— Матры волнуются, — говорит Хайтам за ужином. В кои-то веке у них совпало время ужина, первый раз за сколько? За неделю, может, чуть меньше. А Хайтам вместо того, чтобы спросить, как продвигается новый проект, вместо того, чтобы пожаловаться на безднов ливень, который насквозь промочил любимый плащ или хотя бы на продавца в лавке — как обычно — внезапно начинает разговор именно с упоминания матр. Кавех поднимает брови. Матры их обоих не особенно волнуют, хотя Хайтаму иногда и нужно переписываться с Сайно по работе — но обычно он все-таки видится с ним за одним столом в таверне, что на рабочие отношения тянет слабовато. И слово дурацкое выбрал — «волнуются». Матры не волнуются, матры злятся и подозревают — Сайно как-то раз об этом сам сказал. Тигнари тогда закатил глаза. Ведь Сайно как раз-таки волнуется — за Коллеи, за Тигнари и даже за них с Хайтамом, хоть и отрицал бы это, если бы кто-то спросил.

Хайтам накалывает на вилку морковь и смотрит на нее серьезнее, чем на все свои бумажки вместе взятые. Кавех думает: «Бездна тебя забери, пока не спрошу, не скажешь ведь больше ни слова. Все как клещами выдирать приходится», — вздыхает, принимая мир и Хайтама как есть, и спрашивает:

— Почему? — Хайтам отрывается от задумчивого разглядывания моркови и еще более задумчиво смотрит на Кавеха. Он что, забыл то, о чем сказал минуту назад? Хайтам, справедливости ради, выглядит уставшим. И домой он вернулся позже обычного, хоть ненадолго, но позже. И даже не придрался ни к чему по дороге на кухню. Действительно устал. — Почему матры беспокоятся? — Кавех очень старается не спросить это как у не слишком развитого ребенка, и судя по тому, как немного сужаются у Хайтама глаза, выходит это у него так себе. Но, видимо, рагу вышло достаточно вкусным, чтобы аль-Хайтам спустил это ему с рук.

— Сайно нет больше трех месяцев.

— Мы же недавно, — начинает Кавех и осекается. Действительно, в последний раз они виделись месяца четыре назад. У Коллеи был день рождения, Тигнари выпустил ее из своей берлоги — хотя, учитывая высоту их деревни, скорее из гнезда. Коллеи, веселая, хоть и уставшая, по-подростковому нескладная, смеялась и держала в объятиях подаренную Хайтамом книгу и повязала прямо на голову яркий шарф от Кавеха. Тигнари с Сайно шли на несколько шагов позади нее и тихо о чем-то переговаривались, одни Архонты знают о чем. Иногда Кавех задумывался — а так ли все там просто — потому что отлично видел короткие улыбки, переглядывания и какие-то понятные только им одним «Помнишь, в тот раз, когда...». Коллеи неплохо играла в призыв семерых, и Кавех тогда убедился, что Сайно заглядывает в Гандхарву чуть чаще, чем необходимо. А потом Кавех каждый раз понимал, что да — там все просто. Там безграничное доверие, ласковые взгляды и привычные прикосновения. Мягкие касания чуть выше локтя при разговоре, голова, привычно лежащая на чужом плече, хвост, уложенный на чужие колени и рассеянное почесывание за ухом. Там все кристально ясно, хоть (вероятно) и не сказано вслух.

У Кавеха все точно сложнее, потому что желание посидеть рядом на диване перебивается саркастичным замечанием, а совместное приготовление еды каждый раз заканчивается не спокойным ужином, а очередной перепалкой. В плохие дни — разбитой тарелкой.

— От него ни весточки за последние три месяца. В последний раз его видели в Караван-Рибате, — у Хайтама голос спокойный, размеренный. Такое чувство, что этот разговор он если и не репетировал, то продумывал. Кавех складывает руки на груди.

— Он бывал в пустыне и дольше.

Ливень за окном усиливается, где-то вдали гром раскатисто смеется — да, бывал. И может пробыть еще. Может пробыть там вечно и остаться в песках навсегда.

Хайтам устало вздыхает и трет лоб.

— Он посылал сообщения. Отправлял кого-то из своего отряда. Возвращался за припасами и уходил снова. Сейчас — ничего. И ушёл он один, никого с собой не взял. Он не должен был задерживаться там так надолго.

