Good boy

− Не отвлекайся, Осаму. 

Достоевский звучал тихо и непринуждённо, но его строгий взор отражался в зеркале, и в нём не было ничего предвещающего хорошее. 

Вернее, конечно, льстило это внимание, ведь, ого, не к каждой фигуре достопочтенный Достоевский уделял столь внимание, но… это смущает. Слишком смущает. 

До полнейшего безобразия смущало то, как верёвки туго обматывали худое – на этот раз без бинтов, оголяя ужасные грубые рубцы шрамов прошлых и настоящих ошибок – тело. Чересчур неловко было пытаться отводить взгляд, но каждый раз получать за это звонкую пощёчину. Тревожно и волнительно от того, насколько обычно холодный Достоевский одаривал даже немного заботливыми прикосновениями, трогая там, где нужно, и при этом опалял горячим шёпотом над самым ухом всякие комплименты. Это слишком пошло. Неправильно, неправильно, неправильно…

Но тембр голоса Достоевского успокаивает, его взгляд, на удивление, смягчает. 

Он всё ещё здесь, он всё ещё гладит грудь и заправляет обросшие тёмно-русые патлы куда-то назад, за шею, а после сам же её и осыпает поцелуями. Как же жестоко. 

Жестоко с его стороны вот так оставлять влажные поцелуи, жестоко обволакивать тёплым ощущением и заставляя тонуть в нём, ведь Дазай определённо утонет в этой нежной субстанции. Дазай не может иначе, ведь это же Дазай. Он с удовольствием будет захлёбываться, отдаст последние остатки воздуха, самого себя, лишь бы ещё немного, лишь бы чуть-чуть ниже, ещё… 

Но Достоевский таки терпеливая падла. Выжидает, затаившись подобно мерзкой гадюке, и медлит, медлит, медлит... 

Ждёт, правда, непонятно чего и безмолвно уговаривает на что-то бессвязное, несуществующее. Иначе как можно объяснить то, с какой скоростью Дазай рассыпается и ломается под очередным напором тактильного прилива, разрушающее с каждой своей волной весь его хрупкий маленький мир.

Дазай тихо задыхается, открывает рот и беспомощно пытается побольше втянуть воздуха в лёгкие от того, как Достоевский проходит своей эрекцией меж его бёдер. Чёрт возьми, как же это было в духе русского демона выстраивать игру по выдуманным правилам и самому же их нарушать!

− Пожалуйста, − судорожно вздыхает Дазай и мелко дрожит. 

Дазай Осаму. Прямо сейчас плавится от любого внимания в свою сторону, отчаянно желающий этого. Если бы кто-нибудь узнал об этом, он бы ни за что не поверил и рассмеялся бы над этой нахальной шуткой, но жизнь слишком выёбистая тварь, чтобы следовать каким-то навешанным ожиданиям и просьбам. 

Сейчас же она беззубо улыбалась, только вот Дазаю было немного не до этого. Только не тогда, когда головка чужого члена потёрлась о его колечко мышц и начала медленно, но верно заполнять собой внутреннюю пустоту. 

Дазаевская пустота заключалась не только в этом. Дазай в принципе был опустевшим сосудом, настолько бездонным, что, сколько не заполняй, всё равно будет мало, словно это кануло в какие-то вселенские просторы. Но Достоевский вполне отлично справлялся со своими обязанностями, даже очень. То, что он говорил, то, что он делал, то, что он трогал – всё-всё-всё это насыщало, было чем-то многим и одновременно слишком, но Дазай, как самый послушный мальчик, брал без остатка. Достоевский гордился бы им. 

− Умница, ты такой хороший. Замечательный Осаму. Только смотри на меня, − мягко шепчет Фёдор, вновь целуя в ухо и за ним, и вообще целует везде, куда только может дотянуться, а дотянуться он может до многого. Он может даже достать умершую душонку Дазая из-под земли, если захочет. 

