Их любовь была обтекаемой, неосязаемой, лишь угадывалась, как двое мальчишек, валяясь в траве, угадывают формы облаков, как в переплетении ветвей виднеется пустое место в форме какой-либо фигуры, как по примятой траве становится понятно, что не так давно в ней лежали двое.

Они не говорили о ней, не ломали неуклюжими человеческими словами то странное, светлое между ними, которое, как они чувствовали, принадлежало им одним, и никто до них в мире не испытывал ничего подобного.

Принц, рожденный с короной семисотлетней династии над своей головой, переданной ему каменными статуями гордых и милостивых, набожных и жестоких королей, уходящих вглубь темной королевской крипты, принц, владеющий сотнями тысяч жизней и огромным дворцом с момента, как сделал первый вдох.

Единственный сын древнего, но скромного и потому обедневшего рода, родившийся вдали от шума столицы и взращенный любить своего короля и служить его семье до последнего вздоха. Таков был долг их рода, который Канарды неукоснительно исполняли вот уже семь сотен лет. История рода, как и некоторых других, была утеряна в пожаре триста пятьдесят лет назад и поэтому никто не помнил об этом, но род Канардов и род Фенсалоров появились в одно и то же смутное время, когда Орлин и Анаит, обремененные магией, долгом спасти разоренную землю, путешествовали по ней, уничтожая монстров и залечивая раны народа, который даже не думали делать своим. В одном из разоренных городов они нашли мальчика-сироту. Покинутый погибшими родителями, которые, подобно животным, увели охотников от своего дитя и не вернулись, малыш сидел в кроватке и надрывался испуганным плачем. В его колыбельке, согревая ребенка холодной ночью, сидел большой и красивый селезень.

Орлин и Анаит вырастили мальчика вместе со своими сыновьями, родившимися позже, в мирной Релении, когда оба они неохотно и со смятенными сердцами приняли корону от спасенного ими народа. Ни он, ни она не хотели править. Но замученные страхом люди не хотели видеть на троне никого, кроме своих спасителей, ища защиты в их магии.

Селезень, спасший мальчику жизнь, украсил герб его рода и стал его фамилией. От этой истории осталось лишь это и верность Канардов роду Фенсалор. Эта верность всегда была для них лишь долгом чести, не более.

Пока шестилетний принц Константин Фенсалор не решил поиграть в снежки с тихим щекастым малышом, который старательно лепил из снега свой родовой замок. Маленькому Ивану было всего семь, и он отчаянно тосковал по дому в этом громадном пугающем и шумном дворце. И когда в его замок попало снежком, принцу Константину попало кулаком. Оценив, что получил за дело, принц сказал отцу, что упал на камушек. Король Мариан смерил взглядом синяк под глазом сына, дрожащий рядом с принцем “камушек”, хмыкнул и отпустил обоих, посоветовав быть осторожнее.

Выйдя из тронного зала, Иван взглянул в сине-карие глаза, сверкающие опасным озорством и смелостью ребенка, не знающего ни в чем отказа. С этого мига он больше не принадлежал себе. С этого мига долг чести Канардов перед Фенсалорами превратился в долг любви.

Он и сам бы не сказал, как это произошло и почему. Но этот подвижный, безрассудно храбрый мальчик, который ездил на животе по перилам, лазил по деревьям, убегал в город и знакомился там с ремесленниками, зачаровал осторожного маленького Ивана своей жадной любовью к жизни, способностью делать все, очертя голову, заливистым и громким смехом. Иван стал бояться за него. Стал хватать за шиворот, когда маленький Константин собирался съехать по огромной лестнице или влезть на трехсотлетний дуб, посаженный в дворцовом саду его предком, ограждать от падений, ударов, обид и несчастий.

