На грубо сколоченном деревянном столе тихо горела единственная свеча, оплывая воском. Горячие тяжелые капли медленно стекали в закопченную железную подставку. Стальной цвет уже почти не угадывался под черной копотью. Чадящая свечка силилась осветить небольшую комнату, но мерцающего света уже едва хватало на стол, отблесками - на стены с развешанными на них пучками сушеных трав и поблекших цветов, а на втиснутую в угол под скатом крыши кровать со скомканной и сбитой постелью света уже почти не хватало. Стояла страшная тишь, точно перед ливнем, а в избе сильно пахло цветами, свежей травой, сушеным сеном и мятным маслом - у непривычного могла и голова заболеть. Тишина нарушалась только тихими голосами мужиков с улицы - едва слышными, слов не разобрать… На скомканной постели кто-то тяжко, хрипло дышал, порой тяжело ворочаясь и сбивая одеяло к ногам. Хрипы нет-нет да и напоминали звериный рык, но лишь моментами, тут же сбиваясь на обычное, хоть и трудное человеческое дыхание. Душно… Открыть бы окна, да затворено везде, и дверь заперта, точно хозяин дома боялся свежего ветерка ласковой поздней весны. Человек на постели снова повернулся, скрипнув досками, и застонал девичьим голосом. С края постели свесилась светлая спутанная коса.

- Пить… Пить!.. Моченьки нет!..

За дверью быстро зашлепали босые ноги. Отворили, и в комнату почти влетел худой, точно палка, молодой парень с растрепанными русыми кудрями, одетый в рубашку из грубой домотканой ткани и такие же легкие штаны. Вырез рубахи открывал худую, с выступающими ключицами грудь, а рукава и штанины были чуть коротки, и из них выступали костлявые запястья и щиколотки. Парень нагнул голову, похожую на созревший одуванчик, чтобы не удариться лбом о низкий дверной косяк. Его большие светло-карие глаза тут же выцепили из темноты хворую. Парень сдвинул тонкие, высоко поднятые над глазами брови и почесал длинный нос. Черты лица были удивительно тонкими и острыми для крестьянина, даже странно миловидными. Метнулся к столу, и от его резкого движения свеча погасла, оборвался огонек. Дом погрузился в полную тьму.

- Сука, да чтоб тебе ни дна, ни покрыш!..

- Вель, - в голосе лежащей девушки прозвенели слезы - испуганно, звонко и жалобно. - Прости… Миленький… Попить… Душно, точно у Фарга в пределе уже горю…

- Да не ты сука! - Встрепенулся парень, нашаривая в темноте стол. - Свечка сука! Хотя и ты сука еще та, надо ж было так ягодами отравиться…

Девушка засмеялась, тут же закашлявшись - с влажным хрипом, надрывно, практически выташнивая мокроту. Парень забормотал, поворачиваясь в темноте к кровати и протягивая вперед руки, точно слепец:

- Да тише ты, дурища, только б поржать тебе, смирнехонько лежи, ну, все дыхание сейчас выкашляешь, пропадешь же ни за понюшку табаку, ну…

Молчание. Тишина. Тихое дыхание в темноте и раздраженные негромкие ругательства. Наконец юноша добрался до постели и склонился.

- Лаина? Чего притихла, повернись, говорю, дай пос…

Все произошло слишком быстро. Рык - ничего человеческого в нем уже не осталось. Молниеносное, невидимое во тьме движение. Истошный крик отшатнувшегося от постели юноши. Стук капель о деревянный пол. Низкое, утробное рычание и резкий грохот распахнувшейся двери. Крики стоявших у дверей мужиков.

“Что это с ним?”

“Крови-то сколько!”

“Помилуй нас боги, она лицо ему оторвала!”

Боль - страшная, жгучая, невыносимая, выкручивающая все существо, заставляющая выть волком. А что если он сам сейчас… так же… в зверюгу?..

Трясущиеся пальцы - прижать к левому глазу, сжать боль, унять бы хоть в кулаке, в его пределах сдержать... Напрасно. Между пальцами - горячее, мокрое. Своего воя он не слышал. Ноги не держали - повалился на колени. Кто-то подбежал, попытался отнять руку. Крикнул:

- Не трожьте! Больно!..

Горячее и мокрое текло по носу, пахло железом, муторно… Текло в рот. От жгучей боли мутился рассудок, к горлу подкатила тошнота, и слезы лились огромные, мучительные, пот прошиб ледяной. Парень трясся на траве, пока один мужик держал его за плечи, а второй пытался оторвать его руку от лица.

- Да дай посмотрим мы, слышь, тебе ж там надо обра… Фарг и все его черти! Помилуй нас боги! Фебр, хватай кол, иди в дом!

Из дома донесся надрывный, голодный волчий вой.

Один из мужиков с колом наперевес зашел в дом. Вой резко оборвался коротким, резким скулежом.

Парень по имени Веля этого не услышал и не понял, лишившись чувств от боли.

Он помнил, как ему вливали в рот обжигающую рот жидкость, уговаривая глотать. Он захлебывался, кашлял, сплевывал, но глотал сжавшимся от невыносимой боли горлом. Руки связали веревкой, в зубы дали жесткий ремень. Он помнил, как жгучая боль усилилась, точно у нее появилась длинная и тонкая, неумолимая сердцевина, возящаяся в глазнице, помнил, как самый его глаз тянули вперед и отрывали, пока он стонал, прогрызая ремень, как ожгло левую половину лица пожаром, а потом колющая иголочками прямо по ранам на лице - почти облегчение после ножа в глазу.

Он больше не помнил, как выглядело его лицо до этого. Как оно выглядело сейчас, он не знал и не хотел знать.

