Воронья хворь — величайшее испытание, которое Мо́р’реи́н посылает своим детям, когда перья прорастают сквозь их смертные тела. Сильные переродятся — и не сгорят.

Проповедь Вороньей Матери

Мальчишка вздрогнул и завизжал.

Ро́на стиснула зубы и впилась ножом глубже. Взрезала, поддевая тугой комок еще не проросших перьев, осклизлых, неуловимых. Пальцы соскальзывали, перемазанные в густой крови и черной жиже, а Исти́н безумно верещал и сучил тощими ногами, извиваясь, как красноглазый змейс. Его мать застыла рядом, прижав к груди мокрые тряпки, из ее горла вырывался какой-то долгий мучительный стон, будто ветер подвывал между мшистых камней на горе.

Ругаясь сквозь зубы, Рона выковыривала из рта открытой раны пока не пробившиеся черные вороньи перья. Истин затих, и Рона надеялась, что парень не отправился к богам. Рано еще. Она не разрешала. Мать наконец-то отмерла, прижала мокрую тряпку к покрытому испариной лбу мальчишки, пока Рона остервенело выдирала из его предплечья черную поросль, похожую на старую паутину. Она не могла остановиться сейчас, когда видела, как глубоко в нем угнездилась болезнь, но рисковала повредить ему сухожилия, а для крестьянского сына… Рона тихо зарычала, впиваясь охотничьим ножом глубже. Если не избавить его от вороньей хвори, перья разрастутся, искривят кости руки в огромное крыло, и тогда Истин будет орать уже на костре.

На великом, огромном костре, которые складывают в честь владычицы Мор’реин.

Глаза слезились от резкого запаха крови, но Рона боялась их отереть. Было липко, горячо и противно до кислой тошноты, но ей нужно было что-то сделать. Она вырезала комок из гнилой плоти и перьев, стиснула зубы и снова полоснула. В этот раз кровь была красной, не грязно-бурой — хороший знак.

— Вроде бы все, — прошипела Рона, отшвыривая в глиняную миску последние сгустки плоти и перьев. — Перевяжи его раны… И ни слова! Иначе Служители придут за нами всеми!

Ее руки были такими же красными, как ее волосы. Она ткнула мокрым пальцем в Ага́ту, оставляя отпечаток на ее широком плече, и женщина не нашла слов. Это была кровь ее сына. Грязная, низкая кровь тех, кому приходится надеяться только на милость Вороньей Богини. Или на злобную девку с ножом, которая избавит их от благословения, прорастающего сквозь плоть.

Рона делала это не ради благодарностей. Она выскочила из хижины Агаты, едва ополоснув руки в большом ведре. Кровь осталась у ногтей, но Рона знала, что никто не будет присматриваться к ее рукам, никто даже не отважится взглянуть ей в глаза… В другом месте за такую наглость — глазеть на наследницу Великой крови — можно отхватить плетей, но в горной глуши люди просто суеверны. Рона торопливо пересекла деревенскую площадь, едва не столкнувшись с неповоротливой телегой. Понукая серого мула, дядюшка О́уэйн выглядел встревоженным, хмурым, как набрякшие осенние тучи, и в другое время Рона остановилась бы с ним поболтать о том, как идет торговля, но сейчас ее голова раскалывалась от боли, и она стискивала зубы, чтобы это отчаяние не выплеснулось наружу пронзительным криком.

— Говорят, в Каррарóхе объявились Служители! Сожгли кого-то, — бросил ей в спину дядюшка Оуэйн. Он сказал это тихо, почти что пробормотал в окладистую бороду, но Рона услышала — непокорный ветер северных оконечностей континента донес ей слова. Она сжала руку в кулак, словно бы до сих пор ощущая под пальцами жесткие перья, которые будто изворачивались, не хотели попадать ей под пальцы. Как живые.

Каррарох был совсем рядом, за горным перевалом. Там правила леди Елена с запада, оставшаяся вдовой при наделе погибшего мужа. Говорили, леди хорошо стреляла, а на охоте лорда поразила стрела с вырезанным проклятием. Елена была гордой сукой, но даже она не могла выгнать из своих земель Служителей. И они не могли.

От Оуэйна несло кислым пивом, и Рона понадеялась, что он не почует от нее запах крови. Она стиснула зубы, пытаясь унять разбушевавшиеся чувства, понимая, что подставляет сама себя, вот так дергаясь, когда обычно просто приветливо улыбнулась бы и спросила о погоде, зная, что по ноющей пояснице дядюшки Оуэйна можно предсказывать дожди на следующую неделю.