Константин, привыкший к подобострастной лжи, беспрекословно-трясущемуся повиновению, раболепию и трепету, который вызывал его титул, проникся уважением к тихому мальчику, который не боялся говорить ему правду, научил думать о других, научил, что значит быть королем до того, как Константин им стал. Иван повсюду молчаливо следовал за ним, если не получалось отговорить от очередной шалости, и глядя на темноволосого бегущего по городской улице небольшого мальчонку и едва поспевающего за ним мальчика выше и крепче, люди думали о лучике света, следующем за озорной тенью.

Все у них было, не как у людей. Все как-то наоборот и шиворот-навыворот.

Когда к их дуэту присоединилась Наталия Дарденн, по всем законам подобных историй Иван должен был безответно влюбиться в предназначенную принцу леди и красиво страдать от этой любви. Безответная любовь к чему-то недосягаемому всегда была источником самых душераздирающих баллад и легенд, столь любимых Наталией. Константин лишь презрительно фыркал на подобное. Глупые сопли, годящиеся лишь на то, чтобы выжимать слезы из чувствительных дев и монеты странствующим певцам из кошелей их отцов, братьев и мужей. Что проку страдать по человеку, которого не можешь получить? Рядом полно других!

Иван тихо улыбался и молчал. Ни одна душа в мире не догадывалась, что прямо под их носом зарождалась и росла, пожалуй, самая душераздирающая и жестокая сказка.

Константин по привычке тянул руку назад, чтобы Иван ее взял и не потерялся на улице. Ивану было пятнадцать, потеряться на улице он бы уже не смог при всем желании, и каждое прикосновение принца било по обнаженному сердцу кинжалом из раскаленной стали. Канард даже не вздрогнул, лишь сжал шершавые пальцы, уже тянувшие его в новое приключение. Что ему еще одна рана? Лишь бы его принц был счастлив.

Ивану было семнадцать, когда Константин сидел перед ним на полу, уткнувшись лицом в его колени. Плечи юного короля дрожали под тяжестью внезапно обрушившейся на них страны. Иван положил руки на эти плечи, не давая спине надломиться. В столице скорбно били колокола, и из-за каждой двери во дворце слышался плач.

Плечи Константина под ласковыми прикосновениями перестали дрожать.

Когда перед решающей битвой король поцеловал его, прижимаясь к его лицу щекой, теплой и мокрой, Иван позволил это. Уже проржавевший кинжал застрял в сердце и провернулся. Константин отстранился и тяжело выдохнул. Иван вдохнул. Иван выдохнул - вдохнул Константин, касаясь его губ своими.

Они не говорили друг другу. что любят. И старались даже об этом не думать. Просто знали, что если уйдет один из них - и второму не жить.

Ведь не думает же человек каждую секунду о воздухе, которым дышит. И не живет без воздуха тоже.

Теперь их любовь больше напоминала опасную балансировку над пропастью. Одно неверное движение, один слишком глубокий вздох - и оба полетят в пропасть.

После войны юного короля мучили кошмары и бессонница. Он засыпал спокойно лишь рядом с Иваном, на его плече, на коленях, на груди. Иван стал ночевать с ним. Неохотно, редко, иногда, все чаще и наконец, начал проводить каждую ночь в его покоях.

Так было нельзя, не принято, нехорошо. Но ведь… Они не делали ничего плохого? Разве они не спали точно так же вповалку в военном лагере, ноги и руки переплетены, дыхание одно на двоих, стук двух сердец совсем рядом - быстрый, нервный и ровный, сильный?

Во дворце то же самое казалось чем-то грязным, плохим, недостойным. Иван замирал, поглаживая Константина по волосам. Ждал, пока тот уснет, и бесшумно выскальзывал из покоев. Константин просыпался от бьющего в глаза света луны. Капли пота на лбу, груди и шее блестели потускневшим серебром. Он тяжело дышал и дико оглядывался, шаря пальцами по богато расшитому покрывалу.