И без зеркал, и без глади воды родной речки понимал он, что выглядит чудовищем похлеще Лаины. Куда она делась, он так никогда не узнал. Лишь сжег окровавленные простыни и матрас, вычистил дом сверху донизу, раскрыл окна, чтобы выгнать запах мокрой шерсти, человеческого пота, крови, болезни и мучений. Запах выветрился, а память осталась.

Шрамы свои он знал на ощупь лучше собственной ладони - четыре глубокие борозды пересекали левую часть лица от лба через пустую глазницу, разодрав веко и лишив ресниц, распахав щеку, до края подбородка. Хорошо хоть, губы не задело, а нос - только край ноздри. Но шрамы он вскоре ощупывать перестал. А вот без глаза было тяжело. Единственный оставшийся с трудом привыкал нести службу там, где раньше было двое. Слезился поначалу, на свет болезненно реагировал, пустая глазница отдавала болью в череп, шрамы ныли на перемену погоды, и первое время Веля - Велир - жил у родителей, как калека, с перевязанными глазами. По дому ходил с поддержкой жены брата. Жалела она его, есть помогала, не говорила худого слова, перед братом за него заступалась. Брат молчал, и только выпив, порой начинал поносить и младшего своего, и дело его знахарское, и мать родную, что баловала мелкого, позволяла ему в травах копаться, да еще и читать учиться отдала, бесовская наука, и будь жив отец… Мать только рыдала.

Когда понесла Стеня, Велир первый понял. Даже слепой. Сжал ее руку, снял повязку с глаз. Стеня сжалась под одноглазым взглядом, но прошептала:

- Куда ж ты пойдешь такой…

- Куда и уходил, когда Данек женился, - отрезал он, опуская лицо. - Спасибо за доброту, Стеня. Если что с дитем - приходи, помогу. Но более здесь обузой вам быть не желаю. Сей же час и пойду.

- А с Данеком-то попрощаться! - вскинулась мать, грохнув на пол деревянную миску. Велир повернулся к ней всем телом, чтобы увидеть - слева от него она стояла, не видно было. Он улыбнулся - точно зверь оскалился, в капкан попавший.

- Вот уж кто без моих слезливых прощаний обойдется, мама, - отрезал он и встал, глядя единственным оставшимся глазом. Поправил повязку на пустом глазу, молча собрал вещи, не слушая рыданий матери и робких просьб Стени, и ушел. Никого из них больше не видел - кроме Стени. Так и ходила к нему тайком, когда беспокоилась за дитя. Велир щупал живот, кивал - хорошо лежит, правильно. Роды должны были без беды пройти. Денег у Стени не было - то молока крынку притащит, то хлеба, то яиц. Тем Велир и кормился. Этим, и тем, что в лесу найдет. Отощал еще больше, в скелет живой превратился, только больше пугая деревенских. 

Сходил в лес, нашел куст с волчьими ягодами да с корнем выкопал. Сжег целиком, со всеми корнями. Чтоб больше никто, никогда…

Молчали Велир и Стеня об этих встречах - Данек бы прибил чего доброго, если бы узнал. Если в деревне еще кто и знал, то помалкивали.

И дальше бы так было. Велир наказал Стене не ходить к нему больше, как дите родится. Та вскинулась:

- А ну как приболеет? Не доверяю я больше никому, кроме тебя!

- Найдешь нормального знахаря, - отрезал Велир, сталкивая в ступе сушеную траву в порошок. Лекарства непонятно, для кого.

Роды пошли плохо. Велир знал, что Стеня рожать начала, но понимал, что раз так долго рожает - дрянь дело. И что помочь некому, тоже знал. Не утерпел, ворвался в дом, а там Стеня ревет, как зверь, пытаясь дитя вытолкнуть, а остальные полудурки молятся сидят.

Молятся. Велира затрясло. Он гавкнул на собравшихся так, что все, включая старшего брата, кукующего в сенях, забегали и принесли ему, что нужно.

Еле спас Велир тогда названую сестру и ее мальчика. Взял на руки здорового, вопящего племянника и… Ничего не почувствовал, кроме усталого облегчения за Стеньку.

“Видно, нет во мне больше ничего от человека”.

Волком он сам стал в ту ночь, вот только даже у волков стая есть, волчица, волчата каждую весну. А мимо Велира весны мелькали, как стрелы над ухом, одна за другой, он и не замечал их. Хаживали к нему деревенские - да только если уж совсем припирало, и всяк глаза отводил - то в порог уткнется, то в пучки трав на стенах - чтоб еще понимали они чего в них. И всегда только мужчины - женщины робели и подходить к его дому, не то что уж в лицо смотреть. Боль терпеть никому неохота, и родных терять - а уж кто им поможет, дело десятое.

Иногда ночами Велир просыпался от топота детских ног и громкого шепота. Самые смелые шлялись ночами к дому знахаря-урода - храбрость проверить. Если мешали спать, он их шугал - все удирали, только одна девчонка осталась на месте, трясясь, как осиновый лист. Велир посмотрел на нее, и стало вдруг так больно, жаль себя и ее, давно сгинувшую Лаину, и что все так получилось… Уже руку протянул, чтобы заговорить, успокоить, как она завизжала на всю деревню и дала деру.

Больше Велир вообще ни с кем не якшался. Пришли - помог - нахуй пиздуйте.

Одно лето Велир лишь помнил - когда на его закате появился в деревне тихий молодой мужик с добрым лицом, солдатской выправкой и крошечным младенцем на руках - как только не раздавил лапищами своими. А нет, держал осторожнее иной матери, и трясся над ребенком, как над единственным смыслом жизни.

Не дело Велира было осуждать - смысл у каждого свой. И молодого мужика он трогать не собирался. Пока тот сам не постучал к нему в дверь.

