одиночество бывает разное. иногда – комфортное, умиротворяющее, когда уходишь далеко в горы в поисках вдохновения, и ветер треплет твои волосы, а солнце целует кожу. в такие моменты синцю чувствует себя как никогда спокойно. в пятнистой тени дерева, рядом с горным источником – зная, что в кармане баоцзы от чунъюня с дурацкой запиской – ему хорошо, как никогда. 

здесь он может быть собой – честным – его не потревожит ни отец, ни занудные учителя, которые не понимают и половины того, о чем говорят, ни груз ответственности, давящий на плечи тяжелым камнем. здесь синцю может свободно говорить о том, что ему действительно интересно, тренироваться, сколько влезет, так, как удобно ему. и это чувство он не готов променять ни на что на свете. 

но есть и другое одиночество. 

с ним синцю знакомится поневоле – чунъюнь уезжает в заоблачный предел, к шеньхэ – он давно мечтал пообщаться с хранительницей облаков, чтобы узнать, как ему лучше практиковаться, тем более, она точно поможет с контролем энергии ян, и кто синцю такой, чтобы его останавливать? к тому же, это не так далеко, как кажется. 

первый месяц проходит относительно спокойно – синцю много читает, вечерами сидит с сянлин, пару раз даже наведывается к бэйдоу. чунъюнь стабильно присылает письма раз в неделю и все это не кажется катастрофой, в конце концов – они не так далеко друг от друга. синцю очень глупо складывает письма стопкой, периодически вытаскивая и перечитывая любимые строки – чуть позже он понимает, что выучил их наизусть. 

чунъюнь писал о своих успехах, об энергии ян, которая теперь, кажется, чуть более контролируемая, о новых блюдах – совсем не острых! – рецептами которых поделилась хранительница, и еще о том, что скучает. об этом значительно меньше, и это понятно – чем меньше о чем-то думаешь, тем меньше оно тебя беспокоит. 

синцю тоже старался не думать. 

спустя еще два месяца стало гораздо хуже. письма – не голос, не руки и не глаза, через них ты не можешь дотронуться, обнять, поцеловать. каким бы сильным и ярким не было его воображение, даже оно почти не помогало. чунъюнь писал, что не может приехать и позвать синцю к себе тоже – во-первых, дорога в заоблачный предел опасна, каким бы сильным синцю не был, “не хмурься и не протестуй! я буду за тебя переживать”, а во-вторых, тренировки слишком изнуряют, и после них он медитирует, потому что нужно обучаться контролю – в конце дня он буквально валится с ног, но отдыхать так, как они оба привыкли, сейчас не получается – задач очень много, и ему необходима постоянная концентрация. он писал о том, что любит и невероятно скучает, говорил о том, как ему не терпится наконец-то обнять синцю, как хочется снова услышать его голос. еще о том, что хранительница советовала относится к этому, как к своего рода испытанию, проверке на прочность – сильные чувства явно не идут на пользу контролю, какими бы они не были, но это также может быть и знаком того, что прогресс будет быстрее и такие тренировки гораздо эффективнее – им осталось подождать еще чуть-чуть. 

и синцю понимает, конечно, он все понимает, а вот с его сердцем – гораздо сложнее. он не был готов к такого рода испытаниям, для него это все слишком болезненно, он не экзорцист, не якша, ему всего девятнадцать, он очень любит свои книги, море лиюэ и чунъюня. поэтому он лишь тяжело вздыхает, откладывая лист с аккуратно выведенными буквами, таким родным почерком, и закрывает лицо руками. ему очень хочется плакать.

он искренне старался не думать, но всепоглощающее одиночество не давало надолго о себе забыть. в какой-то момент он начал видеть чунъюня почти везде – в том, как прохожий на улице смеется, в буйном посетителе ресторана шефа мао, в утреннем прибое, в самом себе. и, наверное, это была самая сложная часть, потому что он может убежать отовсюду, но от себя – никак. 

ему хотелось кричать, хотелось вырвать себе сердце; потом, правда, он себя одергивал за чрезмерную драматичность, но суть от этого не менялась. внутри постоянно ныло, зудело и кололось, как бы сильно он не старался это заглушить. он думает, что кадзуха обязательно сложил бы об этом стих с очень трагичным названием, с привкусом соли и горечи. он бы и сам не прочь написать об этом, просто чтобы деть это чувство хотя бы куда-то. но буквы не слушаются, а глаза предательски намокают и поэтому он откладывает эту затею, открывая очередную книгу про техники фехтования, надеясь, что за скукой он забудет о том, что что-то чувствует.