Дазай прекрасно понимает, чего Достоевский хочет, и он это получит в любом случае. Иначе просто быть не может, это аксиома, с которой невозможно поспорить. Закон вселенной какой-то, словно так и должно быть. 

Дазай знает, к чему клонят эти характерные шлепки по бедрам и раскачивающийся ритм. Он всё понимает. Он послушный мальчик, он заставит Фёдора гордиться собой. 

Выгибаясь в спине, он идеально подставлялся под толчки и ответно всматривался в отражение в зеркале, но вовсе не на своё, а в эти алые глаза, и даже прилипшие от пота волосы ко лбу не мешали наслаждаться этим видом. Слишком завораживающее, слишком вау. Достоевский всегда был настолько привлекательным, что хотелось его поцеловать или же это Дазай заметил только сейчас? 

Невыносимо ощущать, как верёвки препятствуют любому движению, явно справляясь со своей функцией, но даже это нечестно! Зачем же так жестоко, Федя, а?

Чёрт возьми, − по иронии судьбы чёрт его сейчас и брал на полу перед зеркалом – да почему всё обрушается вокруг него?! 

− Поцелуешь меня? – тихонечко под носом заскулил Дазай и готов был взвыть или полезть на стену от того, насколько спокойно Достоевский размеренно покачал головой. – Ну пожалуйста! Я ведь заслужил это!

Жгучая обида на всё в этом блядском мире – в особенности на Достоевского, но на него Осаму обижался меньше, ведь за его потрясающий вид можно было простить все семь смертных грехов – пронизала от глотки до самой груди, но недовольным ему никто не давал долго пробыть. 

Темп становился быстрее, теперь уже теряя свой плавный такт, а комната заполнялась сбивчивыми шлепками вспотевшей кожи о другую. Гортанные стоны не могли задерживаться в горле Дазая комком, но он и не пытался этого делать, чуть ли не теряя фокус перед собой, но очередной шлепок заставил его вновь сконцентрироваться перед собой, полностью отдавая всё свое грешное – и не менее грешную душонку – во власть пристальных багряных глаз. Не тонуть в них не было чем-то возможным. 

− Ты заслужил это, − расплывается в лукавой улыбке Достоевский, одной рукой трогая где-то спереди, спускаясь ниже и ниже, пока бледная ладонь не обхватила член, начиная ему надрачивать. 

Очередной скулёж и наплыв эмоций не могли пробыть взаперти ещё пару коротких мгновений, поэтому эйфория нежно затягивалась вниз в области живота и стремилась к освобождению, пачкая часть зеркала, но это всё ещё не мешало эсперам наслаждаться друг другом, совокупляясь и объединяясь в единое грязное пошлое месиво. 

Дазай умный мальчик, поэтому он моментально осознаёт, что Достоевский вот-вот последует за ним, судя по глубоким и резким толчкам, и именно по этой причине он подставляется под мужчиной, резко сжимая внутренности, обхватывая член со всех сторон. Чувствовать жидкое удовольствие Фёдора было приятным бонусом, но Дазай был ничуть не против. 

− Ты чудесно справился. Горжусь тобой, − вздохнул Достоевский в скулу Осаму, целуя туда же и освобождая того от ненужных верёвок. 

Как же хорошо было потерпеть свои конечности и покрасневшие следы, но ещё приятнее было закрыть тяжёлые веки и уставшей грудой упасть Достоевскому на грудь, пока тот гладил по волосам. Прекрасно. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. 

Дазаю хочется сказать что-нибудь напоследок, но усталость просто не позволяет ему этого сделать. Он решает, что завтра выскажет всё, что ему потребуется, а сейчас приоритетнее всего было мирно сопеть на чужой груди под успокаивающее дыхание. 

− Ты отлично постарался для меня, Осаму. Отдыхай, − снова улыбается Достоевский, в последний раз целуя в лоб, прежде чем взять Дазая на руки и отнести его в их общую спальню.