Фейерверк на двоих

Каминари в загривок фиолетовый зарывается своими тонкими пальцами. Его собственный сжимают и мягко оттягивают, пальцами перебирают черную молнию на челке и целуют-целуют-целуют, губы кусают до металлического привкуса и зализывают сладко-сладко, заставляют чувствовать себя нужным. Любимым. Сахарным и плавящимся от всей этой мимолётной любви. Он чувствует чужой язык своим собственным языком, чувствует чужое дыхание на щеке, чужие прикосновения к волосам и чужое сердцебиение, в такт своему же бешеному.

Они в квартире Ашидо, и это настолько типичный подростковый рейв, что Денки даже становится (совсем чуть-чуть, он занят сбитым дыханием) смешно: кто-то заливается алкоголем (Серо и Пинки), кто-то сосётся (он с, чёрт возьми, Хитоши Шинсо), кто-то разговаривает задушевные разговоры на балконе в полтретьего ночи (Тодороки и Деку, о чем они вообще могут там так долго разговаривать?) а кто-то трахается — Бакуго и Киришима, вообще-то.

Каминари снова смешно: Бакуго ужрался откровенно в слюни и громко заявил, стоя посреди комнаты, что хочет чтобы Киришима его трахнул. Кто Киришима вообще такой, чтобы отказывать Кацуки? Тем более он уже с первого курса пассивно-агрессивно (если это вообще можно так назвать) намекает Бакуго о симпатии, но, к сожалению, это замечают все, кроме — комично-то как — самого Кацуки. Денки возможно решил бы обдумать это все, не будь он занят тем, что чувствует-чувствует-чувствует всепоглощающую любовь и горячий язык Хитоши Шинсо, своего одноклассника и чертовски — он бы хотел уточнить ещё раз — чертовски горячего парня, по которому — он уверен на все двести тридцать четыре процента — сохнет добрая половина UA.

И который сейчас целует одного единственного его. Каминари Денки — душу компании и славного малого, как его называет Бакусквад. И Каминари отдается этому чувству эйфории — у него дрожат руки и ещё больше дрожат коленки, упирающиеся в обивку мягкого дивана и невольно сжимающие бёдра Шинсо; и дыхание застывает где-то на полпути, губы уже болят от напористых укусов и — господи боже — раздвоенного языка, и это, наверное, самое большое удивление за этот вечер: ну, не считая того, что этот супер горячий Хитоши Шинсо его целует, и, возможно, того что Бакуго действительно нажрался в щи и ушел трахаться с Киришимой в спальню Мины.

Но Каминари не до этого: он увлечен этим горячим дыханием, сладкими поцелуями и, охуеть, господи-иисусе-боже-правый, его тонкими пальцами, что прокрались под футболку с Джолтеоном (любимую, между прочим, Серо сказал что Бакуго лично выбирал, чтобы «у Пикачу была норм футболка, а то ходит в каком-то дерьме») и оглаживают бледные и слишком, мать его, чувствительные бока, царапают ногтями и ведут ими вверх, к самой талии, неожиданно сжимают — сильно и властно — с губ срывается то ли стон, то ли всхлип, то ли недовольный (ещё какой довольный, Денки, не ври хотя бы самому себе) хрип.

— Мне перестать? — Шинсо самодовольно улыбается и облизывается — о, боже, этот язык — так, будто оттянуть (пере)возбуждение Каминари — дело первой важности, приказ самой Елизаветы и целого Белого Дома. Законченный садист, — думается Денки и он лишь растерянно мотает головой, а та начинает кружиться так, будто он выпил не три порции текилы, а по меньшей мере три бутылки, догоняясь парой шотов водки.

— Не думай, что сможешь сломать меня так просто, я не поведусь на эти провокации, — голос Каминари звучит слишком хрипло, а еще дрожит — действительно, отчего ему вообще дрожать? Денки всего-навсего целовал Хитоши. Кусал сухие губы, упирался носом в прохладную щёку и чувствовал вкус чистой, горькой водки с чужого языка, и…

От таких сладких мыслей его прерывает краткое «тц» над ухом и резкая смена положения на горизонтальное — затылок неприятно бьется от твердый подлокотник всё того же дивана. Шинсо нависает над ним, упирается коленом в его промежность и наклоняется близко-близко, смотрит своим одуряющим взглядом и говорит своим пьяно-вишнёвым баритоном:

— Как скажешь, Денки.