— Передай Гвинну, чтобы не спешил соглашаться на пиво от Ангуса, иначе всю зиму его люди будут пить ссанину, а не настоящее северное пойло, — заявил Оуэйн, увидев, что привлек ее внимание. О Служителях ему говорить не хотелось, и Рона его понимала. Никто не хочет обсуждать смерть.

— Лорду Гвинну, — насупилась она, помня, как ее дядя одергивал людей. Рона позволила себе ухмыльнуться: — Хорошо, я передам! Удачного пути!

Телега скрипела дальше, прорезая путь по грязной дороге. Рона посмотрела на лужи в буром месиве, оставшиеся после недавних дождей. Вскоре станет еще холоднее, а там она окажется запертой в старом замке, заваленном снежными шапками, снова сугробы не дадут распахнуть старые двери, и кто тогда сможет помочь Истину, если его воронью хворь не получилось вырезать сразу?.. Она тихонько зашипела: эти мысли могли привести к выводу, что все ее попытки бесполезны. Что не стоит сопротивляться, если уж Воронья Богиня простерла над тобой гнилое крыло, но Рона давным-давно пообещала себе, что не останется в стороне…

Ударил колокол, возвещая о скорой вечерней молитве, и она встряхнулась, заспешила к дому. Должно быть, странно было так называть большой, как останки древнего чудовища, каменный замок, весь уже поросший мхом да вьюном, но Рона помнила из детства, каким светлым и радостным местом он мог быть… Настоящим домом, не то что этот опустевший каменный мешок.

Во дворе было несколько человек, копошившихся возле старой обвалившейся стены. На ней висели строительные леса, и нанятый каменщик возился с булыжниками, но Рона только мазнула по нему беглым взглядом, хотя он, рослый молодой парень, приосанился, когда она проходила мимо. Стена эта ни от кого не защищала — лучше бы вместо работы над ней дядя приказал покрыть несколько прохудившихся крыш в деревне в низине, прежде чем придут настоящие холода… Рона тускло поглядела на большое полотнище с рыжим охотничьим псом, бегущим по полю. Они гордились своей кровью, — но сколько еще протянет их дом?..

Стараясь отвлечься от грустных мыслей, Рона подошла ближе к человеческому жилью, потянула носом густой запах кухни, на которой что-то кашеварили. Чуть дальше старый усталый Ровен возился с охотничьими псами, давно разжиревшими и обленившимися. Отец любил устраивать травлю, но дядю такие развлечения не прельщали — еще бы, куда ему… Рона устало хмыкнула.

— Де́ррек! — она позвала, заглянув в конюшни. — Во имя слаугов, Деррек, куда ты подевался?

Оттуда, как обычно, крепко несло конским навозом, и Рона поморщилась, пытаясь рассмотреть в темноте тощую тень своего приятеля. Наконец, он вышел на ее крик, грязной тряпкой утирая веснушчатое лицо от рабочего пота. Нескладный рыжий мальчишка — сирота, живущий на конюшне. Отец его спился, а мать умерла от кашля несколько лет назад. Поговаривали, его дед был бастардом Великого рода. Не это их с Роной сдружило, не кровь, а то, что Деррек всегда соглашался на любые ее безумные затеи вроде лазанья по старым развалинам Ушедших или охоты на белок из рогаток…

— Выглядишь так, будто за тобой кто-то гонится, — сказал Деррек, открыто глядя Роне в глаза — немногие из дворни на это осмелились бы. — Ты была на охоте? Что случилось?

Она никогда не рассказывала ему, чем занимается. Как воюет с вороньей хворью, вырезая ее заживо из тел тех, кому нечего терять. Все знали, что отказ от милости Богини значил вечные мучения. Но когда твой собственный ребенок вот-вот отправится в огонь… тут-то какая-нибудь мать и засомневается, и вспомнит про странные шепотки о лордовской дочке, которая будто бы искала способ избавиться от болезни, что унесла ее мать. Рона и знать не хотела, какие байки о ней ходят; здесь, в туманной горной глуши, это было безопасно, и Служителей много лет не видели на трактах, поэтому Рона иногда получала от жительниц деревни белые перышки, которые украдкой передавали с девками, ходившими в замок на услужение. Всегда о помощи ее просили женщины. Еще бы, это ведь им рожать детей.

Рона знала, чем рискует: поскольку воронью хворь считали благословением Вороньей Богини, то всякий, кто пытался вырезать перья, считался еретиком и должен был отправиться на костер. Стать жертвой, чтобы искупить свои ошибки. Обычно ее успокаивало то, что Служителей в их маленькой деревне нет, никто не следил за ней. Но, судя по всему, спокойное время окончилось.

