Я наношу свинцовые румяна на свои щеки. Кисть — вся в розовом, с нее разлетается пудра от моего дыхания. Я касаюсь ею кожи, смотря на себя в огромное зеркало за туалетным столиком, с золотыми вензелями, украшенными серебряными цветами. На моей смуглой коже даже немного румян смотрятся неестественно, выбиваясь и крича о том, в чем состоит моя работа. Я делаю так, как делала моя мать, — ей всегда шел макияж, скрашивал все недостатки. Я обвожу губы красным карандашом. Все, как она учила: линии не должны слишком сильно выходить за контур, лишь немного, чтобы создать иллюзию того, что они больше. В общем-то, вся моя жизнь — одна большая иллюзия.

Нет даже особого смысла заморачиваться со всем этим туалетом: помадами, пудрами и тушью. Как ни подводи глаза сурьмой, они все равно останутся серыми и неприглядными. Измученными и запуганными. Рабскими.

Я не смотрю на свои глаза в зеркале, потому что давно перестал видеть себя в них. Жалкая тень Кэйи Альбериха.

Строго говоря, я никогда не был Альберихом.

Я одергиваю оборки синего кафтана с роскошной вышивкой из золотистых нитей, выбираю кольца и ожерелья. Разглаживаю рубашку, выглядывающую из-под черного корсета. Хочется верить, что так бы я выглядел, будучи дворянином.

Но я лишь дорогая шлюха. Как и моя мать.

Иногда во снах я все еще вспоминаю ее лицо — красивое, с родинками и пухлыми губами; но с глазами такими же уставшими как и у меня. Ее вьющиеся каштановые волосы, что казались рыжими в свете солнца или свечей. Она была достаточно красивой, чтобы другие женщины ей завидовали. Достаточно желанной, чтобы сотни мужчин хотели провести с ней ночь.

Но недостаточно богатой, чтобы мы жили не в нищете.

Я оглаживаю неаккуратный шрам в виде круга на своем предплечье. Как будто мало родиться в борделе. Нас клеймят как какой-то скот. Мне был всего год от роду, когда каленое железо вжимали в мою плоть. Я закрываю это клеймо рукавом рубахи и застегиваю пуговицу на манжете, — чтобы никто не видел еще одного шрама на моей коже. Еще одного рубца на моем сердце.

Как будто никто не посчитает меня шлюхой из-за помады на моих губах.

Они называют нас жрецами и жрицами любви, как будто никто не использует слово «шлюха» в постели.

Мой стыд уже давно затерялся где-то в глубине мыслей. Так бывает, когда смотришь на себя в зеркало и находишь красно-фиолетовые пятна на коже, синяки в виде чьих-то пальцев. Я смотрел на свое отражение и думал, что можно смириться, — как смирилась моя мать, — но со временем рана начала зудеть и сочиться кровью.

Я застегиваю черные ремешки на своей талии, с упоением оглаживаю единственную радость в этой скотской жизни — серебряную шпагу, украшенную сапфирами и бриллиантами. Я смотрю на нее и думаю о том, что сегодня придет конец моей золотой клетке.

От потушенной свечи еще заметен тонкий дымок, а темнота окутывает мою комнату.

В коридоре меня уже ждет Маргарита. Красавица-маргарита, в роскошном розово-красном платье с белым воротничком, на которое Варка не поскупился. Она горько улыбается, поправляет мои волосы и ласково проводит по лицу. Я улыбаюсь ей в ответ, ловлю ее руку и галантно целую ладонь на манер всех аристократов. Она стала самым близким и дорогим человеком моему сердцу. Она сделала больше, чем должна и могла, — подарила мне надежду на свободу.

Я вижу слезы на ее глазах.

Моя маленькая Маргарита. Я обнимаю ее, и она утыкается в мою грудь, обвивая меня тоненькими ручками.

— Мы больше не увидимся, — шепчет она, пока рыдания терзают ее.

— Тише, — говорю я. — Все будет хорошо.

Мне хочется верить, что я успокаиваю ее, но собственное сердце тлеет в груди.

— Пойдем. Настолько задерживаться на бал считается моветоном.

Она смеется.

Я не держу в голове причину сегодняшнего празднества. Наверняка она такая же нелепая, как и в начале месяца, — Варка устраивает балы и пиры по каждому чиху. Сегодня переговариваются о выводке его любимой собаки. Я улыбаюсь дворянам, поднимая бокал с шампанским, будто их разговоры меня вдохновляют. Хотя на самом деле наблюдать за всплывающими пузырьками куда интереснее.

На лакированном паркете из дорогого красного дерева я кружусь в мазурке с придворными дамами, ловя презрение и осуждение знати. Мои красные губы притягивают их как мух, слетающихся на запах сладкого пирожного.

Я почти привык к этому.

