В день, когда Дилюк забывает Кэйю, прошлое выныривает из бездонной глубины чудовищем без имени и легенды. Подбирается ближе к берегу в надежде узнать немного о человечности, чтобы самую малость походить на тех, кто достоин восхищения. Бессмертие горчит на языке мечтой сбывшейся, но будто бы принадлежащей кому-то другому. Склонившаяся над водой плакучая ива роняет в воду листья – горечь неизбежности перед судьбой, холод заблудившейся зимы, тленность времени.
Она выросла здесь сама по себе так, словно изначально родилась готовой к смерти.
Утром Дилюк находит на берегу озера жемчужины-слёзы, будто бы испачканные кровью. На ладонях остаются подтёки предостережением богов перед наступлением конца света или плодом сделанного когда-то выбора.
В воспоминаниях безоблачное небо на части раскалывает молния. Мир рушится в то же мгновение кровью на ладонях, звоном в ушах, дрожью по всему телу. Дилюк склоняется над умирающим отцом – бессилие перед судьбой, сумерки вечного детства, ядовитая печаль. Отрава, попавшая в недро артерий земли. Погребённая в толще камня, но разрушающая его изнутри.
Трудно вдохнуть, кажется, нет в этом необходимости. С радостью отдал бы весь воздух мира отцу, но Крепусу уже ничего не нужно. Он закрывает глаза, чтобы никому не пришлось это делать после.
Кэйя спрыгивает с лошади стремительностью первого в году снега. Подходит ближе – его оглушительно громкий вздох становится первым разрезающим тишину звуком. В лесу идёт дождь, почти барабанит по листьям похоронным реквием. Звон сбруи лошадей не слышно за перешёптываниями слуг. А ещё где-то совсем рядом раздаются ужасающие хрипы. Дилюку требуется чуть больше минуты, чтобы отыскать в них свой собственный голос.
Кэйя кладёт ладонь на плечо – мягкое напоминание о существовании чего-то за пределами смерти.
— Люк, – зовёт он тихо.
Ужасное прозвище. Словно кличка прирученного зверя, когда-то любимого, но, очевидно, всё равно выброшенного на улицу. Со всеми так. Разве Дилюк особенный?
Капли разбиваются о холодную кожу частями воспоминаний.
— Ты опоздал, – жестокостью впервые столкнувшегося с горем шепчет он. То новое, что загорается в характере последнего Рагнвиндра, определённо станет проблемой. Неизбежной катастрофой. Грянувшим посреди летнего фестиваля штормом. — Уже поздно.
— Никогда не поздно признаться, что всё было частью плана.
Он всегда улыбается, упрямо находит в серых днях отражённый во льдах свет, говорит о хорошем – плохое не заслуживает даже молчания. Сейчас Кэйя жмурится до появления цветастых фигур в темноте, возвращая душу в тело. Вновь влезая в личину человека, которым стать не получилось.
Мир превращается в руины – осколки воспоминаний, ножи любви, камни обиды, льды скрытой в глубинах лжи. В стволе растущей у озера ивы рождается трещина, сквозь которую заблудившиеся бабочки попадают в объятия вечной тьмы.
Сердце болезненно сжимается.
Дилюк поднимает голову к тусклому свету, у него в кровь искусанные губы, покрасневшие глаза и кровь на щеке. Металлический блеск во взгляде обжигает нутро. У ног путается отсвет зарождающегося у горизонта конца света.
Кэйя непроизвольно отодвигается. Фениксом горит злость, выросшая из семян обиды.
— Люк, – протягивая руки, словно мечтая дотянуться до друга, которого когда-то знал. Хочется обнять, привычно потрепать по волосам, ладонями прикрыть дыру в груди, вложить туда нечто ценное в надежде заново построить разрушенное до основания. — Я принц Каэнри'ах. Давно хотел тебе сказать.
На молчании строятся замки из песка – детская глупость складывается из веры в устойчивость подобного творения. Всё разрушается в одно мгновение. Песчинки в глазах остаются осколками льдинок.
Кэйю цветущими лозами душит правда, неприглядная, необходимая, губительная. Та, которую можно скрывать до конца, даже на смертном одре не просить искупления, вот только Дилюк не заслуживает жизни во лжи.
Больше ни дня в окружении грехов.
Гроза завывает церковными песнопениями, подхватывая мелодию криков умирающих божеств. Сердце стучит ритмами танцев на главной площади. Руки дрожат, как оказавшиеся посреди снежной бури покоряются судьбе. Капли дождя холодят кожу брошенными в воду камешками.
