Едва дверь зала советов закрылась за последним старейшиной, как Не Минцзюэ, закрыв двумя ладонями рот, широко зевнул. Все его кости и мышцы ныли от напряжения последних дней. Вечерний совет со старейшинами клана по поводу смерти госпожи Чжан Мэйин неожиданно перерос в полуночный. Ровно двенадцать дней с тех пор, как умерла мать Не Хуайсана — первая и единственная наложница Не Фанга, которую он любил, подобно своей первой жене. Чжан Мэйин подарила главе младшего сына и свою любовь. Но, к сожалению, она всегда была хрупка, и, не имевшая заклинательского ядра, больше других подвержена людским неизлечимым заболеваниям. Сгорела за луну, и ни один из лучших лекарей Поднебесной не смог её спасти.

      Не Фанг, похоронивший первую жену сразу после родов старшего сына, вновь винил во всём себя. Информации об этом он не нашёл, но что, если в таком слабом здоровье А-Ин был виноват он сам? Что, если клановые сабли Не, питающиеся ци хозяев, жрали не только его энергию, но и энергию его любимой женщины в моменты их телесной близости — когда потоки ци становились особенно сильны, но вместе с тем хаотичны и бесконтрольны. Могли ли они нанести А-Ин вред?.. Ведь она не являлась заклинательницей, и её меридианы не были способны принять в себя то, что выплёскивалось на неё вместе с поцелуями и семенем.

      Не Фанг думал об этом уже двенадцать дней. И ни с кем не делился своими мыслями. Ему хватало замолчавшего А-Сана. Не плачущего и не кричащего, но совершенно неестественно затихшего и угасшего. Ему хватало старшего сына, которому Чжан Мэйин заменила мать — он держался достойно. Спокойно и собрано, но что прячется внутри глиняного сосуда известно только самому сосуду. У Не Фанга внутри теперь, вместо сладковатого, лишь иногда горчащего воспоминаниями вина на самом дне медленно высыхал мутный осадок.

      Старейшины ушли. Им двоим тоже следовало отойти ко сну, но оставались вопросы, которые нужно было обсудить сегодня: не из-за срочности — из-за нежелания нести их груз в грядущий день. Не Фанг устало потёр глаза, собираясь с мыслями. Огромная, тяжёлая дверь вновь приоткрылась. В её щели показался Не Хуайсан: босой, одетый в ночное ханьфу. Он наваливался на дверь всем своим тщедушным весом, чтобы она поддалась ему, и, как только щель разрослась достаточно, чтобы в неё прошмыгнуло тоненькое тельце десятилетнего ребёнка, Не Хуайсан это и сделал. Он вбежал в зал советов и, не оглядываясь, бросился к старшему брату. Забрался к нему на колени, подхватываемый тёплыми руками, уткнулся лицом в грудь, свернулся клубком и сжался. В двери показалась А-Сынин, хорошая подруга почившей Чжан Мэйин и нянечка, воспитавшая обоих братьев Не. Она уже разменяла четвёртый десяток, но кожа её оставалась гладкой и светлой, а волосы тёмными, без намёка на серебро. А-Сынин вошла в зал. За ней, робко перетаптываясь с ноги на ногу прошелестели две её молоденькие помощницы. Все трое глубоко поклонились главе клана и его старшему сыну.

      — Глава Не, простите эту недостойную за доставленные неудобства! — тихо, но отчётливо проговорила А-Сынин, говоря за всех троих.

      Двое девушек за ней снова глубоко поклонились. Молодой господин Не сбежал от них ловко и быстро — они едва успели понять, что произошло. Казалось, ребёнок уснул, и вот он уже вывалился из своей кровати, путаясь в одеялах, и бежал туда, где горели свечи. Им пришлось бежать следом, и какое счастье, что в столь позднее время их недостойное поведение видели лишь ночные стражи!

      — Сын не может быть родному отцу неудобством, — спокойно ответил Не Фанг, мягко кладя ладонь на голову Не Хуайсана, всё ещё вжимающегося в Не Минцзюэ. — Идите спать. Мы уложим А-Сана сами.

      — Приносим свои извинения господину Не и молодому господину Не, — так же тихо, но с твёрдым достоинством сказала А-Сынин. Вновь поклонившись и дождавшись взмаха руки, все трое вышли из зала, прикрыв за собой огромную тяжёлую дверь.

      Едва они ушли, Не Хуайсан в руках Не Минцзюэ обмяк и расслабился. Его не заберут. Не прогонят. Он может ещё немного посидеть у дагэ на руках, и, кажется, никто даже не станет его за это ругать.

      — Сан-эр, А-Сынин хорошо с тобой обращается? — мягко спросил Не Фанг, поглаживая младшего сына по голове.