Велир открыл, ожидая привычного испуга в глазах, неловкой паузы, запинающейся речи. И привыкшие деревенские себя так вели, а тут новый человек.

Фарга с два. Молодой солдат посмотрел ему в лицо спокойно, ясно и без отвращения. Тихо объяснил, что дите заболело, посмотреть бы… Велир собрал с собой, что мог, пошел, пытаясь не замечать, как странно екнуло сердце. Екнуло, потому что впервые с той ночи на него, как на человека посмотрели.

Дом был плохо устроен, но чист. Видно было, что нихрена солдат этот не умеет по хозяйству, но старания там за десятерых. И ребенок не грязный, не голодный - здоровенький и веселый, только сопливил. С таким к Велиру и не ходили - ждали, когда само пройдет. Оно иногда не проходило, запустят, а уже с умирающим ребенком к нему бегут. Чуда ждут, будто он и впрямь колдун. Велир хмыкнул, объясняя Ивану - так звали солдата - как и что капать ребенку в нос.

- Печь тебе нужна, - сказал Велир, уходя, - холода на носу, точно тут дите застудишь, и сам заболеешь. Один ты у него. О себе тоже думать надо, потому как нахер твой пацан никому не упал без тебя. Заботиться о нем никто не будет.

Иван прижал к себе ребенка крепче. Тот, недолго думая, вытер об его рубашку нос и бессмысленно замахал ручками. Велир взглянул на него и сам не понимая, что несет, сказал:

- Если в моем доме печь починишь, можете зимой с дитем у меня ночевать. Есть у меня, разваленная, правда.

Иван поднял на него голубые глаза - опять прямо в лицо.

- Спасибо. Починю. Обязательно… Погодите, вы же плату не взяли!

- Вот печь почини, будет плата, - отрезал Велир, стоя на пороге, к Ивану спиной. Капюшон натянул на лицо поглубже по въевшейся уже привычке. Можно было бы повязку, да кожа под ней потела, а шрамы чесались. - И хорош уже ко мне на “вы”, я что, лорд?

- Не лорд, - в голосе Ивана прорезалась улыбка. Ребенок захныкал - то ли проголодался, то ли спать хотел.

- Как звать дитенка?

- Макс, - Иван снова просиял, будто сегодня праздник какой. Чудной мужик.

“И зачем я ему про печь пизданул?” - думал Велир, лежа на кровати ночью и уставясь в потолок. - “Сейчас начнет шляться сюда каждый божий день… Но нельзя ж было ребенка в таком стылом доме оставлять…”

Иван стал шляться не каждый день, но достаточно часто. Не слишком быстро, но старательно подправил печь, а когда Макс подрос, стал просить Велира иногда с ним посидеть - не за так, разумеется. Велир в какой-то момент просто-напросто плюнул и перестал с Ивана за это что-то брать. Сидеть с дитем - это не работа. Тем более, с таким, как Макс. Малыш абсолютно спокойно отнесся к изуродованному лицу своей “няньки”, потрогал раз шрамы да забыл об этом. Его куда больше интересовало, чего б схватить, помять, порвать да кинуть. Велир давал ему деревянную плошку со ступкой, и Макс то грыз их, когда зубы резались, заливая рубашонку слюнями, то лупил этим добром по полу, пока Велир не отбирал, и тогда Макс заливался таким воем (своими-то здоровыми легкими, которые Велир же ему и вылечил одной зимой), что тот, невзвидя свету, отдавал игрушку обратно. А в остальном Макс никуда не полз, ничего больше не портил, и с ним в доме становилось как-то даже светлее. Как читать его Иван научил, так и вообще притих, книжку ему дай - и ну ковыряется. Велир считал, что учить деревенского ребенка читать - тупая блажь. Вон его читать научили - глазом он за это поплатился. Но не лез. Не его дите, не ему жизнь за него жить. Только плечами пожимал и книжку одну выделил под это дело, какую попроще.

О себе Иван почти ничего не рассказывал, а его робкие вопросы Велир обрывал. В дом пустил, а в душу свою стылую - нехуй. Иван каждый раз грустнел, но отступал, видимо, понимая, что не имеет права напирать - сам-то молчун еще похуже.

Так и жили. Весны, как стрелы, мимо ушей. Макс подрастал. На ножки встал (сразу побежал, вот они с Иваном свету невзвидели), заговорил, читать научился. Так время и отмерял Велир - по чужому сыну. На своего не то что не надеялся - а и не хотел. Какой из него отец? Пиздец разве что.

Велир привык ко всему. Привык поворачивать голову или всем телом поворачиваться, если хотел увидеть что-то слева от себя, привык не понимать, на каком точно от него расстоянии предмет или человек, и приспособился. Постепенно эта способность вернулась, хоть и не такая, как была раньше. Велир привык и к полной, вечной темноте слева от себя, и к нытью шрамов на погоду. Разве что становился в такие дни еще злее.

Вместо повязки он отрастил волосы и ими закрывал левую половину лица. Хоть как-то легче становилось на него смотреть. Впрочем, для работы их все равно приходилось лентой убирать.

Той осенью, девятой с рождения Макса, дожди лили каждый день. Велир каждый день мысленно благодарил Ивана, что справил ему хорошую крышу - ничего не протекало. Но снаружи была такая мокрень, точно Южное море в Ислер пришло и заливает. Велир передернулся, досадуя, что в такую дрянь даже в лес не выберешься, как раздался стук в дверь.

С появлением в его жизни Ивана и хворых стало больше. Увидели идиоты, что Макс до сих пор не подох от постоянных хождений к знахарю, а еще и здоровее их детей сделался, да и Иван со своей вечной дурацкой улыбкой и приветливым нравом был приветлив ко всем одинаково, и видимо, как-то подправил образ одноглазого колдуна в глазах деревенских. Велир, впрочем, старательно портил его обратно - не умел он никогда с людьми… С хворями куда как легче.