— Оуэйн сказал, Служители рядом, — встревоженно призналась Рона. С утра ее мучило нехорошее предчувствие, и вот вести грянули зловещим громом. Налетел ветер; Рона обхватила себя руками. — Он бы не стал врать, да? Тебе бы лучше спрятаться и переждать. Им не понравится, что в ком-то есть хоть капля лишней Великой крови…

Деррек пожал плечами и, сняв огромные холщовые перчатки, почесал нос, словно пытался сковырнуть с него яркие веснушки.

— Не знаю, Рона. Я всего лишь парень из конюшни, такие особы сюда не зайдут. У них есть свои слуги, чтобы заботиться о лошадях. Я видел как-то в детстве. Они все в черном и всегда молчат. А волосы — это дело десятое, говорят, у Оуэйна самого давным-давно были кудри в рыжину. И что от них осталось? — Он ухмыльнулся, но Роне сегодня совсем не хотелось смеяться над лысым, как старое колено, торговцем. — Ты бы лучше пошла в лес охотиться, — посоветовал Деррек негромко. — А то еще потребуют тебя в Служительницы.

— Туда идут добровольно.

— Ну да, конечно.

Она никогда не рассказывала свои секреты, но Деррек, как хороший друг, о чем-то догадывался. Но не мучил Рону пустыми расспросами. Разговор как-то не шел, заупрямился, как корова на дороге, и Рона решила распрощаться, обняв Деррека напоследок, пусть и поморщив нос от стойкого запаха.

Рона проскользнула в широкую дверь, кивнув стоявшему на страже мужику в стеганой куртке. Тот безразлично отвернулся, вновь уткнувшись взглядом куда-то вдаль, за горизонт — быть может, он мечтал о том, что однажды выберется из узкой долины, которая называлась старым именем Дуа́н Арра́йха, а в простонародье чаще всего — Сучьей Щелью. Все они когда-то об этом думали, но Рона знала, что уедет отсюда разве что в дом своего будущего мужа. И то, скорее всего, это будет не блистательный замок Великой крови, а старая крепость где-нибудь ближе к Жемчужному морю, где живут такие же обнищавшие роды.

Хотелось есть, но Рона уже пропустила ужин с дядей, и ей пришлось бы смириться с бурчащим от голода желудком до утра. Молить не Воронью Богиню, а дородную кухарку было бы еще ужаснее, и на такое она не могла решиться, как бы ни страдала. Рона быстро шагала к своим покоям, ковыряя собственные руки, пытаясь счистить застывшие чешуйки крови у ногтей. В бесконечном эхе старого замка она слышала крики Истина, вздохи его матери… Но неожиданно резкий и ритмичный звук заставил ее очнуться от мрачного наваждения.

Рона всегда знала, когда дядя приближается, из-за его трости. Клацанье и стук. Он оказался ближе рывком, словно бросился на нее, как волк. Дядя Гвинн подволакивал одну ногу, но мог двигаться быстро, когда пожелает, и сейчас Рона закоченела, остановилась, и даже ее сердце, казалось, не стучало, когда она посмотрела в темные глаза лорда.

— Служители уже у наших границ, Аэро́на! Если они узнают, чем занимается наследница этих земель, костры будут пылать до горизонта! — в его голосе слышалось такое же рычание, какое зарождалось иногда в груди Роны. — Представь, что ты сделаешь со всеми нами! Мы должны заботиться об этом наделе и о людях!..

Она прикусила язык — от злости, потому что не знала, что ответить.

— Ради одного мальчишки ты готова обречь нас всех? — прошептал Гвинн, наклонившись к ней.

— Жаль, что твоих соглядатаев не было на месте, когда мою мать сожгли, — горько сказала Рона, не пытаясь вырваться из цепкой хватки дяди. — Я спасла троих до этого, у меня все получится, и никто не узнает…

— А следующий может истечь кровью, — проворчал Гвинн. — Ты рискуешь только из-за пары счастливых случаев. Стечения обстоятельств.

— Прости, дядя, — прошептала она. — Мне правда жаль. Но я не могла иначе.

Похоже, это были верные слова, потому что его хищное лицо наконец-то прояснилось, и Рона несмело улыбнулась, когда он ухватил и привлек ее ближе — то ли навалившись на нее, то ли пытаясь ее удержать. Одной рукой Гвинн схватился за трость, другой запутался в ее растрепанных волосах, ярких, гораздо ярче, чем у него. Рона вздохнула, поддерживая его, чтобы не завалился набок.