Иван просиживал ночи в тяжело и густо пахнущей теплом конюшне. Скармливал яблоки и сахар верному Овсянке. Тот фыркал, собирая крупинки сахара мягкими губами. Канард сжимал кулак, пытаясь вытравить из кожи сладковатый запах, ощущение крепкого тела в своих руках, шершавой от меча ладони в своей. Кони сонно переступали копытами, махали хвостами, отгоняя жирных мух, фыркали и трясли головами. Иван слушал их и пытался забыть быстрый, тревожный стук сердца короля под своим ухом.

Константин сонно тянулся к нему, ловил его губы своими. Иван мягко отводил лицо, накрывая рот Константина рукой. Король целовал его ладонь и со вздохом прикрывал глаза. Не давил. Разве что на следующий день после таких попыток в его постели обязательно находили очередного светловолосого юношу.

Часто были и девушки. Русые, темные, рыжие. Ни одна не была похожа на леди Дарденн.

После свадьбы кошмары и бессонница мучить короля не перестали. Лишь Иван перестал к нему приходить. Перестал брать его за руку, бежать за ним следом в город. Константин стал спать еще хуже. Стал вялым, раздражительным и меланхоличным. Иван старался не замечать раненый, упрекающий и тяжелый взгляд, который следовал за ним в коридорах дворца.

Его место было подле короля на советах, тренировках, в бою. Не в его постели.

Когда Константин не вернулся с охоты, на которой отсутствовал несколько дней, сопровождавшие его лорды лишь качали головами. Король был измучен бессонницей, обессилен, пил слишком много вина. и поэтому стал безрассуден. Кабан был слишком дик, а конь невовремя понес, растоптал...

На труп Иван даже не смог взглянуть. Не дал смотреть и его юной жене. Не так он хотел помнить его. Не это неузнаваемое месиво без лица.

Когда Иван стоял, держа за руку Наталию, у огромной постели с балдахином, в которой провел столько ночей, он хотел помнить своего короля юным и сильным, скачущим на своем гнедом с заливистым смехом. Когда Иван нажимал на секретный рычаг в каменной стене, отгородивший его и малыша принца стеной от разъяренных людей, он хотел помнить Константина съезжающим на животе по перилам главной лестницы, широкой и светлой, отделанной мрамором и золотом. В воспоминаниях Ивана король всегда смеялся.

Его новорожденный сын сейчас надрывался от плача. Иван прижался губами к маленькой теплой макушке, едва прикрытой пушком. Вся любовь, что он чувствовал в жизни - к родителям, друзьям, даже к Константину, померкла перед силой этой новой любви к беззащитному малышу.

Он не подведет последнего Фенсалора, оставленного под его защитой.

Четырнадцать лет Иван учился жить заново. Обезличенный, лишенный фамилии и привычной тяжести брони на плечах, он запряг удивленного Овсянку в плуг и потрепал по холке. Теперь хоть иногда ребенка было, с кем оставить, хотя ворчания было по самый потолок знахарского дома.

Казалось несправедливым любить мальчика  лишь из-за его отца, но по мере того, как Макс подрастал в отдельного человека, Иван видел, что своих родителей он странным образом напоминает мало. Тихий и умеющий сам себя занимать, он проявлял королевский характер лишь изредка, когда хотел, чтобы на него обратили внимание, и уж тогда он действовал со всем упорством своего отца и изворотливостью матери. Но никогда не вопил, не закатывал истерик. С ним всегда можно было договориться. Вряд ли бы он полез на перила или дерево - если вообще бы понял, зачем это.

Смотреть в серые глаза Наталии на детском лице было тяжело, стыдно и больно, но все было ничего, пока однажды, когда Максу было около семи, Иван вышел за ним на крыльцо дома и увидел, как тот ловит на язык снежинки, широко разинув рот.

Мерзлый зимний воздух превратился в его легких в лаву, в сотни колющих изнутри иголок, а старый, давно оставшийся в сердце кинжал провернулся больно еще раз. Иван увидел, что мир в глазах темнеет, сужается до этой картины - маленький темноволосый мальчик, ловящий ртом крупные хлопья снега.