Их взгляды встречаются – Кэйя теряет товарища по оружию, лучшего друга, единственного верного слушателя самых странных историй, свою первую любовь.
Дилюк ищет на его лице тень усмешки. Находит то, что невозможно понять. И потому не собирается прощать. Безумство потери взращивает отравляющие воздух цветы. Он задыхается днём, когда мальчик с волосами цвета ночного неба становится причиной гибели отца. Кэйя никак не реагирует на смерть, словно видел её слишком часто. Одно это не может не ужасать.
— Хватит.
Всё кажется глупой шуткой, дурацким способом подбодрить, намерением скрыть настоящие чувства за пеленой абсурдного веселья.
Я бы простил тебе всё, думает Дилюк. Родство с магами Бездны, государственный переворот, бессмертие, хитроумный план по уничтожению мира, кристальную ложь вместо искренности. Всё, что угодно. В другое время. Не сейчас.
Правда льётся водопадами, как вода затапливает корабль сквозь пробоину и утягивает на самое дно.
— Правда хотел, – серьёзностью актёра после грохота упавшей декорации. Кэйя так хорошо играет роль, прописанную королём скверны, легко поверить. Особенно с этим многозначительным взглядом. Тени импровизированного театра расползаются в карманы кукловодов. Кэйя думает на языке региона без Архонта, говорит диалектом Тейвата и зачем-то пытается улыбнуться. — Испугался, что ты меня возненавидишь.
А если станешь ненавидеть, уже не сможешь полюбить.
Дилюк закрывает лицо ладонями, стирая разводы крови, а, может, по-детски прячется от правды. На внутренней стороне век отпечатки прошлого: кораблики из страниц скучных книг, рассветы у озера, зяблики в Вольфендоме, улыбка Крепуса, холодная ладонь Кэйи у своего лица.
— Наш отец умер, – нет никакого смирения, лишь временность принятия. Дилюк чувствует необходимость в словах. Он должен привести Кэйю в чувство. Вернуть из дурацкого мира грандиозных планов Каэнри'ах обратно в лес Мондштадта. Вернуть себе, эгоистично забрать у других, оттолкнуть в сторону покрытые инеем фигуры, привычно взять за руку и продолжить жить, будто ничего не случилось. — Давай поговорим об этом дома.
— Это не мой дом, Люк, – мягко качает головой Кэйя. В его глазах нет ничего от потери. Лишь сожаление вынужденного обмана. Роскошь королевской маски – золотой снаружи и ржавой, где никому не видно – чувствуется тяжестью непростого выбора.
Кэйя так не поступит. Не должен. Не сможет.
Дилюк бы не смог.
— И Крепус не был моим отцом.
Дилюк хватает за плечи резко и больно. Вдавливает в кожу металлические льдинки, украшающие одежду. Заглядывает в глаз, в котором зрачок напоминает звезду смерти. Нечто обрекающее на погибель. Сжигающее светлое будущее дотла.
— Он хотел.
Как и я, думает Дилюк, хотел быть твоим побратимом. Не по крови, но по оружию. Как вместе сражаются двуручные мечи с рапирами, как воины прикрывают друг друга от стрел врагов, как друзья берегут от предательств.
— Хотеть мало, – негромко произносит Кэйя, делает ещё несколько шагов назад, окончательно скрывается за решением совершить ошибку. В голосе прячется ложь. Руки мелко дрожат. Выстроенный из осколков щит лжи покрывается трещинами. Его не остановить. Никак не спасти, когда он прыгает в пропасть, оставляя мир у края обрыва мириться с произошедшим.
Дилюк сжимает в руке меч. Детской обидой отказывается оставаться благоразумным. Огненной вспыльчивостью направляет оружие на предателя.
Шпион Каэнри'ах, искусный актёр, расчётливый манипулятор, жестокий убийца. Такие заслуживают ненависти.
Дилюк думает о том, что никогда не желал смерти злодеям из сказок. То ли давно подозревал что-то в глубине души, собирал мозаику разговоров в общую картину, иногда видел странные сны, то ли просто был слишком добрым.
— Я бы простил тебе всё, что угодно, – едва слышным дуновением тепла огня доносится до снежных полей. На Дилюка сложно смотреть. Смерть, коснувшись его лица кончиком плаща, разъедает, съедает куски красоты, искрами горечи зажигает один большой костёр, чтобы каждому хватило места, чтобы собраться вместе, чтобы проще было жить. Будто бы монстрам дозволено горевать.
