Ник сидит на лавочке — первой попавшейся, где-то посреди улицы. Лавочка холодная и мокрая, как, собственно, и всё вокруг; начало марта — чёрт бы его побрал, может, тогда стало бы хоть каплю теплее.

Ник сидит на лавочке, как будто на пирсе. Город плывет в окружающих его лужах, мелко рябит от ветра и вдребезги расплескивается под ногами неосторожных прохожих. Болваны, жизнерадостно думает Ник, не ценят своё сокровище, если бы знали — научились бы летать, чтобы лишний раз не вызывать всплески реальностей.

Пара через пятнадцать минут, и идти на неё совершенно не хочется. Хочется мокнуть, мёрзнуть, смотреть вокруг, придумывать для самого себя дурацкие сказки, как будто не девятнадцать, а шесть, и мир не даёт подзатыльник, а ласково и даже как будто по-отечески берёт за руку — в общем, заниматься чем угодно кроме скучной и довольно бессмысленной философской писанины.

Ник угрожающе озирается по сторонам, выискивая себе какую-нибудь очередную жертву для фантазии, но людей вокруг, как назло, нет. Конечно, нет, думает Ник, кто ещё, кроме тебя, болвана, будет бродить по улицам в такую погоду.

Ладно, думает Ник, над улицами мне ещё никто не запрещал издеваться.

Вообще-то говоря, издеваться над ней и не получится. Как минимум потому, что улица вызывает восхищение даже в жалких мартовских лохмотьях — потому что самая что ни на есть центральная. А если фантазировать про улицы, тем более про центральные, то фантазии явно должны быть наиболее сумасшедшими. Весна на дворе, что поделать, от лёгкого раздолбайства не сбежать и не спрятаться.

Русалка, думает Ник, пусть это будет русалка. Ну и что, что большая. Тогда голова её примерно целый вокзал — немало, однако; разветвление улицы у площади — хвост, а я, получается, сижу где-то в районе пятой точки, как в фантазии, так и в реальности. Не самые лучшие перспективы.

Чёрт с ней, с реальностью, думает Ник, весной абсолютно точно не до неё.

Ветер, наверное, подхватывает вирус всеобщего раздолбайства, потому что дует с такой силой, что взлохмачивает лужи практически до пузырей, уносит тучи, и грязная вода начинает искриться на солнце, и затихает. Лужа превращается в зеркало, Ник заглядывает в него почти автоматически — и едва не подпрыгивает, когда ловит на себе взгляд и слышит мелодичный смешок, похожий на звон весенней капели.

Эй, думает Ник, это уже совершенно не смешно.

Русалка снова хихикает через зеркало грязной мартовской воды, и слышит её, кажется, только Ник. Он резко вскакивает, чуть ли не до смерти пугая стайку проходящих мимо второклашек, и мчится по улице, старательно перепрыгивая через все, даже самые мелкие лужи. Блестящая чешуя мелькает в лужах далеко-далеко впереди, иногда Ник почти обгоняет, но чаще остаётся вторым.

Что-то яркое отвлекает внимание. Мальчик далеко впереди идёт в ярко-жёлтых резиновых сапогах, и Нику, конечно, известно, что это значит. Нет-нет-нет, старательно думает Ник, только не вспоминай о том, что ты умеешь, и, главное, можешь ходить по лужам. Женщина, куда вы смотрите, у вас тут сын пытается в городе утонуть, уж проследите, пожалуйста…

Конечно, дети никогда никого не слушают, и взрослые женщины тем более. Поэтому мальчик долго и пристально смотрит в одну из луж, чему-то улыбается и прыгает вперёд.

… Ник сидит на лавочке — первой попавшейся, где-то посреди улицы. Лавочка холодная и мокрая, как, собственно, и всё вокруг; серо-солнечные лужи покрываются мелкой рябью от внезапно налетевшего ветра, брызгаются на прохожих, но удивительным образом не попадают на девушку в пальто невероятного зеленовато-синего цвета.

Ник откуда-то точно знает, что её зовут Катя, у Кати длинные светлые волосы и голос нежный и убаюкивающий.

— Привет, Ник, — говорит Катя своим невероятным голосом, и глаза её искрятся точь-в-точь как чешуйки с русалочьего хвоста.