Он никогда не ошибался, не звал Макса чужим именем, вечно висящим горькой отравой на кончике языка. 

Ушел один - должен был уйти и другой, как они молчаливо договорились. Но Иван не мог уйти, не сейчас, еще не сейчас.

Дальше становилось только хуже. Что бы Макс ни сделал, Иван видел перед собой призрака. Макс даже спал в той же позе, что и его отец. Канард отгонял от себя призрака днем и звал его к себе ночами, желая вернуть времена, когда он оставлял Константина в его постели. Вернуться бы туда хоть на час, чтобы успеть рассказать ему о подрастающем сыне. Хоть на полчаса, чтобы успеть заснуть в его объятиях, слушая быстрый стук родного сердца. Хоть на минуту, чтобы успеть поцеловать его.

Вара оставалась глуха к его мольбам и не шла на торг. Правила были одни для всех, и время назад было не повернуть.

Четырнадцать лет напрасных попыток научиться дышать без боли и не видеть давно ушедшего призрака в живом ребенке.

Возможно, какие-то другие боги сжалились над ним, когда хворый, которого выхаживал Велир, оказался на его пороге. Иван замер, глядя, как незнакомый мужчина со знакомыми чертами медленно стягивает с глаза повязку.

Он изменился - черная борода, всклокоченные волосы почти до плеч, одичавший звериный взгляд исподлобья, почти черные синяки под глубоко запавшими глазами, бледная кожа, обтянувшая скулы и шрам, резко пересекающий переносицу. Но когда Иван неловко притянул его к себе, прижал к груди и коснулся губами его виска, незнакомый мужчина порывисто выдохнул, потянулся к нему - совсем как Константин, его Константин. Яд на языке Канарда превратился в мед, и теперь можно было произносить это имя без боли, но как молитву.

Иван потянулся навстречу. К Фаргу честь, к Фаргу долг и “нельзя”, к Фаргу все, кроме него.

Когда Иван почувствовал ласку на своих губах, кинжал резко вырвали из сердца, и из незатянутой раны наконец полилась кровь. Он заплакал, сжимая в объятиях своего потерянного короля.

Велир жаловался, что хворый беспокоен, постоянно мечется, каждую ночь встает, ходит по комнате, а во сне стонет и изрыгает проклятия, пугая и его, и Василя.

В ту ночь, когда Иван и Константин впервые заснули вместе, король проспал в его объятиях до позднего утра, не произнеся ни звука и ни разу не проснувшись даже от вопля соседского петуха.

Четырнадцать лет без сна, понял Иван, целуя дрожащие веки. Четырнадцать лет мук, бессонницы и кошмаров.

Константин поднял голову. Увидел, что Иван все еще рядом, и улыбнулся - нежно и благодарно, как не должен уметь улыбаться мужчина с суровыми чертами лица, израненным телом и взглядом голодного волка.

Иван стоял с ним рядом, когда Константин впервые увидел своего сына. Был рядом, когда Константин услышал его первые обращенные к себе слова. Следовал за ним в каждую битву, на каждый совет. Солнечный луч за мрачной тенью.

Теперь его место было повсюду подле короля, и в его постели тоже.

Им было трудно касаться друг друга после столь большого перерыва, и они начали медленно. Еще труднее было говорить. То неосязаемое, легкое и прекрасное, чем была их любовь, ушло навсегда, и они оба начали строить ее заново, используя собственные кости как кирпичи, скрепляя их слезами кровью - единственным, чего на войне было в достатке.

Засыпая с Константином в объятиях, Иван не знал, даруют ли ему боги еще хоть одну ночь с ним. Но лишь один он в мире видел божий свет в ласковых глазах своей тени. И это за ним он следовал повсюду - сколько отведут боги.