Она должна была думать не только о себе, он прав. Но когда Рона слышала о вороньей хвори, что-то злобное зажигалось в груди.

— Ты единственное, что осталось от нашей семьи. У нас есть только калека и юная девчонка, — пробормотал Гвинн, прежде чем отпустить ее. — Рона, прошу тебя, будь осторожнее. Если тебя не станет, мы все обречены. Я обречен.

Он редко разменивался на ласку, выросший среди вояк, но умел улыбаться — только ей. Здесь, в краю суровых скал и овечьих пастухов, Гвинн казался волком, заточенным в клетку, и Роне самой тоскливо было наблюдать за дядей, когда он клацающе ковылял по длинным коридорам в доме их предков. От великого дома осталась лишь ржавая струйка пересохшей крови. Но они были друг у друга, и это важнее всего.

— Ты ела? — спросил дядя. — Выглядишь бледной.

Рона угрюмо помотала головой, чувствуя, как непокорные космы щекочут щеки. Когда-то нянька носилась за ней и пыталась заплетать лохматые волосы Роны, твердя, что она позорит всех тех древних мертвых женщин, которые глазеют на нее с огромных портретов. Гвинн никогда не делал ей замечаний, если только Рона не устраивала что-то безумное, вроде того раза, когда они с Дерреком пропали в лесу на двое суток, выслеживая королевского белого оленя, который оказался не более чем байкой пьяных вахлаков…

— Идем, — улыбнулся дядя, поманив ее за собой. — Я тоже еще не ел, принесут в покои. Посидим вместе, ладно? Поможешь старику с книгами.

Рона вздохнула: очевидно, что он хотел не спускать с нее глаз на случай, если она снова побежит вырезать воронью хворь из Истина, но Рона уже ничем не могла мальчишке помочь: она выкорчевала узлы зарождающегося проклятия, а дальше все зависит от того, не сдастся ли его тело. Сил в мальчике всегда было много, Рона помнила его носящимся по деревне и пугающим кур… пока он не слег с горячкой.

— Ты вовсе не такой старый, — фыркнула она, подстраиваясь под медленный шаг Гвинна. — И мог бы жениться.

— Вот еще. Ты ни за что не потерпишь в доме какую-нибудь чужую женщину, — закатил глаза Гвинн.

Он был прав. Рона с детства не подпускала никого к дяде, требуя от него рассказать очередную историю о рыцарях и турнирах. Гвинн не отпускал ее от себя, словно боялся, что она пропадет, как Гáэлор, брат, которого он не успел спасти. Тогда Рона не понимала этого и нахально пользовалась безраздельным вниманием дяди.

— Никакая высокородная леди не захочет выйти за калеку, который владеет холодным клочком земли где-то далеко на севере, — ядовито напомнил дядя, — а из богатств у нас только рыба да шерсть. Мы были сильны во времена, когда совершались великие набеги, но теперь…

— Тогда эти набеги совершались в обе стороны, — напомнила Рона, вспомнив старые гобелены, искореженные камни, разрушенные стены. — А сейчас наши люди живут спокойно, пока Птицеголовые не собирают свою жатву.

— Не говори так, — шикнул Гвинн, хотя они были одни — при дворе было не так-то много прислуги, и нередко им удавалось остаться в полном одиночестве, когда Рона могла не изображать из себя благовоспитанную наследницу Великой крови. — Мы должны уважать Служителей Мор’реин, потому что они — наша единственная надежда приблизиться к Ее милости.

— Я знаю, почему ты не женишься, дядя, — вздохнула Рона. — Потому что леди крови действительно не пойдет за тебя, предпочтет жирного старика из центральных земель, где всегда сыто и богато. А ты боишься, что возьмешь себе обычную девушку, которую, может, даже полюбишь, несмотря на свой скверный характер… А потом придут Птицеголовые и ее сожгут, — жестоко припечатала она. — Как мою мать.

Гвинн остановился. Со стороны могло показаться, что лорду понадобилась передышка перед лестницей, которая вела в его покои — словно издевательство, настоящая пытка для одноногого, несмотря на то, что Гвинн всю жизнь был воином и мог преодолевать трудности. Рона несколько раз предлагала ему не мучиться и поселиться где-нибудь внизу, но он отказывался нарушать традиции.

— Мне жаль, что тогда ни у кого не хватило смелости что-то изменить, — вдруг сказал он, и Роне показалось, что она ослышалась. Что дядя на самом деле ничего такого не говорил — насквозь горького, тихого, как шепот опадающих рыжих листьев.