Стук в дверь повторился - робкий, тихий. Еда или деньги сейчас были бы не лишними. Велир открыл… И медленно опустил взгляд  единственного глаза вниз.

На пороге стоял трясущийся мальчонка на вид чуть младше Макса, исхудавший до болезненности, с грязью на лбу, щеках и под курносым носом. Кожа серая, под огромными карими глазами - синячищи, и трясется, как осиновый лист, но зенки так и вперил в знахаря. Велир осмотрел разваленные на ногах ботинки, из которых разве что пальцы не торчали, и ветхую одежонку. На локтях уже прорвалась, а тощие коленки уже просвечивали через штаны - вот-вот грозились на свет божий вырваться. Венчали эту жалкую картину встрепанные, лохматые волосы. Их изначальный соломенный цвет с трудом угадывался под грязью. Пацан вымок до нитки и шмыгал носом, то и дело утирая его грязнющим рукавом. Явно нездешний.

- Чего надо.

Пацан вздрогнул, не отводя перепуганных глаз от изуродованного лица лекаря, как заколдованный. Этого еще не хватало. Велир начал уже захлопывать дверь, как пацан отмер.

- Стойте!.. Дяденька… Я к вам в ученики хочу…

- Чего, - Велир так и застыл, осмысляя. Таких долбоебов он еще в жизни не видывал. - В кого?

- В ученики, - повторил пацан, сжимая худыми, грязными пальцами грубую веревку котомки, - пожалуйста?..

- Нет.

Грохот захлопнувшейся двери.

Вот же маленький долбоеб. Велир даже позабавленно фыркнул, отходя к столу. Снова стук. Велир даже не удостоил его ответом. Надоест - сам уйдет, а учитывая погоду, это произойдет весьма скоро.

Так и оказалось - стук вскоре стих. Серенькое небо потемнело, а дождь так и не прекратился, надсадно стуча по крыше холодными тяжелыми каплями. Было так промозгло, что Велир проспал дольше обычного. И еще бы поспал…

Если бы не знакомый уже, робкий стук в дверь.

Знахарь ошалело поднял голову, сонно моргая. Запустил руку во встрепанные со сна кудри, гадая, не послышалось ли ему. Прошлепал к двери, как был, в легкой рубахе и штанах. Отворил.

Казалось, было невозможно быть еще мокрее, чем пацан был вчера. Однако ему удалось. Пацаненок трясся еще сильнее - на этот раз не от страха. Карие глаза лихорадочно сверкали, на впалых серых щеках горел больной румянец, а волосы потемнели от воды. Мальчонка открыл рот, видимо, чтобы выдать давешнюю просьбу, но из груди вырвался только хриплый кашель.

- Ах ты хуепиздище, псами обоссанное! - громко выругавшись, Велир одной рукой втащил маленькую сволочь в дом. 

- Раздевайся!

Мальчик лишь немо трясся, обхватив худыми ручонками плечи и уже не понимая, чего от него хотят. Велир ругнулся еще раз. Сам раздел и растер мальчика, укутал в одеяло и уложил на лавку, куда пару раз клал тяжелых хворых. Еле-еле вырвал у него из рук котомку, положил рядом, и только тогда мальчонка успокоился и задремал.

Неделю Велир кормил его, поил настоями и делал припарки, ругая себя такими словами, что произнеси он их вслух, и в лесу бы завяли все травы. Весь вечер, всю ночь и все утро это ебучее недоразумение тряслось у его порога под дождем, заболевая, вместо того, чтобы пораскинуть недоразвитым умишком и пойти куда подальше, где б его скорее взяли. И если умрет он сейчас у знахаря на руках, так в том только его вина и будет, больше ничья. Что с долбоеба недокормленного взять, какой там ум будет? Судя по виду, не из утробы матери он вылез, а из сраки фаргусовой, и та же самая срака его и растила. Даже самые запущенные дети в Ислере не доходили до такого состояния - дунь и улетит до Тарборо, а плюнь - так и вовсе пополам перешибешь. Обе ручонки мальца помещались в одну руку Велира, а по протершим кожу костям можно было внутреннее устройство человека без вскрытия изучать. И это не говоря о желтых синяках и застарелых кровоподтеках, шрамах и ссадинах по всему телу, будто чем-то тяжелым и железным лупили по одному и тому же месту. Пацан метался, стонал, звал кого-то по именам, умолял не забивать себя до смерти, постоянно просил кушать, а потом сжимался весь, точно ожидал удара, убеждал отсутствующего здесь отца, что все убрал, честно-честно, а потом опять закрывался от Велира руками. Велир гладил его по голове, и больной дурик замирал, точно удивляясь, а однажды, на пятый день, когда озноб совсем его замучил, влез к Велиру на колени, сжался на них, уткнулся во впалый живот знахаря лицом и уснул, как убитый. Даже трястись перестал.

- Хуеблядство ебаное, - пробормотал Велир, чувствуя, что заледеневшее за столько лет сердце, которое он даже Максу и Ивану не позволял согреть, медленно, по кусочку, оттаивает и отмерзшие нервы впервые ноют, болят, как замерзшие на морозе руки в горячей воде. Велир сдавленно застонал сквозь зубы, прижимая к себе ребенка.

С того дня умирающий было мальчик пошел на поправку. Жар спал, точно руки Велира сняли его лучше любой припарки. Через два дня, глотая жидкий суп, мальчик сказал Велиру свое имя - Василь.

Василь был странным ребенком. Мало того, что девятилетний пацан, недокормленный настолько, что выглядел, как семилетка, просидел целую ночь, вечер и утро под дверью знахаря, так еще и не испугался его лица, о шрамах ни разу не спросил, и Велир ни разу не видел, чтобы тот украдкой на них пялился. Это как-то даже раздражало.

