ясно.