Она хотела переспросить, чувствуя себя распоследней дурой, но не смогла. Гвинн тоже ничего не сказал, только смотрел на лестницу, чуть прищурившись, как на давнего своего врага — возможно, когда-то такими взглядами он одаривал достойнейших рыцарей на турнирах, с которыми сражался за ландышевый венок королевы…

— Ну что, книги ждут? — криво оскалился Гвинн, шагая на первую ступеньку.

***

— Аэрона! — голос прогремел, как раскат грома, и Рона взвилась на постели, взбивая ногами одеяло. Она спала в одной рубахе — и громкий мужской голос заставил ее испуганно дернуться и начать шарить рядом в поисках ножа.

Ане́ддин Ка́рвах, командир гарнизона. Человек, который в жизни никого не защитил — за это Рона самолично мечтала выцарапать ему бесцветные, водянистые глаза. Он выглядел как настоящий воин: с доспехом, при плаще, с бритой головой, пересеченной несколькими глубокими шрамами, будто медведь лапой приложился, — вот только Анеддин командовал кучкой неопытных юнцов из их деревни и большую часть времени проводил в мути пьянства. Дядя держал его при себе, только потому что иначе Анеддин Карвах стал бы разбойником на дороге, а это не нужно было никому. И сейчас этот мужлан стоял в ее комнате, запросто распахнув дверь, и требовательно смотрел на нее.

Его взгляд был трезв — значит, случилось что-то немыслимое.

— Что вы делаете в комнате своей леди?! — вскрикнула Рона, надеясь, что ее возмущение звучит не как задушенный писк. Она наконец-то нащупала охотничий нож отца и выдохнула, готовясь к схватке, если Анеддин попробует к ней приблизиться. Несмотря на ночную темень, она отлично могла его заметить по бряцанью доспеха.

— Ваш дядя требует вас к себе, — проговорил Анеддин — и он подбирал слова. — Скорее. Они здесь.

— Они? — изумилась Рона, когда ее сдернули с кровати.

Позабыв, что она неодетая и босая, она семенила за огромным воином, упорно волокущим ее в главную залу. Жалкое, мучительное зрелище: во времена ее отца местные князьки собирались здесь по праздникам, было пенно, шумно и весело, румяные девки плясали под грубый мужской хохот, а Рона наблюдала за этим с маминых колен, восторженно подвывая старым песням. Сейчас было темно, пусто, пыльно. Горели свечи в старых подсвечниках. Рона различила дядю — и человека рядом с ним. Чуть позади стояло еще несколько, неподвижных. Анеддин толкнул ее навстречу, и она прошла несколько шагов, звучно шлепая ногами по полу, пока не остановилась напротив гостя, закутанного в черное, и не уставилась в стеклянные глаза вороньей маски.

Роне захотелось завизжать, как какой-нибудь деревенской дуре.

— Аэрона, поприветствуй Воронью Матерь в нашем доме, — негромко прозвучал голос Гвинна, безучастный и напряженный одновременно. Он смотрел на нее, словно умоляя не совершать глупостей.

Ее сердце замерзло от страха, но Рона неловко поклонилась, неотрывно глядя на свое отражение на полу. Еще живая часть ее думала о том, какой голос будет у Вороньей Матери. Скрипучий, как у настоящей птицы? Глухой, как у человека в маске?

Она протянула к Роне руку, и Гвинн вдруг оказался между ними. Величественная рука остановилась, словно случилось что-то непредвиденное, и Рона испуганно вцепилась в плечо дяди, пытаясь его поддержать. Его лицо перекосилось от боли, но он стоял между Вороньей Матерью и племянницей, покачиваясь, как подрубленное дерево.

— Нет, подождите! — торопливо воскликнул он. — Анеддин, дай ей клинок, живо! Рона, покажи, чему я тебя учил!

Ошеломленно поглядев на воина, протягивающего ей свой меч, Рона стиснула похолодевшие пальцы на рукояти. У нее не хватало дыхания, и она едва не уронила меч себе на ноги — он был тяжелый, гораздо тяжелее, чем фамильный клинок, который ей доверял дядя, пока показывал простейшие удары. Сейчас он стоял между ней и Служительницей Мор’реин, словно последняя преграда, отчаянно глядя на пернатую смерть.