- Что, и про рожу мою распаханную не спросишь? - сказал однажды знахарь, будто между прочим. Василь пожал худым плечом, собирая горшки, чтобы помыть:

- Захотите - сами скажете.

И все. Ни лишнего слова, ни лишнего взгляда. Василь будто по яичной скорлупе ступал. Боялся. Велир полагал, что малец, как и многие, верил, что знахарь без глаза - колдун, а глаз отдал Фаргу в обмен на знания. Пошел такой слух несколько лет назад. Велир, узнав, лишь фыркнул. Ну да, годы тяжелой учебы - куда как менее впечатляющая история, чем глаз. Почему бы, сука, и нет.

Василь не давал Велиру житья не тем, что донимал просьбами, вопросами и тому подобным. Нет, он делал хуже. Василь пытался угадать потребности Велира и предупредить их прежде, чем они появятся. Получалось заведомо плохо, и Велир, замучившись от постоянного шебутного присутствия, к которому не привык, однажды сорвался.

- Чего тебе здесь, дурень, медом намазано? Что приперся? Какой я тебе учитель?

Схватил за шкирку, как щенка, все равно стараясь боли не причинить. К себе повернул.

- Смотри, до чего наука моя меня довела! Хорошенько полюбуйся! Ты, тупарь, и хуже закончить можешь! Хочешь так же?! Тебе с хуя ли здесь надобно? Я тебя в жопу целовать не стану, не приучен! Меня в детстве лупасили за проступки, а теперь и вовсе я от людей отлучен! Свали, пока можешь!

Василь весь сжался. Повис, как кутенок, у Велира в кулаке, но глаз не отвел. Смотрел упрямо, зло.

- Ну?! - Велир потряс его еще раз для острастки. Василь утер нос рукавом и ответил:

- Вы добрый. С вами хочу.

- Я кто? - оторопел Велир, глядя на дитенка. Точно умом тронулся. Еще и полоумный…

- Я вон сколько болел, еды вы на меня извели, лекарств… Потом под ногами путался… И не ударили ни разу. Вы добрый, - Василь набычился, что теленок. Велир медленно выпустил рубаху, и Василь одернул ее, оправляя.

- А чего тогда пернуть при мне боишься, если я “добрый”?

- Что прогоните, боюсь, - насупленно ответил Василь. - Пытаюсь обузой не быть… Хорошо мне тут. Больше нигде так не будет. Я всему научусь, чему скажете. Я знаете, какой умный!.. Не гоните только…

Знахарь посмотрел на мальчонку. Вспомнил лихорадочный румянец, трясущиеся детские пальцы, сжавшие котомку, синяки на ребрах и спутанные светлые волосенки под своей ладонью, дрожащее детское тельце комочком на своих коленях.

“Куда я тебя прогоню, хуйло ты остопиздевшее… Да еще в зиму…”

- Иди посуду мой, остолоп, - только и смог глухо выдавить из себя знахарь. Ныло, ныло отмерзающее сердце. Как ни морозь, обратно уже не застынет, как было. Сначала Иван этот, чтоб ему пусто было, с пиздюком своим лед взломали, теперь Василь за то же самое взялся. Не кончится это добром. Никогда не кончалось. Да толку себя клясть, коль уж полюбил?

Опять засвистели весны мимо ушей - успевай только пригибаться. Василь вымахал в детину неожиданно повыше Макса, знахарскому делу еще учиться и учиться, но умел он уже многое - нормальные, людские болезни почти все знал, как лечить, только в редких путался, и сочетания трав еще не все запомнил. Как что затвердить надо - ходит туда-сюда по дому и бубнит, пока Велир его пинком под сраку не прогонит - в хорошую погоду на улицу, в плохую - к Ивану домой, чтоб там Максу нервы мотал своим бубнежом. Василь всякий раз без пререканий шел. Когда начинали шрамы на погоду ныть, подсовывал отвар от боли. Когда болел один или другой - выхаживали друг друга молча. Без соплей. Хорошо они друг друга понимали и так. Жизнь и без того сурова, размякнешь - больнее только будет.

Иван где-то подружкой странноватой обзавелся - Лизард, дадут же родители имя. Все с какой-то вороной бегала, да шрамов Велировых тоже не побоялась. Бухать оказалась горазда не хуже знахаря, и словца крепкого не стеснялась, а он знай только краснел. Впрочем, она Велира не сильно заинтересовала, и близкой дружбы он с ней не водил. Один раз только ему любовь скорую нагадала, он фыркнул да нахуй ее послал, и больше видеть не захотелось. На кой ему хуй было то гадание… Душу только бередить.

Худо, хорошо, протянули так пять лет. Велир уже начал думать, что так и ладно, оттаял кусочек сердца, вместил он туда свою семью - и хорошо. Болит иногда - так что ж, болеть всегда что-то будет. Если не будет, то от знахарей какой толк.

С хворых драть пришлось больше вдвое - малец подрастал, ему тоже жрать надо было. Но и сами хворые к нему пообвыкли, поняли, что хоть и урод, колдун, в сговоре с Фаргом и Альсаей - а людей все едино лечит, и лечит хорошо. Вот и шли, куда деваться, если с Велиром и роженица выживала, и дитя, бывало, спасал, а без него - как пойдет, а шло чаще в могилу.

Но не испытали еще Велира боги. Самое худшее впереди было.

Как-то летним вечером Велир спокойно сидел, читая книгу, а Василь зашивал рубаху. Было тихо и душно, словно перед дождем. Велир поморщился и почесал левую щеку. Василь зыркнул на него, отложил книгу и уже встал за настоем.