Варка наблюдает за мной из-под рыжих ресниц, и его взгляд отзывается вставшими дыбом волосами на загривке. Я учтиво смотрю на него в ответ, едва заметно для других делаю книксен. На его уродливых губах появляется едкая улыбка. Я хочу думать, что этой ночью они не будут меня целовать. Он отвлекается на разговор, смеется с какой-то банальной тупой шутки, и в этот момент я выхожу из зала.

Стражники с подозрением смотрят на меня, но я говорю, что мне нужно готовиться к этой ночи.

Говорю, что Варка сам отослал меня.

Говорю и чувствую кислый привкус на кончике языка. Но они смотрят на меня, ухмыляются и пропускают, глазея на мою задницу в туго прилегающих к телу штанах.

Я иду с высоко поднятой головой, будто на ней венец, смотрю перед собой на красные ковры, как они сменяются вычищенным до блеска паркетом, от которого эхом отдается цокот каблуков моих черных ботинок. Я заглядываю на кухню, где слуги опускают головы при виде меня. Никому нельзя смотреть на любимчиков Варки.

Тем более говорить со мной. Но это только на руку. Беру пару свежих, еще теплых булочек и спускаюсь в погреба, — я делал так раньше, чтобы лично выбрать вино, — и ни у кого не возникает вопросов. Но сейчас меня не интересует ни одна из дорогих зеленых бутылок; интересует только неприметная дубовая дверь. Такая низенькая, что приходится согнуться, чтобы пролезть внутрь коридорчика за ней. сгорбившись, я иду дальше и только в самом конце замечаю неприглядный серый плащ и сумку с едой.

Моя милая Маргарита. Я обязан тебе жизнью.

После застоявшегося воздуха в подземном тоннеле, наполненного сыростью, даже бриз, пахнущий тиной и водорослями, пьянит. Я вдыхаю его полной грудью. Я могу почувствовать свободу меж своих пальцев. Ими же я стираю красную помаду с губ.

Я иду по крутой протоптанной дорожке, срываясь на бег, когда вижу огни мостовой. Чем ближе к ней, — тем больше в воздухе витает запах тухлой рыбы, жареной еды и смрада. Я иду по прогнившим доскам, смотря на то, как мутная зеленая вода плещется где-то там, внизу.

И хотя я не тешу себя сопливыми иллюзиями, но даже это кажется мне свободой.

Я чувствую удар и только потом понимаю, что кто-то в меня влетел. По большей части из-за того, что от него воняет перегаром.

— Смотри, куда идешь, Павлинчик. За такое личико могут и выебать где-то в подворотне.

За такое личико моему отцу простили государственную измену.

— Тебе бы не мешало разуть свои глаза, — скалюсь я. — И меньше пить.

— А ты часом не попутал, Павлинчик? Знаешь, кто я такой?

Мне смешно смотреть на то, как он размахивает пойлом и икает через каждое слово.

— Мне плевать, кто ты, — я снимаю одно из колец и бросаю в него. — Если проведешь на корабль, получишь еще больше.

Он меняется в лице, рассматривая чистое золото. Наверняка единственное, которое ему удастся подержать в своих мясистых пальцах.

— Ну что ты, Павлинчик, так бы сразу.

Я хочу врезать по этому отвратительному чумазому лицу за такую же омерзительно лицемерную улыбку.

— Ты обратился по адресу. «Черная дева» — самый быстроходный корабль из всех существующих в мире, — щебечет он, лавируя в толпе. — Я Витолд. А тебя как величать?

— Не твоего ума дело.

— Ну что ж ты так, Павлинчик, я же с душой к тебе, а ты…

Мое терпение начинает истончаться.

— Я прирежу тебя и найду кого-нибудь другого, если ты сейчас же не замолкнешь.

— Как скажешь, Павлинчик, как скажешь. Тем более, мы уже пришли. Посмотри на эту ласточку!

«Черной девой» его назвали не просто так. Есть за что: черные реи с черными парусами выглядят зловеще, но в то же время до одури красиво. С виду корабль огромный, но не кажется громоздким, скорее выглядит… статно.

Я незаметно поправляю капюшон, чтобы мое лицо не заметили. Матрос заводит меня в трюм, и обещает, что поговорит с капитаном. Хотя я в его слова не очень-то и верю. Он скорее пойдет и напьется, обменяв мое кольцо на парочку бутылок рома низкого качества. Но мне главное, чтобы я спокойно мог просидеть в этом темном уголке все плаванье. Тем более, что еда у меня есть.

Я остаюсь один среди деревянных бочек, свинцовых ядер и еще какого-то груза. Дышать здесь тяжело, слишком спертый воздух.

Меня клонит в сон. Я дремлю совсем недолго, прежде чем слышу топот нескольких пар ног.

Ничего хорошего это не сулит.