      Не Хуайсан кивнул.

      — Тогда почему ты сбежал от неё?

      Не Хуайсан завозился. Не Минцзюэ перехватил его покрепче, чтобы тот не свалился. Маленькое худое тело в его руках чуть отстранилось и вытянуло вперёд тонкие ладошки, показывая их Не Минцзюэ. Тот поднял бровь:

      — Что такое, диди? Скажи мне.

      Не Хуайсан мотнул головой. Он не мог говорить, а Не Минцзюэ больше не мог выносить этой тишины. Его пугало, что младший брат никогда больше не заговорит, что звук его голоса навсегда умер вместе с Чжан Мэйин и похоронен там же. Он не желал делать вид, будто понимает, чего Не Хуайсан хочет. Даже если знал, что означали мальчишеские ладошки у его лица.

      — Скажи, — требовательнее попросил Не Минцзюэ, усаживая Хуайсана себе на колени удобнее, поддерживая его за талию. — Скажи, чего ты хочешь.

      — Цзюэ-эр… — Не Фанг, видя, как остекленели глаза младшего, попытался остановить Не Минцзюэ. Прекратить это давление.

      Но Не Минцзюэ сделал вид, что не слышал тихого отцовского предостережения. Повторил ещё громче и чётче, смотря прямо в глаза готовому вот-вот зарыдать младшему брату:

      — Не Хуайсан, ты должен мне сказать, чего хочешь, иначе никогда этого не получишь.

      У Не Хуайсана задрожала нижняя губа, и глаза обволокло мутноватой плёнкой, но упрямый ребёнок только задрал голову, не позволяя ни единой слезе осквернить его щёки. Он смотрел на Не Минцзюэ долго, почти не моргая, внутри себя переживая истерику и вопли. Он смотрел и молчал. Не Минцзюэ ждал. И Не Фанг, готовый вот-вот взять Сан-эра к себе на колени, тоже ждал. Пока, наконец, не Хуайсан не справился с собой. Он тяжело сглотнул и подождал, когда все слёзы вернутся обратно — в те недра боли и одиночества, где им самое место. Но — не на его лице.

      — Дагэ поцелует мне ручки?.. — прошептал Не Хуайсан, прикрывая глаза. Его первые слова за двенадцать дней, и дрожащий голос отвыкших от напряжения связок звучал скрипуче-тихо.

      Не Минцзюэ закрыл глаза, испытывая одновременно и облегчение, и стыд. Разве не был А-Сан слишком взросл для этого? Как и для того, очевидно, чтобы сидеть на братских коленях, чтобы наслаждаться отцовской ласковой рукой в своих растрёпанных мягких волосах. Ему уже десять, а он по-прежнему легче пера и непорочной души Небожителя.

      — Идите, — сказал Не Фанг, откидываясь на спинку высокого кресла и сжимая пальцы на переносице.

      — Отец…

      — Иди, Цзюэ-эр. Уложи брата спать. Завтра закончим наш разговор.

      Не Хуайсан ухватился руками за шею дагэ и подобрался. Не Минцзюэ кивнул отцу. Ему ничего не оставалось, как встать с младшим братом на руках и направится к выходу из зала.

      — Хорошей ночи, отец.

      — Минцзюэ… — Не Фанг выпрямился. Не Минцзюэ замер. Отец редко называл его полным именем. Злится? Нет. Выглядит устало, грустно, растерянно, но — не гневно. Не Минцзюэ знал, что хотел сказать ему отец: о капризах и потаканиях, о мере во всём и балансе. О гармонии души и тела. О возрасте и выпавшим на него испытаниях… о саблях. И, вероятно, о хрупкости, которую так тяжело вырастить, но так легко сломать…

      Но отец ничего не сказал более. Только вновь кивнул и отпустил их. Не Минцзюэ вышел из зала, неся на руках самое дорогое, что у него было. Дороже отца и почившей Чжан Мэйин, которую он очень любил. Но его настоящее сокровище держалось за его шею и смотрело на него удивительными изумрудно-карими глазами с точно таким же чувством.

      В комнате Не Хуайсана ещё горели свечи и пахло успокаивающими благовониями. Не Минцзюэ нагнулся над постелью А-Сана, и тот нехотя отпустил шею брата, откидываясь на подушки. Глаз с дагэ не спустил — следил пристально, готовый тут же вылезти из одеяльного кокона снова при одном только намёке на то, что дагэ собирается его покинуть. Но Не Минцзюэ сел на постель рядом, и А-Сан снова протянул ему свои ладошки. Маленькие, мягкие ладошки с тонкими пальчиками, сейчас непривычно-белые и чистые, хотя до смерти Чжан Мэйин всегда носящие на себе чернильные пятна точно самые изысканные украшения.