Кэйя достаёт меч Ордо Фавониус, словно продолжает насмехаться, будто горделиво обнажает весь потенциал злодея, почти с демоническим оскалом приглашает на смертельный танец.
— Это неправда, Люк.
Дилюк учится ненавидеть, как храбрые птенцы высовываются из гнезда, чтобы научиться летать, вот только вместо этого разбиваясь насмерть.
— Должно быть, тебе лучше знать, – огонь скручивает в узел сухожилия, искрами окутывает подаренный отцом меч, пожаром вспыхивает вокруг. Глаз бога загорается праведностью суда огненной богини.
Кэйя смеётся жутко и как-то истерично. Мечи сверкают в глуши леса праздничными фейерверками. Стремительно обрезают нити судьбы, красными обрывками они падают под ноги, где лежит Крепус, уже не способный никого остановить от кровопролития.
Они сражаются – глупость фальши, недосказанность чувств, мастерство боли.
— Это признание? – весело фыркает Кэйя, прячет в этом ростки сожаления. Огонь всегда был светом, теплом, уютом. Дилюк освещал путь до дома в поздние вечера, согревал зимой в холода, рисовал во тьме узоры божественных зверей. Сейчас по коже расползаются ожоги. — Много же тебе понадобилось времени.
Долго же ложь цвела сорняком в виноградниках.
Пламя обращает в пепел повязку – Кэйя поднимает на Дилюка разные глаза и видит, как тот на секунду замирает. Словно увидев перед собой погрязшее в грехах божество.
Синяя мантия и золотая корона проклятого принца в отражении глаз Дилюка кажутся грязными. Неправильными, от них так хочется отказаться. Страшными, сотворёнными из желаний жителей Бездны раскрошить мир. Отвратительными, подтверждающими все жестокие слова.
Словно бросая под ноги подписанный договор с главой загробного мира.
Кэйя оглядывается по сторонам, просто не может заставить себя столкнуться взглядом с Дилюком, и не видит никого. Угрюмые деревья окружают поляну ареной. Должно быть, слуги поспешили за Орденом. Или испуганно спрятались от губительного огня. Дождь смывает с кожи грязь – с Кэйи будто насильно стягивают привычную маску.
— Ты мог спасти отца? – в голосе ноты невыплаканных слёз, отзвуки похороненных на дне озера криков, части забытых слов. Дилюк стоит близко, забирает себе часть воздуха, предназначенного Кэйе. Укрывает от промозглого ветра, словно в этом правда есть какой-то смысл.
Кэйя не может встретить его свинцовый взгляд наигранностью веселья. Больше не защищается. Смерть Крепуса не была необходимостью. Вместо него король Каэнри'ах желал видеть, как Дилюк кашляет кровью. Разве мог Кэйя допустить, чтобы его сердце разбилось?
— Люк, – нежность выливается наружу через раны. В шрамах останется история, исчезнет из памяти, растворится в порванных фотографиях. Ладонь тянется к лицу, осторожная поступь дикого зверя мягкими лапами в поисках капкана. Столкновение губ разрядом тока, мурашками по спине, всполохом молнии на небосводе.
Божества умирают – демоны живут вечно.
Однажды ты всё поймёшь, думает Кэйя. Быть может, даже зачем-то решишь меня простить.
Огонь разгорается по траве неровным кругом, который дождь не в силах потушить. Языки пламени ласково лижут сапоги, танцуют в лужах, оплетают ноги гибкостью виноградных лоз.
Дилюк отходит назад – его карие глаза наливаются кровью, походят на вино или, быть может, на зарево заката. Божественный дар переливается всеми цветами ада, меч вспыхивает перьями феникса, злость разрывает сердце на ошмётки.
Кэйя в ловушке пламени – пойманный в капкан для диких зверей монстр.
— Отвечай, – приказ, напоминающий то, как Крепус командовал ими во время игры в рыцарей.
— Я... – Кэйя не может сказать правду. Дилюк станет винить себя, это чересчур жестоко. Пусть лучше ненавидит всех вокруг. Останется в одиночестве, зато без новых предательств. Невозможно знать, как будет лучше, потому любое слово вонзается в кожу шипами. — Я не захотел его спасать.
Проклятие настигло Рагнвиндров, когда Кэйя переступил порог их дома. Когда отосланный отцом из-за пророчества решил обрести новую семью. Когда Каэнри'ах пришла за ним в час зимнего солнцестояния. Когда влюбился в огненный шторм.