Женщинам не полагалось быть воинами, без благословения Вороньей Богини — уж точно, но такие случаи бывали всего несколько раз, и то — в сказках. Женщинам полагалось быть ведьмами, матерями и правительницами — в соответствии с ликами Мор’реин, а мужчины проливали кровь в битвах и жертвовали жизни в их честь. Может, протянутый ей меч был проверкой? Рона должна была отказаться и склониться еще ниже? Но тогда почему Гвинн так отчаянно просил ее?..

Рона взмахнула мечом, хотя больше всего ей хотелось вонзить его себе в грудь, чтобы не страдать долго. Воронья маска следила за ней, за тем, как она стоит, как держит руки, и Рона постаралась показаться не неуклюжей девчонкой, которая размахалась, как мельница, а человеком, который хоть что-то умеет. Даже если ее «что-то» ограничивалось самыми простыми выпадами и довольно изящным разворотом. Ночное платье выглядело нелепо и сковывало движения, а босые ноги скользили по полу, но она что-то изобразила.

Маска осталась спокойна.

— Ты пытаешься откупиться от судьбы, Гвинн Ши́’у́рсгарлад, — прозвучал женский, отчетливо девичий голос, и Рона вздрогнула оттого, каким он показался юным. — Мор’реин даровала нам свое благословение, чтобы низшие могли возвыситься, претерпев муки плоти, познав сокровенность, увидев свое предназначение. Твоя кровь отобрала этот путь у несчастного человека. Она должна поплатиться за это.

Рона стояла, будто язык проглотила, и так оно и было. От ужаса она забыла человеческие слова, и ей казалось, что ворона напротив нее разражается пронзительным карканьем, выскребающим ее череп изнутри. Она так и стояла с увесистым мечом, не зная, куда его деть, и совсем шальная, безумная мысль подсказала ей, что можно накинуться с ним на Воронью Матерь… Все в ее семье сражались, и только отец умер бесчестно. По крайней мере, она могла погибнуть в бою, с оружием в руках, и тогда деды и прадеды гордились бы ей по ту сторону погребальных костров.

А еще можно было смириться со своей слабостью, со слабостью своей крови, и все же кинуться грудью на меч. Рона никогда не знала, как ощущается, когда сталь входит в тело. Едва ли хуже, чем когда тебя сжигают заживо.

— Она или погибнет, как остальные, или сможет вам помочь — терять ей нечего, а из таких получаются лучшие орудия, — негромко сказал Гвинн, но взгляды, которые он бросал на Рону, были встревоженными. Ее трясло, и ее щеки пылали оттого, что все это видели, но когда Рона пыталась успокаиваться, то что-то в ее груди начинало сжиматься, давя на заходящееся сердце.

Когда кто-то заболевал вороньей хворью, нужно было отправить гонца к ближайшему Гнезду. Но у них в глуши давно не было Служителей, поэтому посылать больных хворью на костер обязан был лорд… Служители появлялись в долине только в исключительных случаях. Например, когда заболевала жена лорда, взятая из простого народа, от низкой крови.

— Ты должна искупить свои ошибки кровью, — проникновенно сказала Воронья Матерь, подходя ближе, и в лицо Роне едва не уткнулась тяжелая маска, безликая, со слепыми глазницами. Она заговорила спокойнее, почти ласково, как мужчины, когда успокаивали брыкающуюся лошадь, и кому-то ее голос показался бы матерински нежным, но Рону он напугал еще сильнее. Тонкая рука коснулась ее щеки, и на ней не оказалось когтей, как она ожидала.

«Это не чудовище, это всего лишь девчонка в жутком наряде, такая же, как я, — умоляла себя Рона, стискивая зубы. — Птицеголовая».

У чудовища не было когтей, как у лесных зверей, но оно могло запросто ее убить. Одним словом. Служители не держали мечей, но меняли мир словами.

— У нашей семьи было много тяжелых дней, — начал Гвинн неуверенно, как будто боялся, что его одернут, но Воронья Матерь ему ничего не сказала. Роне было странно видеть дядю таким — обычно он был остер на язык, но ведь и Рона раньше не тряслась от ужаса, как заяц в силке. — Мы можем помочь друг другу, моя госпожа, и, если у нас не получится, казнь будет исполнена руками достойного человека. Я сам пошел бы на Турнир Крови, но вам нужна молодая жизнь, а Богиня присудила мне больше не сражаться из-за ран. Она может это сделать, — он указал на Рону, словно на самое большое свое сокровище, и она нервно дернула уголками губ, будто ее тело пыталось выдавить улыбку.