- Да сиди ты, тоже, эдак весь настой изведем, а не то…

За дверью раздались тяжелые, нетвердые шаги, а потом что-то грузно рухнуло на порог. Знахарь осекся и переглянулся с учеником.

- Кажись, кому-то худо, - неуверенно предположил Василь, косясь на дверь. Велир кивнул, тоже вставая и стаскивая с носа очки.

- Или нажрался кто и за опохмелом не дошел. Пошли посмотрим.

Открыв дверь, Велир окаменел всего на секунду. Ужас пронзил тело, погнал по жилам кровь, затрясло. Не помня себя, Велир швырнул Василя себе за спину.

- Беги! Через заднюю дверь беги!

- Пап! - впервые в жизни у Василя вырвалось это обращение. Велир даже не заметил. В висках билось только одно - Василя убрать подальше, скорее.

- Беги, кретин, я два раза повторять не стану!

Впервые в жизни Василь, уже вымахавший ростом с учителя, получил смачную затрещину, да такую, что ухо загорелось.

- К Ивану беги, скажи, чтоб дверь запер и Макса никуда не пускал! И сам сиди, пока не позову! Усек, ну?!

- Пап, а ты?

Еще одна оплеуха.

Василь молча вынесся из дома и побежал к Ивану. Велир, снова окаменев, уставился на хрипло дышащее существо у своих ног.

Тело человечье - темные, запыленные штаны, стоптанные, но крепкие сапоги, рубаха, плащ черный с откинутым капюшоном, сумка на поясе…

А над шеей - морда волчья. И руки уже… Руки…

Велир захлебнулся воздухом. Попятился. Первая мысль - захлопнуть дверь ко всем фаргусам, запереть на все заслонки и ждать, пока умрет. Велир достаточно знал о волчьей хвори, чтоб понимать - помирает уже. Не встанет, и тем более не достанет силы пойти и убить кого-нибудь.

Ну, что застыл? Шаг назад, дверь - на замок. Сколько эта зверюга так проваляется? Ночь? Может, если дольше промается, пойти попросить мужиков, чтоб от мук избавили…

Человек-волк поднял одну руку, до этого скрытую рукавом. Велир сильно вздрогнул, цепляясь за дверь. Рука еще человеческая… Одна обратилась, вторая - еще нет. Тянуло чудовище руку к человеку, моля о помощи. Пальцы схватили воздух, сжались бессильно в кулак, опустились. Из груди волка вырвался стон. Болезненный, тяжкий, абсолютно человеческий стон. Как волчья глотка вообще смогла его исторгнуть?

“Чего тебе терять? Второй глаз? Невелика уже потеря. Василь, что надо, умеет, а чего не умеет, тому и без тебя, олух, научится. А ты - сможешь сидеть, запершись и трясясь, как баба, когда у тебя живой человек на пороге медленно подыхает? И баба бы такого не стерпела! Да кто ж заслужил это?”

Велир вспомнил Лаину. Вспомнил ее звонкий, рассыпающийся колокольчиками смех от его ругани. Как пришла к нему перед свадьбой, бледная, испуганная, но решившаяся уже, и на колени к нему влезла. Первой у него была. И последней. А он у нее, к сожалению, последним не стал.

Все в деревне знали, как измывается над Лаиной муж. Боялась она его, да уж больно зажиточен был. Детей она от него не хотела - боялась, что и им такая же участь выпадет. Ушла, дура, в лес, натрескалась ягод, надеясь жизнь свою оборвать - все едино никакой радости от нее не было. Вместо этого приволокли ее на руках к Велиру хворую и швырнули, как мясо - лечи, да так, чтобы оправилась и рожала. А она возьми да обратись прямо у него на лавке. Ягоды волчьи оказались. То ли наелась слишком много, то ли тело слабое оказалось, то ли лечил он не так, то ли принесли ее поздно - поди теперь разбери, когда уже больше десяти лет в могиле она гниет, а он…

А он, лишившийся глаза от ее когтей, сейчас втаскивает в дом второго такого же. Лаина своя была, подружка, родная, а этот вообще кто? А если злодей? Дурень ты, Велир, дурнем и сдохнешь.

Василя в дом Велир больше не впускал. И вообще хворых никаких. Велел никому не подходить, а если припрет - его позвать, он сам пойдет. Хворому руки и ноги связал, чтоб хоть не рыпнулся никуда. Тот и не сопротивлялся, только стонал болезненно, надрывно. И вел себя даже как-то мирно - лекарства глотал, припарки терпел. На каждое его шевеление Велир шарахался, а давно забывшая боль пустая глазница вспыхивала памятью страшной боли. Отдышится от страха - и опять подходит.

Через несколько дней жесткая шерсть начала сходить с лица, а руки и ноги из когтистых лап обернулись человеческими. Велиру стало легче - просто больной… И не ранит уже. Развязал, стал дольше около незнакомого мужика сидеть, обтирать лоб, пытаться кормить. Незнакомый мужик цеплялся за его руки, зачем-то вдыхал запах полыни с ладоней, потом отпускал и опять с выдохом ложился. Глаз не открывал Велир рассматривал твердые, но тонкие черты, нос с горбинкой и шрамом на переносице (ломали, видать), темные с кисточкой на переносице брови, мучительно сведенные на покрытой испариной высоком лбу, плотно сжатые, твердые и бледные губы, длинные ресницы, опустившиеся на впалые щеки. Красивый - что пиздец. Сроду Велир таких красивых людей не видел. Аж кровь к лицу приливала, стыдно было смотреть. Будто не для него это, не чтобы он тут пялился.