Тревога далекой вспышкой молнии пробивает Кавеху легкие.

— Ты думаешь?..

Хайтам смотрит серьезно и явно даже не собирается язвить.

— Я ничего не думаю. Я просто говорю.

Кавех откидывается на спинку стула.

— Ты пессимист. И фаталист. Нагоняешь страху, рассказываешь страшилки, а потом уходишь спать, как будто все так и должно быть. Что бы ни произошло — все обязательно будет плохо.

Хайтам тоже скрещивает руки на груди — у него это всегда получается гораздо солиднее, чем у Кавеха. Чурл бы побрал его широкие плечи.

— Я реалист, Кавех, в отличие от тебя. И пустыня опасна, — что-то мелькает в его взгляде. Похоже, недосказанность. Если бы он сказал «кому, как не тебе об этом знать», то разбитой тарелкой сегодня бы точно не обошлось. Но на это больное место Хайтам никогда не давит, и за одно это Кавех готов ему простить почти все что угодно. — Я не строю предположения и не делаю выводов, но матры, вероятно, скоро будут собирать поисковый отряд. И они не уверены, что это будет иметь смысл.

Кавех ёжится, оглядывается на плотно закрытое окно. Кажется, через ставни все-таки проник холодный дождливый ветер.

— Как ты все это узнал? Ты подслушивал или что?

Хайтам смотрит с такой бесконечной усталостью, с таким явным: «почему я должен тебе разжевывать это как ребёнку», что Кавех почти начинает злиться. Только у Хайтама есть эта идиотская черта — бесить его, не делая ни-че-го. И он, величайший аль-Хайтам, аль-Хайтам-я-знаю-все-лучше-всех-остальных, отлично о ней знает и пользуется ей постоянно.

— Тебе напомнить, какое количество сообщений и докладов проходит через мой стол? И доклад от заместителя генерала не идет напрямую к мудрецам. Поэтому мне с ним пришлось еще поговорить отдельно. Между прочим, в свое нерабочее время.

Кавех закусывает губу. Заместитель Сайно, холодный, расчетливый и попросту неприятно-опасный человек, не станет тратить лишних слов на кого-то не из своих подчиненных. Видимо, матры действительно волнуются. Видимо, волнуются сильно.

Кавеху нужно подумать. Нужно переварить эту информацию.

— Чай будешь? — Хайтам кивает. Кавеху нужны хотя бы эти несколько минут, пока закипает чайник и заваривается чай. — А Тигнари знает? — у Хайтама во взгляде проскальзывает едва различимое смятение и ещё менее заметная вина. Никто, кроме Кавеха бы их не распознал, но Кавех знает, как это все увидеть — глаза на секунду отводятся в сторону, и плечи чуть опускаются, и уголки губ слегка дергаются, напрягаясь.

— Не думаю.

Кавех кивает. У Тигнари забот больше, чем деревьев в его лесу. Он уходит в работу с головой, с ушами и даже глубже: очередные исследования свойств трав и грибов, очередная зона увядания, очередные пациенты из всех уголков Сумеру, обучение Коллеи всему подряд — от чистописания до стрельбы из лука. Тигнари некогда считать дни и думать о том, почему Сайно не заходил в Гандхарву так долго. И беспокоить его лишний раз не хочется.

Кавех месяца полтора назад к нему ходил — спина несколько дней подряд жутко болела. Тигнари выглядел как обычно — весь в делах, энергичный, улыбчивый. Дал баночку с каким-то пахучим растиранием, написал Хайтаму записку с восклицательными знаками, чтобы он втирал ее Кавеху дважды в день, и уже на словах объяснил, как делать компресс.

Тигнари не беспокоился совсем — просто ни капельки. Но это было почти шесть недель назад. И матры тогда тоже не беспокоились. Сейчас Кавеха сдавливает тревога. Тигнари должен об этом знать, но, Архонты, как же сильно его не хочется волновать.

Хайтам зевает, подпирает рукой голову, смотрит задумчиво и немного грустно.

— Пообещай мне, что не побежишь в пустыню среди ночи.

— Побегу днем, чтобы ты был на работе и не догнал меня.

— Кто-то должен сказать об этом Тигнари. В этом ты прав.

— Я про это не говорил.

Хайтам устало прикрывает глаза.

— Ты думал об этом так громко, что у меня аж голова разболелась.