Горящий злостью феникс с кончика меча летит на казнь радостью обезумевшего палача. Дилюк падает на колени, будто бы устало, но больше отчаянно. Больше ничего не держит, всё сломалось, разрушилось, утекло кровью сквозь пальцы.
Кэйя закрывает глаза – в ушах голоса королевской семьи и клана виноделов смешиваются в одно целое. Говорящее о смерти и о любви. Сплетающее их в единое существо, подобное богам и чудовищам одновременно.
Противоположности создают в хаосе истории о глупостях.
Так богиня сложностей смеётся в холоде Заполярного дворца и крадёт у неба звезду, которая становится глазом бога.
Феникс проигрывает в битве против ледяного дракона.
Через десятки лет, в день, когда Дилюк забывает Кэйю, происходит нечто ужасное и замечательное одновременно – становится самую малость легче. В тяжёлых вздохах нет больше ужасающих хрипов. Ком в горле удаётся проглотить. Сердце не пропускает положенные удары, будто мечтая вконец остановиться.
Небеса смеются раскатами грома над Мондштадтом. Семена одуванчиков разносят по свету весть об окончании траура. Облака – незначительность в незыблемости – образуют фигуры животных. Не то сбежавших из снов, не то сотканных из воспоминаний всего человечества. Давно погибших и ещё не рождённых.
Духи без умолку болтающей Донны приторно сладкие, но от её косы веет распустившимися в подземном гроте цветами кислой вишни. Ковёр опавших лепестков скрывает засохшие корни – обречённость в достижении идеала. Ладони на барной стойке тянутся к теплу, даже если это упавший на землю факел.
Донна рассказывает о своей чудесной поездке в Фонтейн. Дилюк притворяется, что слышит эту историю впервые.
Солнце – сладость на палочке – ускользает за горизонт. Купающиеся в фонтане воробьи торопливо улетают, испугавшись кошки. На берегу Сидрового озера камни складываются в слова, написанные на древнем языке. Кто-то читает предупреждение на песке и продолжает долгий путь.
Закат пачкает каменную кладку площади цветом разлитого вина. Пух ложится на крышу собора Фавония узорами причудливой мозаики с сюжетом о жизни прекрасных небожителей.
В существование богов не верится – в церкви уже заканчивается вечерняя служба.
Тучи застилают темнеющее небо свинцовой тяжестью, почти бременем рукоятки заржавевшего меча. В таверне бард поёт балладу о том, как пепел сгоревшего государства летит по ветру в пучину бескрайнего океана. Что-то о легендах про божественных зверей, мало о надежде, неизменно о горечи. Жестокостью смертей разит сентиментальных пьяниц. Рассказывает истории обо всём, но всегда о людях.
— В государстве, ныне погребённом под слоем тысячелетия, где давным-давно цвели лунные цветы в трещинах гор чёрного камня, ледяной дракон строит могилу из осколков слёз, – льётся баллада, словно лира – свидетель древних событий – устами барда рассказывает о случившемся на самом деле. Нравоучения мудреца непослушному ребёнку, скрытые в сказках обрывки из дневников, письмена древних цивилизаций с предостережением. Не быть глупцами. Будто бы глупость не заложена в самой сути вечности.
С улицы тянет холодом снежной бури, пришедшей в разгар буйства зелени. Скверна Бездны обрубает ветви Ирминсуля жестокостью праведности. У корней девочка в зелёном плетёт венок из сломанных ветвей. Ей руку на плечо кладёт юноша с цветами в волосах. На траве светящиеся синевой листья замыкают круг нового витка истории.
Принц в золотой короне, украшенной чёрными драгоценными камнями, стирает с щёк слёзы.
Прошлое растворяется – будущее изменяется.
Архонты – мудрость столетий, стойкость бессмертия, трепет безучастности – смотрят на то, как фальшивое небо Тейвата пачкают чернильные тучи. Гроза зовёт чудовищ в родную обитель. Подальше от людей, обратно в сырые пещеры, где у магических костров в руинах погибшего королевства ещё теплится жизнь.
Память о ледяном драконе застывает сосульками в облаках. Обрушивается на Мондштадт посмертными печалями. Разбивается вдребезги от столкновения с божественным благословением.
В день, когда память о важном растворяется в небытие, Дилюк вспоминает об улыбке. И боится её.
