цветами радуги

не исправлюсь — и поделом.

и не спрашивай «как дела?»

едет башней мой вавилон

кажется, он отрубился на пару часов просто от очередной взбучки от сатаны. не важно, какая разница, не в первый раз. «переживём» — усмехается про себя демон и тут же выясняет, что ему больно улыбаться. не физически, хотя что-то в груди колет с невообразимой силой. он уже и забыл за столько лет на земле, что тело тоже может болеть. каково же ему будет возвращаться обратно в ад? бросать здесь всё, оставлять свою личность. столько лет учиться у людей жить, чтобы в итоге всю оставшуюся свою бессмертную жизнь провести с чертями, только от воспоминаний о которых его уже воротит.

но за всё хорошее приходится расплачиваться. это понял ещё сатана, это понял азазель во время своего изгнания. это понимает он сейчас. снова. будто ничему его не учит этот всевышний, плюющий на всех и на всё, кроме себя. проще ведь верить, что он не существует, чем из раза в раз задаваться вопросом «что же за мудак управляет нашим миром?». на всё воля божья, конечно. азик до сих пор глотку хочет себе разорвать, потому что физическая боль проще моральной, а видеть странное полу испуганное выражение лица этого ангела оказывается больнее, чем падать с небес.

ангел. его ангел. чёрт бы их всех побрал!

азик вскакивает на ноги так, будто пару минут назад это не он валялся на кафельном полу и едва мог пошевелить даже мизинцем. он жалеет тут же об этом резком движении, потому что его почти что вырубает снова, но он хватается за слишком богато украшенные стены ванной, сдерживая рвотные рефлексы. в человеческом теле отвратительно чувствуется всё, но он готов терпеть эту боль, лишь бы снова не видеть в зеркале себя.

снизу слышится мелодия звонка на нужном этаже. казалось бы, демону давно уже неведом страх, но вот он, ангел смерти, правая рука сатаны, организатор революции на небесах, вжимается в стену, тяжело дыша. он точно знает, что сейчас будет, хотя это кажется таким не важным перед одной простой мыслью.

если сатана вернулся, значит он куда-то уходил. а куда может уходить сатана в свой выходной после того, как его подчинённый был наказан за казалось бы дурацкий проступок? они всего лишь держались за руки. чёрт побери, как же ему хочется держать его за руку вечность!

при мыслях о той секунде отключается вся жалость к себе и будто запускается программа. он анализирует каждый закоулок этой ванной, после чего находит не закрытое окно второго этажа. ему везёт? да неужели?

шаги уже близко. в голову приходит дурацкая мысль, что в таких случаях смертные обычно крестятся. азик снова выдавливает нервную усмешку и прыгает, не задумываясь. и только потом вспоминает, что находился в совсем другой ванной этажами шестью выше.

плевать, он не умрёт, но боль от падения будет чувствовать каждой клеточкой этого чёртового тела. потом приведёт себя в порядок и побежит снова по привычному адресу, где его уже запомнили на ресепшене. но боль всё-таки страшна, поэтому он закусывает губу до крови, лишь бы не закричать, не выдать себя. он бы отдал душу дьяволу за то, чтобы перестать чувствовать всё и сразу, но, к сожалению, это его желание было в самом первом его контракте с владыкой. и он, как обычно, облапошил его как нэлли какого-нибудь пенсионера. все они — идиоты, желающие поверить в то, что можно переложить на кого-то свои проблемы, хоть на господа бога, хоть на сатану.

а почему, собственно, он так долго летит?

— всё хорошо, я держу, — раздаётся над ухом лёгкий шёпот сразу после того, как обжигающе тёплые руки подхватывают его за талию.

и от этого шёпота его ведёт как лайнер при неудачной погоде. он явно отклоняется от курса «просто устроить грёбаный апокалипсис», его сбил наповал дурацкий вопрос «а какая кола на вкус?» и улыбка яркая как адский огонь. ничего не хорошо.

через пару секунд они оказываются на твёрдой поверхности крыши какого-то очень высокого дома. от неожиданности он не может устоять на ногах, его клонит в сторону, но внезапно уверенно его возвращают обратно. ветер продувает, и только сейчас азик понимает, что выпрыгнул в одной тоненькой рубашке. даня всё ещё держит за талию, но уже не крепко, едва пальцами касаясь, однако через шёлковую ткань чувствуется каждое движение, поэтому мурашки стройно следуют за пальцами ангела, аккуратно пробежавшими по спине прежде чем окончательно отпустить. но холод пробирает недолго, потому что на его плечи тут же опускается на удивление тёплое бежевое пальто.