Жаром мучился незнакомец долго - больше недели. И первое время после схода шерсти порой рычал. Велир каждый раз отскакивал в ужасе, но хворый не обращался, когтями не махал и зубы не скалил. Уняв трясучку в руках, Велир возвращался. И ждал, когда хворый откроет глаза. Сжавшись внутренне, ждал всегдашнего испуга или отвращения. За всю его жизнь ему в лицо лишь Иван прямо посмотрел. Макс тоже не боялся, ну да малец с детства к его роже привык, не удивлялся. Даже во взгляде Лизард жалость по первости мелькнула. А жалость была Велиру едва ли не хуже отвращения.

Однажды мужик все-таки открыл глаза. Мутные еще от болезни, правый карий, левый голубой. Скользнул ими по лицу Велира, трясясь, схватил его за руку, прижал к своей щеке. И опять вырубился. Надо же, и такие глаза бывают… Но не спугался. Не понял, видать.

Когда хворый впервые пришел в себя, Велир стоял к нему спиной. Услышал возню, развернулся, почему-то набросив длинные пряди на лицо. Дуралей, и чего скрыть хочешь?..

Хворый приподнялся, посмотрел на него. И схватился за свой собственный левый глаз. Дурной, что ли?.. Велир моргнул.

- Вы чего?

- Повязка, - хрипло проронил мужчина, шаря руками по постели. Велир покачал головой.

- Нету… Да вам зачем, глаз же здоро…

- Повязка где, - хворый, видать, не совсем еще оправился, искал несуществующую тряпицу, будто потерявший мамку ребенок. Велир попытался успокоить, не подходя близко - страх был еще силен…

- Да сделаю я вам, сделаю, коли надо! Спите! Звать вас как?

- Констан… - хворый мотнул головой, медленно опускаясь на лавку. Пробормотал, засыпая:

- Нет… Нет…

“Константин, так Константин”.

Велир смутно вспомнил, что когда-то слышал такое имя. Точно, короля его так звали. Издох который. Надо же, и этого так назвали. Видать, чтобы жопу королевской семье подлизать. Дело известное.

Разве что глаза у короля тоже были… Велир мотнул головой. Да что королю давно сгинувшему тут делать!

Василь, оказавшийся расторопнее названого отца, как только его пустили домой, тут же пошарился в вещах этого Константина. Нашел кошель с деньгами, который не тронул (пока хворый не оправится), кинжалы и пару потрепанных карт. Все это Велир запретил ему трогать.

- А ну как прирежет он нас?

- Какое прирежет! Он ложку держать сам не может! Да и нахуй мы ему, сам подумай? Что он будет делать с двумя трупами?

Василь насупился, дернул плечом.

Константин стал просыпаться чаще. Следить за Велиром мягким, но внимательным взглядом единственного глаза, не прикрытого повязкой. Просил подойти покормить его. Узнал имя, пытался разговорить. И очень часто звал знахаря по имени, будто ему оно нравилось. Лекарь смотрел подозрительно.

- Чем я был болен, Велир?

- Хворью волчьей. Вы где эти ягоды взяли?

- Не помню.

- Как вспомните - найдите тот куст и с корнем вырвите, уж будьте любезны.

- Ты видел раньше такую болезнь, Велир?

Молчание.

- Ты знал, как меня лечить.

- Жрите, или за шиворот все вылью.

Тихий бархатный смех. Константин больше не напоминал зверя вовсе. Говорил тихо и спокойно, еще слабея после каждого разговора, смотрел тоже без злобы или страха - с мягким любопытством. Но в лицо Велир ему по-прежнему не глядел. Не хотел. Однажды, не выдержав вопросов, оставил у него на коленях миску с ложкой и ушел. Константин взял ложку только со второго раза - в первый выпала из пальцев. Попытался есть, но бессильно уронил голову на грудь и задышал тяжело. У Велира сердце зашлось.

- Принес же черт… Даже жрать сами не можете, а все доебываетесь! Пасть закройте и ешьте!

- Это будет весьма трудно сделать.

- Да пошли вы нахуй!

- Велир… Велир, прости, - теплые пальцы удержали его запястье, и знахарь замер, как идиот, с ложкой в руках. - Спасибо.

- Хуесибо, - буркнул знахарь и поднес ложку к бледным губам, пытаясь игнорировать скакнувшее сердце, - кому сказано, жрите…

Константин открыл рот. Капля похлебки скользнула вниз по подбородку. Велир стер ее с теплой кожи дрожащими пальцами. Снова зачерпнул похлебки. Константин опять упустил каплю - будто нарочно.

- Д-д-д-да хватит ворон считать! Н-нормально жрите! Все з-з-зальете же…

Константин осторожно вынул ложку из трясущихся пальцев. Убрал миску, чтобы не разлить. Взял худое запястье, поглаживая выступающую косточку. Провел по ладони, помассировал, чуть нажимая, раскрывая ее. Провел по пальцам, до каждого дотронулся, погладил, пробежался по костяшкам. Задумчиво, медленно изучил теплыми прикосновениями руку немо трясущегося Велира и вскинул на него не прикрытый повязкой глаз. Карий с золотыми искрами. Со странным зрачком - будто расплывшимся по краям…

Велир так и не понял, что это было. На всякий случай решил и не думать об этом, если б еще так легко было выкинуть из памяти эти ласковые поглаживания, его лицо так близко, теплую кожу и глубокий вдох - точно его пытались унюхать и запомнить. Только бросил, что повязку на другой глаз лучше навесить.

Константин, мягко и вкрадчиво вызнававший про его жизнь, про Василя, ни разу ни словом не помянул изуродованное лицо. Велир был ему за это благодарен. А бешеное биение сердца каждый раз, когда Константин к нему обращался или о чем-то просил, списывал на страх волчьей хвори.

Когда Константин начал вставать и окреп, то расплатился за лечение почти сполна… И за каким-то хером собрался с ними в Тарборо. Велир аж обернулся.