      Не Минцзюэ взял в руки обе ладони и поцеловал каждую из них в тыльную сторону. Он знал, что Чжан Мэйин всегда целовала на ночь ладони А-Сану, и что для него это стало обязательным ритуалом, без которого он не мог спокойно уснуть. И вот названная матушка умерла, а Не Минцзюэ даже не помнил, что её материнские губы всегда целовали внутреннюю сторону ладошек, в самый тёплый и всегда чуть влажноватый центр.

      Однако Не Хуайсан никак не поправил старшего брата. Успокоившийся, он обхватил пальцами правую руку брата и прикрыл глаза.

      — А-Сан, ночью тебе не следует ходить по дворцу, — строго сказал Не Минцзюэ, ощущая, как пальчики на его ладони дёрнулись — его слушают. — Давай договоримся: ты позволяешь нянечкам укладывать себя и ждёшь, когда я приду.

      Не Хуайсан кивнул.

      — Я не слышу.

      — Хорошо, дагэ, — прошептал А-Сан.

      Не Минцзюэ, удовлетворённый, кивнул. Он огладил свободной рукой гладкий лоб, дотронулся подушечкой большого пальца до смеженных век с тончайшими ресничками, огладил щёку. Не Хуайсан, не выпуская из ладошек его руки, медленно уснул. Свеча почти догорела, только еле теплился фитилёк над лужицей растопленного медового воска, танцуя неровно, но плавно по стенам и лицу А-Сана. Не Минцзюэ подождал, пока детский сон окрепнет окончательно, утопил остатки огонька и тихо вышел из комнаты с тяжёлым сердцем. Он не знал, как заменить младшему брату мать, не знал, что будет дальше и как им теперь жить без Чжан Мэйин. Но знал, что станет для А-Сана всем, как и А-Сан стал всем для него.

༺🌸༻

      Дагэ всегда приходил до того, как погаснет последняя свеча. Не Хуайсан позволял А-Сынин укладывать себя, но двух других к себе не подпускал: они были слишком молоды и, в силу своего возраста, чересчур суетливы. Суета ему не нравилась — она напоминала о последнем дне жизни матушки, когда агония болезни пожирала её всё быстрее, и всем становилось ясно, что ничего нельзя сделать, но почему-то никто не мог просто сесть рядом и провести с ней последние минуты жизни, не ходя по цзинши из стороны в сторону и не бросаясь за лекарями. Не Хуайсан так и сделал: он лёг рядом с матушкой, и она обняла его из последних сил. Она не плакала и не грустила. Возможно, у неё уже не осталось на то сил. Она шептала ему: «Слушайся брата» и «Будь счастлив, А-Сан. По-настоящему счастлив. Всё остальное не имеет значения», и последнее: «Будь снисходительнее к отцу». Что бы это ни значило. А-Сан запомнил все слова. Он надеялся расшифровать их смысл, когда вырастет. Он уснул в тёплых материнских руках с её поцелуем на лбу. А проснулся, когда дагэ осторожно поднимал его на руки и укладывал голову себе на плечо. За этот короткий полёт от постели до рук дагэ он успел заметить, как отец, сидя рядом с матушкой, ладонью нежно закрывает её глаза, которым больше не суждено взглянуть на этот мир.

      Не Хуайсан повернул голову в постели. Ему не верилось, что прошёл целый год с тех пор, как он в последний раз прикасался к матушке. Свеча стояла в красивом светильнике с изображением поединка медведя и тигра. Колеблющийся огонёк заставлял диких животных бросаться друг на друга снова и снова — тени их силуэтов грациозно скакали по стенам. Их бесконечная битва, начинающаяся каждый вечер, продолжалась так долго… так долго…

      Нянечка А-Сынин давно ушла. Она знала, что второй молодой господи не уснёт, пока его не навестит первый молодой господин. У них был уговор, и она верила маленькому А-Сану: тот рос спокойным и не доставляющим хлопот ребёнком. В большинстве своём. Совсем не таким, каким рос Не Минцзюэ, которого упустить из виду можно было даже если смотреть на него всемером. Нет. Нет. А-Сан капризничал и своевольничал по-своему, и скандалы закатывал грандиозные, со всей детской помпезностью, но делал это редко и только в моменты, когда в самом деле не мог сделать так, как ему хотелось, даже исподтишка.

      Не Хуайсан встал с постели. Летний пол, нагретый и тёплый, скрипнул под ним. Распахнутое окно шумело цикадами и ночным ветерком, и песня эта то накатывала к берегу, точно пенная волна, то звучала глуше и будто дальше от покоев. Тигр и медведь боролись почти устало. Не Хуайсан знал: если заглянет внутрь светильника, увидит, что свече осталось жить всего несколько минут. А дагэ всё не появлялся. Не Хуайсан присел на подоконник, пытаясь высмотреть, где ещё в резиденции виден свет, но каждое окно и каждая щель оставались слепы и невидимы даже в лунном свете.