Он встает с денки дивана так плавно, будто змея, и так же плавно падает на стул и сразу получает свой шот от самопровозглашенного бармена этой вечеринки — Мины — мгновенно вливаясь в их с Серо разговор, поглядывает на Денки так, будто кидает вызов, и Каминари принимает: сам того не понимает, но возбуждённое тело делает всю грязную работу вместо него.

Он протяжно стонет в сгиб локтя, медленно садится на диване и сжимает своими тонкими пальцами свои мягкие бёдра, прерывисто вздыхает и спустя целую вечность встаёт на ноги — пошатывается, у него всё ещё трясутся коленки, но уверено (или не очень) двигается в сторону Шинсо.

Денки ловко подхватывает бокал с текилой и выпивает его практически залпом и разворачивается, глубоко дыша и заплетаясь в собственных ногах заходит в ванную комнату. Оставляет дверь незакрытой, потому что ждёт. И уверен, что ждёт не напрасно. Открывает кран с холодной водой и плескает её себе на лицо. Нужно немного угомонить сердце и явно не разочаровать чужие ожидания. Свои? Тоже вполне возможно.

Ждать приходится совсем недолго: Каминари даже не замечает, как дверь со сквозняком открывается и так же быстро закрывается; щелкает шпингалет и его бёдра уже вжимают чужими в стиральную машинку. Ох чёрт.

Шинсо прокладывает кончиком носа дорожку от мочки уха, по сонной артерии и к адамову яблоку, что нервно дёргается; спускается с открытым ключицам. Ловкие пальцы оттягивают воротник такой любимой футболки, по острой ключице клацают острые зубы, а язык зализывает ложбинку. У Денки меж пальцев потрескивает электричество, а по спине проходится по меньшей мере четыре табуна мурашек, уходят по бёдрам к щиколоткам и те сиюжесекундно слабеют, колени подкашиваются, а крепкие руки хватает его за бёдра крепче, чем когда-либо его вообще только хватал. Возможно, останутся синяки. Волнует ли это Каминари? Ничуть. Будет ли это волновать Шинсо? Ещё чего.

Эти самые крепки руки подхватывают его, садят на несчастную стиральную машинку, а бёдра Денки сжимают его собственные, горячее дыхание упирается куда-то в затылок, пока острые зубы дразнят тонкую кожу на груди и плечах.

От Шинсо пахнет чем-то вишнёвым и терпким, а на языке все ещё горит синим пламенем вкус водки, разряды тока меж пальцев только трещат громче, а Хитоши снимает свою футболку и заводит эти самые беспокойные пальцы себе за спину, хмыкает от приятного разряда и снова целует-целует-целует, растворяя Каминари в себе словно кубик сахара в горьком колумбийском кофе.

Их дыхание сбивается и с каждой секундой и только лишь отражается от высоких стен эхом: властное рычание Шинсо и тихие всхлипы-стоны Денки. Микс похлеще водки с текилой, которыми они пропахлись. Но явно не хлеще горячих прикосновений, мокрых поцелуев и бёдер, что трутся друг о друга; рук Хитоши, что сжимают округлые бока и рук Денки, что неосознанно пускают электричество от спины и по всему телу Шинсо.

Они любят друг друга прямо сейчас и откровенно наслаждаются этим. Шёпотом, треском электричества, звуком трущейся джинсы и влажными поцелуями показывая, что чтобы любить нужно так мало и так нерельно много одновременно. У Денки в голове взрывается фейерверк, совершенно не похожий и ни на йоту не сравнимый с тем, что взрывается после квирка. А у Хитоши этот фейерверк непрекращаемо взрывается разноцветными огнями с той самой секунды, как пьяный Каминари попросил его поцеловать.

И их фейерверки соеденяются в один огромный, расползающийся по спине Шинсо. Один и три миллиона вольт будто зарядили даже воздух, в котором взрывается этот фейерверк: такой увидела бы вся Япония, будь он реальный не только для них двоих. Такой, что ослепло бы всё Токио. Такой, под который кончить от такого пьяняще-любимого Шинсо — дело всей жизни и заветная цель.

Их Фейерверк расцветает неожиданно, как их первый поцелуй и затухает также резко, как дыхание после оргазма