Пальцы находят рукоять шпаги быстрее, чем я могу об этом подумать. Я слышу их голоса и то, как быстро тот моряк что-то тараторит.

— Вот он! — с плохо скрываемой радостью вопит тот, указывая на меня.

Я сжимаю челюсти и смотрю на него с яростью. Рядом с ним с десяток других матросов и женщина, смотрящая на меня с презрением. Ее лицо скрыто в темноте, но ненависть чувствуется за милю.

— На палубу. Живо.

Они повинуются ее приказу, а я — не сопротивляюсь. Иду с гордо поднятой головой, сложив руки за спиной. С грацией своей матери и статью отца. Иду так, будто бы я и в самом деле из высших сословий.

Корабль уже отплыл и теперь болтается где-то далеко от берега. Мне отрезаны все пути побега.

Та женщина, она обращается ко мне:

— Витолд говорит, что ты не заплатил за проезд, — ее голос схож со сталью в ее руках. — Правда или ложь?

— Ложь, — говорю я, смотря в его ухмыляющуюся морду. — Золотое кольцо на его пальце, оно мое. Там гравировка.

Женщина, кажется, не верит ни единому моему слову. Но она поворачивается к тому гадкому матросу и молча протягивает руку. Я вижу удивление в его поросячьих глазках. Он нехотя отдает кольцо, и она рассматривает его.

— Зовите капитана.

Один из матросов за ее спиной подчиняется приказу. Они все молчат, поглядывая на вышивку на моем кителе, на ожерелья и кольца. Женщина смотрит мне в глаза, вглядывается, пытаясь разглядеть в темноте лицо, и что-то в ней смягчается.

Будто она знает, кто я и кем был.

Я ищу опору в бортике позади и впиваюсь в него ногтями, — никто не видит. Даже во мраке ночи я могу различить его красные волосы. Он, этот капитан, смотрит на меня с каким-то интересом, хоть и его глаза почти полностью скрыты под черной треуголкой.

— Витолд сказал, что этот человек тайно пробрался на корабль и прятался в трюме.

— Ложь, — говорю я, скрипя зубами. — Наглая ложь.

Капитан фыркает, поворачивается ко мне. Теперь я вижу его глаза. Багряные, чуть темнее волос, будто подстывающая кровь на открытых ранах. Они сочатся злобой, я вижу это.

— Ты будешь молчать, пока тебя не спросят.

Даже его голос, низкий, с утробным рычанием, наполнен угрозой. Он пробегается взглядом по мне, — я ловил их тысячами. Такие высокомерные.

Будто я для них осквернен.

— Он сказал, что это его кольцо, которое он отдал Витолду. В качестве оплаты проезда, полагаю.

Кольцо сверкает в его руках, будто вылитые из золота змейки шевелятся. Этот капитан смотрит на гравировку, и мускул на его лице дергается. На жалкую долю секунды. Но я это замечаю.

— Что здесь написано?

— Un tradimento paterno, — выплевываю я со всей злостью, которую только могу охватить. — Надеюсь, вы умеете читать на латыни.

Он бросает в меня кольцо, но я не ловлю его и, когда оно отскакивает от корсета и падает, не бросаюсь его поднимать. Слышу только, как ненавистная мне побрякушка закатывается и теряется в беспорядочно разбросанных канатах.

— Значит, все-таки аристократ, — тихо произносит женщина. — Если мы не хотим проблем с рыцарями, стоит отправить его в Ордо Фавониус.

— К Варке, — кивая, говорит капитан, а деревянные доски уходят у меня из-под ног.

Нет, я не вернусь обратно. Я не проживу там больше ни дня.

Я чувствую его губы на своей шее; чувствую, как они касаются меня и пятно за пятном оставляют краснеть на коже. Он шепчет мне:

Шлюха. Такой же, как и твоя продажная мать.

Я чувствую все шрамы разом на своем теле. И тот, что на предплечье, болит больше всего.

— Довезете меня до Мертвых островов и получите все золото, что есть на мне.

Я говорю это с твердостью в голосе, но они не знают, насколько мне страшно. Как страх выедает меня по кусочкам и сердце бьется, разгоняя его по всему телу. Руки дрожат, ноги подгибаются.

— Мне будет выгоднее сдать тебя ему.

Мне говорят это не в первый раз. Тогда я думал, что справлюсь и вынесу все, что свалится мне на плечи.

Сейчас я предпочту разорвать цикличность.

Я делаю шаг назад, — ближе к борту. Ветер бьет в спину, лохматит волосы. Капитан смотрит на меня и будто видит мою душу.

Я перелезаю через бортик. Быстро. Они не успевают меня остановить, даже подлететь к нему, когда пальцы перестают держать дерево.

Я падаю.

Думаю о том, какой холодной вода может быть.

И о том, что не умею плавать.