чувства не рождаются внезапно, спонтанно, совсем не так, как описывается в книгах, которые синцю так любит читать чунъюню вслух. перед его глазами не проносится жизнь, в груди не разрываются фейерверки и никаких бабочек в животе. 

первое время синцю даже кажется, что ничего не изменилось, будто он и не чувствует ничего особенного – значимого – все как обычно. вот они идут по главной улице лиюэ, чунъюнь случайно касается тыльной стороны его ладони своей, и для синцю в этом нет ничего удивительно-нового. синцю тепло, ласково-приятно, и, может быть, чуть-чуть щемяще в груди, но это нормально, ведь чунъюнь очаровательный – один сплошной взмах светлых ресниц – его любят все, да и как не любить? 

первое время ему кажется, что хотеть коснуться, приобнять, уложить голову на плечо – тоже нормально, так ведь все делают. тем более, как по-другому, когда чунъюнь так смешно смущается каждый раз. еще синцю думал, что флиртовать ради шутки, по той же причине, абсолютно неотъемлемая и, более того, совершенно нормальная часть любой дружбы, особенно их с чунъюнем, ведь так все делают, верно? 

синцю вообще долгое время считал себя экспертом в делах сердечных, ведь когда тебе девятнадцать, у тебя впереди вся жизнь, а ты пережил уже несколько, как тебе кажется, колоссальных влюбленностей – синцю вообще личность влюбчивая, романтично настроенная, хотя сам он этого не признает – ты убежден, что влюбленность в лучшего друга ты уж точно заметишь. 

но, как это обычно и бывает, самого очевидного мы не замечаем до последнего. 

все началось со смеха. или с глаз – он так и не определился. в общем, все началось с чунъюня. пытаться выделить что-то одно будет равноценно старому-доброму спору, а этого делать ну совсем не хочется. сначала он списывал разливающееся в груди тепло на сильную привязанность. даже не так, сначала он вообще об этом не задумывался. все было ровно так, как всегда: он шутит – подкалывает – чунъюнь смущается (мило краснеет), потом они идут за мороженым, или сбегают в рощу, за дворцом нингуан, долго читают и много-много смеются, синцю взахлеб рассказывает о новой идее для книги, а чунъюнь по-щенячьи кивает в ответ, потом чунъюнь смешно засыпает, привалившись к дереву и рука синцю сама тянется к его волосам и– 

и тут синцю себя одергивает, что на него совсем не похоже. 

а потом он находит себя на кухне ресторана шеф-повара мао, с сянлин снующей туда-сюда по кухне. он зарывается пальцами в отросшие волосы на затылке, тяжело вздыхая, и девушка замирает в центре помещения, с миской, в два раза шире нее, в руках: 

– может, вам стоит просто поговорить? ну, в плане, – она перехватывает тару поудобнее, и неопределенно взмахивает рукой в воздухе, – я уверена, половина лиюэ уже, наверное, полгода как убеждена, что вы встречаетесь. – синцю падает лицом в стол, неодобрительно мыча под ее заливистый смех. 

поговорить по-человечески не получается, потому что теперь, как только синцю решает сделать этот катастрофически важный шаг, что может раскроить надвое весь тейват, его сердце предательски сжимается, просто от того, что чунъюнь на него смотрит. просто смотрит своими огромными голубыми глазами с этими невыносимыми, ужасными ресницами, которые, по скромному мнению синцю, циин должны запретить на законодательном уровне, потому что они напрямую влияют на его психику. 

в итоге, он, позорно зажмурившись, вручает чунъюню письмо так, как обычно вручают уведомление о приглашении в суд. 

они сидят у моря, поодаль от пристани, и чунъюнь долго хмурится, ворочая в руках исписанную нервным почерком бумажку, что-то судорожно соображая, пока синцю с каждой секундой все больше убеждается в том, что получит по своему прекрасному лицу и с позором сбежит в мондштадт, вымогать вино у хозяина винокурни “рассвет”.  

по лицу он действительно получает, но очень осторожно и нежно, влажными и еле ощутимо подрагивающими губами – от остальных подробностей сянлин, делано скривившись, умоляет ее избавить.