— прости, я не подумал об этом. мне казалось, что тут будет безопаснее.

азик почти что обнимает себя, пытаясь поплотнее закутаться в то, что насквозь пропитано тем самым запахом, что режет нос и почти что вызывает слёзы. он не плакал уже? три тысячи лет. с самого падения. как же глупо, что сейчас хочется заплакать из-за дурацкой влюблённости в самого идеального ангела во всём раю.

— сатана достанет нас везде, — он честно пытается сделать так, чтобы это не звучало, как приговор, но улыбка выходит фальшивой, — по крайней мере, тут красиво.

даниэль подходит ближе.

— хочешь, я тебя обниму? я тёплый, ты быстро согреешься.

прямолинейность этой фразы сносит крышу окончательно. ангел всегда такой. его фразы бьют в нужную точку, поэтому его метафорическое сердце, о котором смертные столько писали, расстреляно давно. потому что любые движения такого чудесного парня отзываются болью где-то на уровне груди, но болит так приятно, что хочется снова и снова тонуть в этих глазах светло-васильковых, захлёбываясь от тепла, безгранично разлившегося по всему телу.

— да фигня, забей.

даня выгибает брови в недопонимании. на его лице читать что-то очень просто, потому что это чудо паталогически не умеет врать, это у ангелов в крови. когда-то было и у него. сколько бы он на самом деле отдал за то, чтобы просто быть с ними, с ним на одной стороне. чтобы сейчас не слышать это негромкое и чуть грустное даже:

— азик, зачем ты опять врёшь?

эта форма имени из его уст звучит особенно остро и ярко, как и всё, что он делает. фейерверками разрываются внутри аккуратные попытки снова коснуться ладоней демона. вспышками на солнце оказываются настоящие прикосновения, когда азазель сам тянется навстречу, переплетая их пальцы.

блики от серых московских туч в васильковых глазах превращаются в облака в грозовом море, где гибнут корабли. ему недолго осталось, лишь бы спасти одно маленькое судёнышко, забредшее сюда по неосторожности.

— потому что я боюсь за тебя, мурзилка, — смеётся, прикрывая свою откровенность. стоит оставить такую для новой исповеди. последняя была три тысячи лет назад, — я боюсь, что с тобой случится что-то плохое после этого.

ангел снова не понимает, крепче сжимает их руки, делает шаг ещё ближе. даня действительно чем-то похож на адский огонь, вот только это до невозможности на пределе обжигающее тепло горадзо приятнее мучительной жары ада. азик мечтает перейти этот предел, когда станет невыносимо больно от этих ожогов, но одновременно боится. ведь если ангелы такое чувствуют, значит ли это, что он может когда-либо причинить боль своему ангелу?

— а что может со мной случиться?

— а ты не понимаешь? — он мягко высвобождает ладонь и подносит к белому свитеру где-то в районе груди, — вот тут не больно?

как доктор на приёме. дышите, не дышите. да он умер давно, ему не нужно дышать, но если бы нужно было, то дыхание точно бы сбилось, потому что сердце не живое, но бьётся о грудную клетку как пытающаяся вырваться на свободу птица, отчаянно так, словно есть ещё шанс достичь этой свободы.

его ладонь накрывают, прижимая ближе к груди, и эти касания и правда слишком тёплые для промёрзлой российской зимы.

даниэль улыбается.

— вот так не больно, — прямо и честно, как всегда, и ещё ближе, ещё теплее, — когда ты рядом, тоже не больно и не страшно.

белый вязаный свитер до неожиданности мягкий, азик цепляется за него как за спасительную соломинку, тянет на себя, сокращая между ними расстояние так, что теперь они дышат друг другу в губы. ему кажется, что нужно уточнить, но улыбка сама по себе расползается по лицу, оттого вопрос выходит таким вызывающе мягким и горьким как белое вино.

— а не боишься, если я тебя поцелую?

глаза ангела начинают искриться янтарным блеском, и азазель точно знает, что это значит, не один раз его заданием было заскочить в средние века на землю и совратить пару ангелов по дороге. но впервые сам ангел разорвал его в клочья, похоронил все его принципы так глубоко, что ни один сатана при апокалипсисе не воскресит. он готов теперь сотрудничать с предавшими его небесами, только бы зрачки, расширенные от неожиданности скорее чем от испуга, тут же бы теплели на пару тонов чёрного, и глаза бы щурились также морщинками небольшими в уголках, и улыбка ямочками на щеках складывалась бы в слова такие серьёзные и честные, что за них он бы молитву отстоял на коленях перед одним единственным пшеничным солнцем.

— боюсь? точно нет. скорее, хочу. но я пока не понимаю. может, попробуешь?