Так вот что значило… искупить кровью. У Роны перехватило дыхание, и она чуть не свалилась к ногам Вороньей Матери, как мешок со сладкими клубнями. В мыслях вспыхивало всего одно слово: «Турнир, турнир, турнир»… Конечно, не такой, как устраивали для увеселения аристократов Великой крови в столице, хотя и там можно было погибнуть. На Турнирах Крови выбирали защитника для принцессы по старой традиции, и Рона слышала от дяди истории, сколькие погибали во время немыслимых испытаний. И это были рыцари, сыновья Великих домов, которые чуть не с рождения держали в руках клинки и выделывали такие движения, что дух захватывало, а не какая-то глупая девчонка из гор… Да она ни за что не победит в честном бою!

Этот крик едва не вырвался у нее из груди, отдаваясь о стены, но Рона подавила его в себе, позволив только жалобно застонать. Взгляд дяди Гвинна, обычно презиравшего любую слабость, светился тревогой, и Рона подумала, что ей стоит помалкивать и дальше.

— Она будет делать все так, как мы скажем, — прошипела Воронья Матерь, оборачиваясь к Гвинну, и теперь она звучала совсем не как девушка, ровесница Роны, а скорее как какая-то ночная тварь, говорящая несколькими голосами. — Иначе здесь запылают сотни костров.

— Конечно, — быстро сказал Гвинн, возможно, продавая их обоих. — Все, как вы скажете, госпожа.

— Поговорим об этом в твоих покоях, — велела Воронья Матерь, черным вихрем пронеслась мимо; она не торопилась, это было недостойно ее, но тонкая фигура словно разлетелась на сотни влажно блестящих перьев, чтобы собраться у тяжелой двери, которую для нее отворили недрогнувшие стражи в черном. А может, это Роне сквозь выступившие от облегчения слезы привиделось?..

Гвинн вдруг шатнулся навстречу, и Роне показалось, что он ударит ее с размаху, накричит… Она довольно боялась за эту мерзотно-густую и долгую ночь — поэтому, подобравшись, Рона приготовилась защищаться. Но совсем не ожидала, что дядя вдруг стиснет ее в неловком объятии, повисая на ней почти что; трость упиралась куда-то в бок, кололась, а Гвинн сдавленно бормотал что-то, гладя ее по ярко-рыжим волосам. Рона почувствовала, как дядя вдруг поцеловал ее в лоб, снова и снова, в макушку, в висок, прижимая ее ближе, впиваясь тонкими сильными пальцами в плечо. Она сдалась, обмякла, уткнулась ему в грудь, позволяя обнимать себя и дергать, как маленького ребенка.

Рона понимала, что так не прощаются с теми, кто может вернуться.

***

— Что там происходит? — еле ворочая языком, спросила Рона. Она не спала всю ночь, сидя на кровати и пялясь в потолок, потому что все ее пожитки уместились в одном узле, сейчас закинутом на спину. Раннее утро кусало щеки; голова была тупая, деревянная. — Это же… Это… — она запнулась и шумно задышала, пытаясь вырваться из рук людей Анеддина, которые окольным путем вели ее к неприметной старой карете.

Она оглянулась на внутренний двор замка, где сложили костер. Сухая охапка веток — для кого она предназначалась, если Рона покидала родную землю?..

Деррек. Они волокли к костру Деррека. Она остановилась, упираясь ногами в землю, глядя на его рыжую макушку, не понимая, как это случилось — как ей проснуться, чтобы этот кошмар наконец-то закончился. Гвинн впился пальцами ей в плечо — больно, больно, как же больно, и только потом она поняла, что это отчаяние раздирает ее сердце изнутри, как будто там уже пробивались черные блестящие перья. Но она не была больна — или не замечала этого.

— Кого-то надо принести в жертву. Благодари богов, что сегодня это не ты, — бросил Гвинн, искривив губы в непривычно жестокой усмешке.

Рона глядела на него, широко распахнув глаза, а сердце ее гулко грохотало в груди. От страха сдавило в ушах. Ей приходилось слышать, что дядя творил ужасные вещи в южной столице, убивая на потеху двору, но никогда она не видела его таким безжалостным, как отточенный клинок. Словно на мгновение устыдившись своего неприкрытого маской лица, Гвинн отвернулся.

— Карвах, держи ее, — приказал дядя, прежде чем Рона дернулась, пытаясь побежать. Она стиснула зубы, чувствуя крепкие мужские руки на своих плечах. Да он мог бы переломить ее пополам! — Ты безумна, — с печалью заметил Гвинн. — Хочешь умереть ради конюха? Рона, ты должна быть сильной. Пожалуйста, ради меня.

— Ты не понимаешь… — простонала Рона. Слезы обжигающе катились по ее щекам.