- В Тарборо? Нахуя вам туда?

- По делам, - Константин невинно пожал широко развернутыми крепкими плечами. Велир сглотнул от этого движения и начал запихивать сушеную траву в бутылочку с удвоенным усилием.

- Приметная будет парочка - два одноглазых, - бросил он. Пальцы сжались на стеклянном горлышке. Когда-то надо было поднять и этот вопрос… Константин за его спиной даже не шевельнулся.

- В городе я вам не попадусь.

Молчание.

- Ты понял, кто я такой, Велир?

Знахарь дернул плечом.

- Не поручился бы точно, но… В общем…

- Понятно, - тихий, спокойный голос. Константин будто пытался не спугнуть. Велиру это надоело. Он резко развернулся, отбросил волосы с лица и уставился Константину прямо в лицо. Впервые за все время глаза не отвел. Хочешь - пяль на урода, любуйся, твое величество.

- Не сдам я вас, можете не ждать. Хотел бы - давно б Василя отправил в соседний город, и вы б уж на дыбе висели. Так что хватит вокруг меня круги нарезать, как кот вокруг мыши. Я вам не мышь никакая. Не предатель. И не идиот. Хотите чего сказать или спросить - прямо давайте. Заебали ваши игры.

Константин встретил его твердым и прямым, спокойным и гордым взглядом.

- Ты понимаешь, что за укрывательство тебя и сына будут пытать, а потом публично казнят, оставив головы гнить на частоколе в устрашение?

- Понимаю. Моя голова и на плечах достаточно устрашает.

Короткая, удивленная улыбка, красивее которой Велир ничего в жизни не видел, мелькнула на губах короля и пропала. Сидит тут в белой рубахе и штанах, оброс бородой, повязка из белой же ткани просвечивает… Другую бы надо… У Велира запылало лицо. Стало жарко, будто он сунул морду в раскаленную печь. Он сердито отвернулся.

Он уже не видел, что Константин приоткрыл рот, будто хотел что-то сказать, но в последний момент раздумал.

Когда в Тарборо Константин прижимал его к себе вплотную, заслоняя своим телом от имперских солдат, Велир на несколько секунд забыл, что они просто прячутся, и не пройди эти прихвостни мимо них на улице, не было бы этого… Он просто самозабвенно, впервые в жизни, целовал человека, которого хотел поцеловать. Здоровый мужик тридцати лет и одного года от роду впервые в жизни целовался. Губы Константина оказались куда мягче, чем выглядели, теплее, нежнее.

Король оторвался от него, провел большим пальцем по щеке. Прямо по шрамам. Велира будто молнией шибануло. Оттолкнув ласкающую руку, он зашагал вниз по улице, не глядя, куда идет. Кретин, трижды кретин!.. Да кто б его стал целовать по собственной воле!..

Нагнавший его Константин ничего не говорил. И на том спасибо.

Потом из-за придури этого хворого втроем в какой-то лесной хижине торчали полторы недели. Велир из чистого упрямства спал рядом с Василем и вообще старался делать вид, что Константина рядом с ними не существует. Василь, не сильно понявший, что творится, на всякий случай принял сторону отца и смотрел на короля волком.

Волком. Смешно.

Василь первым вернулся домой - как менее приметный. По правде говоря, счастливое у него было лицо - абсолютно не запоминающееся. Таких курносых да сивых парней по деревням что сена. Ну должен же хоть кто-то жить по-людски.

Константин подошел поближе. Тихо проронил.

- Я ухожу сегодня.

Сердце Велира грохнуло куда-то в ноги и осталось лежать там камнем. Это ж надо было идиоту так просраться!.. В короля! Он б еще в бога какого втюрился, и то больше было бы проку! Хоть бы набожным тогда стал…

Константин опять мягко взял за руку. Хотелось вырвать, отшатнуться, уйти. Велир опять замер, как деревянный дурень, которых в древности вырезали и молились им. Вздрогнул только, когда ладонь к губам горячим прижали.

Когда Константин потянул его к себе, Велир хрипло прошептал:

- Рожу не троньте…

Константин отпустил его руку. Отстранился. И одним махом стянул с себя рубаху. Взял оторопевшего знахаря за обе руки, на этот раз смелее, и положил себе на плечи. Ступил ближе, позволяя Велиру провести руками по спине. Тот дрогнул, нащупав рубцы. Одни рубцы… А кожа где…

Константин следил за ним почти немигающим взглядом, чуть склонив голову. Когда Велир непонимающе моргнул, Константин повернулся к нему спиной.

Вся изрыта шрамами от ударов - от плеч до поясницы, аж под штаны немного уходит. Кто-то целенаправленно пытал, хлеща чем-то по обнаженной спине, не давая зажить, прямо по свежим ранам. Велир положил трясущуюся руку на бугристую кожу. Сам не понимая, какого рожна творит, прижался губами к рубцам между лопаток. Константин слабо выдохнул. Развернулся и так в объятиях сжал, что хрустнули кости.

Тогда Велир впервые позволил свободно себя поцеловать, хоть и сжался, когда влажные губы скользнули по левой щеке. Константин тут же отстранился, успокаивающе прижался губами к макушке. Вдохнул судорожно.

Лед на сердце треснул и ушел паводком. От боли закружилась голова. Отмерзло сердце окончательно.

“Тебя искалечил больной волчьей хворью, а ты все равно взял меня и вылечил? Знаешь ли ты, насколько красив, Велир?”

Не понял бы он вопроса. Только буркнул бы или взорвался. Еще бы забеспокоился. откуда Константин узнал. Поэтому придержались эти слова.

До момента, когда они оба смогут друг другу боль свою открыть. Сами.

В следующий раз Константин возвратился зимой. И тогда Велир впервые улыбнулся.