азик не может удержаться, пальцем проводит по губам мягким, по щеке, мурашками отдающимися ему навстречу, ведёт дальше, заправляя выбивающиеся почти что белые волосы за ухо, и задерживает на секунду взгляд на ресницах, чуть дрожащих на ветру.

— какой же дешёвый трюк, — срывается дурацкая ирония.

его не поняли, но ему уже неважно, потому что его личный апокалипсис начнётся ровно в ту секунду, как их губы встретятся в одной точке и разорвут вселенную на до и после. даня прикрывает глаза и неумело мажет губами по чужим губам, осторожно, неловко, и это окончательно сносит крышу. его апокалипсис начнётся сейчас.

жарко, холодно, потом снова жарко. это он пытается ощутить так много, насколько его мёртвого тела вообще хватит. даня пахнет корицей и солнцем. у него на губах привкус лаванды, и азик слизывает всё языком, до тошноты, до одури пропитываясь этим. губы у дани мягкие, но в небольших ранках от укусов, поэтому демон непривычно аккуратен, и от ответной нежности его размазывает по стенке. ладонь тянется к лицу ангела, хвастается за его подбородок, медленно тянет на себя, фиксируя, но так, чтобы из этого захвата можно было легко вывернуться. а даниэль и не собирается, лишь свою руку на талию демона кладёт, забираясь под пальто и почти что прожигая насквозь всю ту же шёлковую рубашку своим касанием.

они целуются. рамтворясь друг в друге, с головой окунаясь в этот поцелуй, оставляя в прошлом всё, что казалось до этого важным, они целуются так, словно от этого зависит их жизнь, хотя на самом деле этим они оба подписали себе смертный приговор. азик знает это, потому так отчаянно льнёт ближе, обхватывая руками шею ангела, своего ангела. дьявол, он бы согласился на вечность в аду, только бы держать его за руку, когда их обоих две непримиримые стороны, ад и рай, сговорившись между собой, вздёрнут на виселице посреди миров у всех на виду, как каких-нибудь отъявленных террористов-мятежников.

демон чувствует, как готов заплакать и засмеяться одновременно, когда неумело даниэль несильно закусывает его губу, но вместо этого он непроизвольно тяжело выдыхает и отстраняется на время. дане мало, ему хочется ещё, и от этого кружит голову, но особенно от сумасшедше приятного запаха, бьющего в нос, но азик знает, что будет сейчас, поэтому он поднимает встревоженный взгляд и указательным пальцем мягко касается этих удивительно нежных губ, от которых, кажется, сошёл с ума.

— подожди, подожди, дай мне отдышаться, — эта отговорка, но он опять смеётся и делает это так естественно, как только можно научиться в человеческом мире, — не так быстро, котёнок.

то, какими нежными преданными глазами на него смотрят в ответ, разбивает стеклянное сердце вдребезги.

— котёнок, — ангел пробует это слово на вкус, перекатывает во рту, шепчет затем, глядя прямо в глаза, — котёнок.

эксперт по человеческим взаимоотношениям, пытаясь скрыть красные как его волосы щёки, спешит объяснить:

— люди дают такие милые прозвища тем, кого… — он стушевался на мгновение, прежде чем продолжить, — своим близким. людям, которых они…

слово не вязалось, вообще не вязалось со всем, что здесь происходило. было что-то скоровеннее, интимнее между ними, чем человеческое давно уже пропахшее деньгами и ложью.

— которых они что?

чуть вздёрнутый носик и брови «домиком», его эмоции — как открытая книга. как же страшно ему было читать начало, каким же глупым он был, перелистывая очередную страничку, на которой чёрным по белому были написаны такие пугающие для демона слова «какой ты хороший. может, мы сможем встретиться снова? я почему-то ужасно хочу тебя ещё раз видеть».

азазель выдыхает коротко, набираясь смелости. произнести это кажется отчего-то таким волнительным, будто это его первая любовь. хотя любовь ли это была всё время, если так хорошо ему никогда ещё не было?

— которых они любят.

улыбка в этот раз выходит такая простая и спокойная, что зрачки у дани в ответ снова сияют.

— да, которых любят, — повторяет на выдохе демон, — а я уверен, что тебя люблю.

— тогда и я тебя люблю, — серьёзно заявляет ему даниэль.

и в эту самую секунду азик бы согласился на вечность в аду, если бы только снова и снова ему было позволено вот так свободно и без страхов о будущем целовать своего ангела.

хватаю за хвост идею,

иду пока не ослепну,

всё также семь дней в неделю,

и каждый день как семь бед,

н о я ж и в о й