Он и правда не знал, не был там, когда Деррек глупо шутил и встревоженно глядел на Рону, всегда пытавшуюся забраться на самое высокое дерево, на самый крутой камень… Может, они даже делали одно дело: пытались ее защитить от собственной глупости. А теперь Гвинн отдал его на растерзание Птицеголовым, словно жизнь рыжего мальчишки ничего не стоила… Рона подавилась рыданием. Ну почему, почему?

— Послушай меня, — прошелестел Гвинн, коснувшись ее лица, заставив поглядеть на него. — Нужно чем-то жертвовать. Всегда нужно. Тебе надо ехать, пока Воронья Матерь ждет. Но ты должна знать, что спасла одну жизнь. Истин выздоравливает — я послал людей проследить. Ночью жар спал. Ему еще предстоит излечиться от порезов, но мальчик выживет, — спокойно рассказывал Гвинн, и Рона, шумно хлюпая носом, хотела верить, что он не врет ради ее спокойствия. — Деревенские не рассказали о тебе, так что все сделают вид, что в преступлениях виноват мальчишка с конюшни. Так будет лучше для всех.

— Если это сработало… — судорожно всхлипнула Рона. — Разве это не значит, что Мор’реин хочет того же? Разве она позволила бы иначе?..

— Не нам вмешиваться в дела богов, — строго шикнул на нее Гвинн. — Рона, ты должна выжить. Будет это благословением Вороньей Богини или твоей хитростью и жестокостью — неважно. Главное — вернись.

Рона медленно кивнула, смаргивая слезы. Она не хотела смотреть, как будет гореть костер с ее единственным другом, и с ужасом вслушивалась в отзвуки проповеди, которую читала Воронья Матерь. Она говорила громко и уверенно, ни на мгновение не усомнилась в том, что говорит. Как будто не собиралась отправить на костер ни в чем не повинного парня.

Отсюда Рона могла видеть, как бессловесные Служители, подчиняющиеся каждому слову Вороньей Матери, подошли к большому костру с факелами. Деррек был привязан к прямому столбу. Он выл, когда огонь пожирал его ступни, а когда вспыхнуло все тело — визжал не своим голосом. Она слышала, как захлебнулся от ужаса Деррек, когда его кожу начало жечь и она трещала и лопалась, как лопнула и оторвалась кожа на его руках и ногах. На его теле появились черные выжженные пятна, и вот уже вся кожа почернела и отвалилась от тела. Но Деррек не переставал кричать. Его тело стало черным. Черным, как вороньи крылья.

Рона застыла, глотая слезы и запах горелой плоти. Она не могла смотреть, но глаза не закрывались, словно кто пришил ее веки ко лбу. Возможно, Деррек звал ее. Возможно, он возненавидел ее. Вдалеке раздавались дикие вопли; толпа внимала им, склонив головы перед Вороньей Матерью.

— Рона, Рона! Я не хочу умирать! Умоляю тебя, Рона, спаси меня! Не оставь меня одного, Рона-а-а!

Может, этого не было. Вой и треск огня обманул ее, сложившись в человеческую речь.

Так ли ее мать горела? Или она уже ничего не чувствовала, хворь унесла ее разум и исказила тело, когда ее возвели на костер такие же Служители в черном? Рона не видела и не слышала ничего, только помнила, что мама болела и всегда была слаба, бледно улыбалась. Отец хмурился. Ей ничего не рассказали, заперли в комнате вместе с няньками, и она изнывала от тоски… Пока однажды, хромая, в дверь не ворвался приехавший в осиротевшие земли Гвинн — он тогда замер, глядя на Рону, а она только жалобно всхлипывала и звала маму, прах которой давно остыл. Она не возродилась, как сказывали в легендах. Никто не возрождался, но люди продолжали верить.

Тело Деррека еще дымилось, но огонь уже начал затухать — пошел дождь. Небеса дождались конца казни. Хлопающие по дороге капли были крупными и чистыми, как будто они могли смыть то, что было только что содеяно.

— Идем, — тихо сказал Гвинн. — Рона, ты слышишь? Посмотри на меня. Я сделал все, чтобы на костре оказалась не ты. Поэтому ты должна выжить.

Она слабо кивнула. Голова кружилась, хотелось упасть на мокрую землю и свернуться клубком, как побитый пес. Дядя говорил еще что-то своим тревожным железным голосом, а Роне хотелось, чтобы он снова обнял ее — в последний раз.

Говорили, что с Турнира Крови можно вернуться только одним способом: победив.