      Не Хуайсан прислонился лбом к деревянной ставне и прикрыл глаза. Он дышал глубоко и размеренно, и с каждым вдохом будто отправлял в рот ложку густого ночного цветения: ранее лето выдалось удачно прекрасным во всём многообразии цветов и их запахов. Цвели и деревья: вишни и сливы стояли пышные, точно белоснежно-розовые закатные облака. Их силуэты светились в темноте и виднелись издалека. Не Хуайсан вспомнил матушку: это она научила его отличать цветки сливы от цветков вишни и персика. Это она рассказала, что у пионов золотая серединка и тяжёлая головка, клонящаяся к земле, а у похожих на них лютиков серединка нежно-зелёная, и лепестки намного нежнее и тоньше величественных собратьев. Это она научила Не Хуайсана основам живописи: как выглядит в небе разлёт журавлиных крыльев, как красивы их перья по одиночке: чёрно-белые, «Как и всё в этом мире, А-Сан». Научила передавать красками колыхание бамбуковых стеблей, трепыхание крыльев цикад. Научила различать птиц по грудкам и спинкам, по щебетанию и гнёздам. Как из огромного количества звёзд на небе видеть всегда одни и те же, и как составлять из них картины. Как писать иероглифы, и не просто писать, но и вдыхать в них жизнь! Она рассказывала ему предания и легенды, зачитывала стихи и сочиняла их сама… Его мать была образованной и умной женщиной. Не Хуайсан восхищался каждой минутой, проведённой с нею, и стремился стать похожим на неё. Ему не нравился звон сабли и запах мужского пота. Он рос в мелодии природы среди запахов и благовоний. Он был не одинок в своих стремлениях и чувствах. Они ощущали мир одинаково и одинаково отзывались на его колебания. Тонкая материя, не видная каждому, росла в нём и колебалась точно капля росы на утренних ликорисах.

      И вот матушка покинула его. Оставила одного в алом поле нежнейших цветов, и поле это топтали и вырубали холодным оружием. Сладко пахнущие цветы вяли от мужской соли, падающей с тел, от крови, сочащейся из ран, что нанесло это проклятое оружие. Вяли уже из-за самого факта, что кому-то весь этот хаос и крики приносили удовольствие и задор.

      Не Хуайсан понял, что плачет: ночное небо с Волопасом и Ткачихой расплывалось перед его глазами. Он ничего не видел, даже когда вытер слёзы и встал с подоконника. Медведь и тигр уснули до следующего вечера. Комната стала холодной, освещаемой лишь одним лунным светом. Не Хуайсан, потерявшись во времени, испугался: а что, если дагэ уже приходил к нему, но он этого не запомнил, потому что уже спал? Ведь было такое раньше, но он всегда — всегда — помнил, даже сквозь сон, как дагэ целовал его руки. А этой ночью он не помнил ничего… ничего, кроме печального прошлого.

      Не Хуайсан вышел из покоев и осмотрел коридор. Ночные стражи стояли у входов в резиденцию и не видели его, а он всё равно пробирался медленно и тихо, будто ночной мотылёк, случайно залетевший в цзинши и прячущийся от карающей длани человека. Он скользнул в цзинши дагэ и огляделся: пусто и тихо. Постель идеально заправлена и пуста. Значит, дагэ ещё не вернулся с ночной охоты. Но постель пахла им: пахла всем тем, что Не Хуайсан так презирал в мире, но почему-то именно в брате — любил вопреки всему. Он лёг в ворох этого запаха, укрылся тонким летним одеялом и, измученный слезами, не перестававшими тихо катиться из глаз, уснул.

      …утром Не Хуайсан проснулся в самом защищённом месте на земле. Это место пахло мужским потом, металлом и грубостью. Оно обнимало его двумя руками, надёжным барьером защищая от всего остального мира. Оно разрешало не слушать звон оружия, заглушало тревожные колебания, делало их тихими и сносными.

      Не Хуайсан знал, что дагэ поцеловал его ладони перед сном: ему снилось, будто он стоял по колено в прозрачной воде, вытянув вперёд руки, и на них опускались дивные маленькие птички с мягкими пушистыми брюшками, тёплыми и ласковыми, как материнские поцелуи.

      Дагэ обнимал крепко, но бережно, полностью обволакивая собою. И только его запах Не Хуайсану не казался противным. Он был для него слаще, чем ночное поле янтарных примул.