Они молчат недолго — но за это время небо режут две молнии подряд. Дождь бьет по окнам с такой силой, что Кавех начинает опасаться за стёкла. Не по сезону, совсем не по сезону погода.

— Ты сейчас хоронишь Сайно живьём?

— Кавех, я никого не хороню живьём. Но Тигнари стоит узнать об этом раньше других, — «потому что следующей новостью о Сайно может стать его тело, и ему, особенно ему, стоит быть к этому готовым», так громко молчит Хайтам, что Кавех действительно вздрагивает.

— А ты не хочешь пойти к нему и сказать об этом лично, потому что ты не умеешь разговаривать по-человечески, я прав?

— Да, — так просто и спокойно говорит Хайтам, что Кавех чуть не проливает на себя чай.

— Кто ты и что сделал с аль-Хайтамом? А как же «Кавех, только с тобой невозможно разговаривать по-человечески, потому что по-человечески ты не понимаешь» или «разговаривать «не по-человечески» невозможно в принципе, потому язык — это...»

— Кавех, пожалуйста, — Хайтам расстроен, вдруг понимает Кавех. Расстроен настолько сильно, что будь на его месте кто-то другой, то скорее всего сжался бы в комок и почти плакал. Кавех протягивает ладонь, и свободной рукой Хайтам перехватывает ее так осторожно, так ласково, что сердце заходится в ритме дождевых капель. Они редко прикасаются друг к другу так. Не позволяют. Потому что та грань, через которую Тигнари с Сайно прошли так просто, естественно и незаметно, для них вздымается выше гор. Хайтам перебирает его пальцы, задумчиво проводит по костяшкам.

— Если Сайно действительно погиб, тебе придется сказать об этом Тигнари. Потому что ты сможешь сказать это лучше меня и тем более лучше любого из матр. Он ценит в тебе искренность и то, что ты не скрываешь свои эмоции. А я.., — тепло и крепко сжимает ладонь, бережно опускает её на стол. — Ты знаешь, — вздыхает тяжело и грустно. — Я спать.

Хайтам допивает оставшийся чай в три больших глотка и ставит кружку в раковину.

Кавех сидит на кухне, обнимая свои колени до тех пор, пока гром не хохочет злорадно и угрожающе прямо над их домом.

Уснуть ему удаётся с трудом — если удаётся вообще, Кавех в этом не уверен. Мешает гром, мешают синие молнии за окном, мешают мысли. Как аль-Хайтам вообще смог уснуть? Или он тоже в соседней комнате считает секунды от вспышки до рокота? У Кавеха это получается плохо — счет сбивается, потому что мелькает и грохочет ежесекундно. А там, в пустыне, не так уж и далеко, под безоблачным небом сейчас может лежать Сайно. И, вполне возможно, лежит он там мёртвый.

***

Стук в дверь сливается со стуком капель, но в ушах отдается металлическим звоном дребезжащего замка — всё руки не доходят привинтить несколько болтиков. Кавех не знает, уснул он по-настоящему или нет, но голова туманная, а глаза еле удается открыть. Гроза, кажется, немного стихла. Стук повторяется: отчаянный, умоляющий.

Если это какой-то несчастный, застигнутый этой хиличурловой бурей, то даже Хайтам не будет против приютить его на ночь.

Но за дверью стоит не какой-то бездомный или случайный странник.

С промокшим насквозь и жалко повисшим хвостом, с трясущимися от холода губами, с прижатыми к мокрой голове ушами, в покрытых грязью штанах, в дверях стоит Тигнари. 

— Прости, что среди ночи, я просто не смог выйти из Гандхарвы раньше, — говорит сбивчиво, послушно шагая в дом, когда Кавех втягивает его за руку. — Просто там привели больного, а потом начался дождь и все дороги размыло, и потом я понял, что в трактир на ночь я просто не попаду, — он то ли кивает вышедшему из своей комнаты в одних домашних штанах Хайтаму, то ли просто вздрагивает от холода сильнее. — Простите, что так внезапно, просто... просто что-то не так, — говорит он абсолютно несчастным, тихим и совершенно отчаявшимся голосом. Кавех щелкает замком, беспомощно смотрит на Хайтама. Тот почти с ужасом смотрит в ответ поверх мокрого плеча Тигнари. Голос у Тигнари даже не дрожит — дрожь пожрал чистый ужас. — Сайно нет слишком долго.