просыпаться по утрам ощущая, как болезненно гудит твое сердце – невыносимо. понимать, что чунъюнь стал писать реже и короче и чувствовать, как от этого оно пропускает удар, сравнимо пытке, которую синцю никогда в своей жизни не хотел переживать. 

он понимает, что чунъюнь занят, конечно он занят, архонты, сколько всего ему надо сделать известно, наверное, одной только хранительнице облаков. синцю тоже хотел бы чем-то себя занять, но его рутина остается все той же, что и всегда, утром – фехтование, в обед – занятия, вечером – в лучшем случае, он сидит у сянлин, но и это получается не всегда. он понимает, что его общество может быть утомительным, не каждому захочется смотреть на поникшие плечи и тусклые глаза. синцю все понимает. поэтому и к сянлин он заходит реже. 

в какой-то момент его жизнь стала напоминать ему игру в затворника, который отрекся от солнечного света. осознание – ему проще быть наедине с этим чувством, чтобы никого не волновать, чтобы не омрачать своим присутствием, чтобы не видеть сочувствующих взглядов. ему кажется, что он постепенно затухает, растворяется в воздухе частицами пыли из книг, оседающих на его ресницах. у синцю в груди что-то болит и ему страшно думать о том, что именно это может быть. 

он боится писать чунъюню, потому что не знает, на сколько радостных строк его хватит. как давно он писал ему последний раз? синцю не помнит. 

чунъюнь, кажется, этого не замечает – он продолжает рассказывать о том, как движется прогресс, что хранительница облаков, кажется, им гордится и что, может быть, он даже счастлив. и ни слова о том, когда он планирует возвращаться. 

наверное, синцю никогда не испытывал настолько противоречивых эмоций, потому что с одной стороны он безумно рад, потому что чунъюнь наконец-то занимается тем, что приносит ему счастье, он ищет себя, а с другой – он, синцю, остается позади. как будто чунъюнь его забывает. а здесь радоваться получается с огромным усилием. 

так проходит четвертый месяц.

вечер. синцю усилием воли заставляет себя выйти из комнаты – сегодня планов нет, его занятия закончились еще в первой половине дня и он очень давно не разговаривал с кем-то вне его дома. улицы лиюэ полны жизни, звуков и запахов, как и всегда, жизнь идет своим чередом, торговцы все так же пытаются перекричать друг друга на рынке, лилии распускаются ближе к ночи, а дети носятся по узким улочкам, каким-то чудом не сбивая все живое и неживое на своем пути. и синцю это одновременно восторгает и ужасает, он чувствует себя во всем этим таким маленьким и незначительным, совершенно поглощенным потоком. 

он направляется к ресторану мао, останавливаясь лишь раз, послушать историю приплывшего с бэйдоу архитектора из сумеру. тот сидит на выступе ограждения, вальяжно развалившись, и широко улыбается, рассказывая о чудесах, совершенных дендро архонткой, спасшей весь тейват. и есть в этом юноше что-то необъяснимо знакомое, как будто со своей историей, больше похожей на легенду, он привез надежду. словно ему совсем нечего скрывать – в этой невероятно расслабленной позе, в тонкой шелковой рубашке, в пере, что так и норовит выпасть из его прически, есть что-то удивительно легкое, как морской бриз, или шепот травы на холмах гор, там, где не достаточно высоко, чтобы ежиться от холода, но если простоять достаточно долго можно почувствовать веяние ледяных вершин. заслушавшись, синцю будто переносится куда-то совсем-совсем далеко от центрального шумного города, от позолоченных карнизов крыш, туда, где есть только он и этот морозный воздух, до боли знакомый и чарующе теплый, отзывающийся покалыванием на самых кончиках пальцев. туда, где нет ничего, но при этом есть все, в чем синцю так отчаянно нуждается.

эта необъяснимо успокаивающая атмосфера, подкрепляемая счастивым концом истории архитектора, то, как свободно он дышит, и это чувство, перещелкивает что-то в синцю – он не понимает, что именно, но как будто просыпается; свежее радостное лицо и озорной взгляд словно сдувают с него пыль, перекрывавшую его восприятие действительности последние четыре месяца. синцю, глубоко вздыхая, идет к сянлин с яркой улыбкой на губах. 

в тот вечер они много смеются и разговаривают обо всем на свете, словно после долгой разлуки и синцю замечает, что напряжение в плечах девушки заметно уменьшилось. к ним заходит ху тао, предлагая свою помощь и сянлин шутит что-то про покойников, отдавая ей заготовленные закуски и девушка уходит, подмигивая ему напоследок. 

а на следующий день возвращается чунъюнь.