Лента воспоминаний теряется в грязи былого. Лицо Кэйи размывается другими, даже если чужими и неприятными – живыми. Его голос становится тихим, неслышным, пропадающим в пелене стонов грозы.
Дилюк закрывает глаза – на внутренней стороне век навечно отпечатано сокровище счастья: закатное солнце мягко гладит винокурню по черепичной крыше, зелень виноградников простирается до горизонта подрагивающим от ветра необъятным морем, отец рассказывает сказку о принцах страны птиц и монстрах.
Кэйя в этом воспоминании кажется фантомом. Чем то, что никогда не существовало. Чем то, что стёрлось со страниц истории, смытое пролитыми на книгу слезами. Чем то, что, словно, никогда не было важным.
Дилюк тяжело вздыхает. Бард заканчивает свои заунывные песнопения о битве фениксов с драконами. Война остаётся разводами крови на траве. Мечами раскапывают могилы. Отголосок прежнего раздора гаснет одновременно с последней искрой жизни.
Небо над городом освещают лишь всполохи изломанных молний.
В день, когда Дилюк забывает Кэйю, ничего не меняется.
Донна торопится домой, а Венти кладёт на барную стойку только что заработанные деньги.
— Господин, твоё лицо так печально, – перед Дилюком стакан виноградного сока, который среди бокалов алкоголя выглядит неумелым шпионом, посланным во вражеское государство. Ледяной щит лжи распадается от одного прикосновения. — Словно ветви ивы в свете одинокой звезды над озером.
Бард с интересом склоняет голову влево, пушистые волосы завиваются кучевыми облаками в лучах тёплого света от свечи. Он пьёт одуванчиковое вино с видом человека, которому не с кем встречать рассвет, чьи шрамы прячутся за морщинками от улыбки, кого никто не ждёт дома в час непогоды.
Когда-то всё было так же. Будто бы начало сказки о принцах, путешествующих верхом на созвездиях.
Пожелтевшие от тяготы времени страницы кружатся спиралью предсказаний. Небо красится в цвет анемонии, в час полуденного солнца, в стук бьющегося сердца. Бог ветров с цветами в волосах приглашает лето на танец в кругу осколков битого стекла.
В воспоминаниях силуэты – обрывки разговоров, мимолётные взгляды, случайно рождённые обиды – бумажными фигурками детского театра разыгрывают представление.
В таверне растение роняет бармену под ноги яркий цветок. Розария говорит что-то негромко, Дилюк не вслушивается – не умеет слышать. Лишь поджимает губы, мысленно разбивая оставшиеся часы до закрытия на части, кусочки расколотой в моменты веселья бутылки, полоски шрамов на чужих ладонях.
— Умереть бы скорее.
Венти смеётся. У него в голове одни глупости. Что-то невероятно поэтичное. Временами чересчур сложное в ворохе загадок.
Кэйя подпирает голову рукой, его то ли клонит в сон, то ли мутит от количества выпитого в честь праздника. А, может, хлопают крыльями бабочки в животе, потому что Дилюк смотрит. Внимательно, как Альбедо любуется результатами экспериментов. Очаровательно, как исподтишка Ноэлль наблюдает за рыцарями. Осуждающе, как может лишь Дилюк. В его взгляде почему-то мерещится беспокойство, бьющееся загнанной в ловушку цветастой птицей и столь желанной для охотника за редкостями.
— Не смотри так печально, мастер Дилюк, – усмешка тонет в оголённой братской нежности. От их семьи уже ничего не осталось. — Никто пока не умер.
Они никогда не были настоящей семьёй.
Когда-нибудь, думает Дилюк, он скажет Кэйе «ты проиграл», и это будет правдой. По лицу скользнёт тень снисходительной улыбки. Искренность трусливо прячется в мелочах. В том, как нервно пальцы касаются грани стакана. В том, как тень улыбки рождается из пустоты. В том, как пристально Кэйя вглядывается в лицо Дилюка, словно зачем-то сравнивает его со всеми.
В том, как учится слышать то, что ему никогда не скажут вслух.
«Я не хотел выигрывать», и это тоже будет правдой. Он пьёт свою любимую «Полуденную смерть» с искренним удовольствием, рассматривает каждую каплю, будто разбирает вино на воду и кровь. Будто читает интересную книгу, останавливаясь на середине, потому что знает, каким будет конец. И хочет стереть его из памяти.
Дилюк вертит стакан в руке, вглядывается в осадок на дне, ожидая увидеть там нечто похожее на крупицы яда. Или, быть может, послание от богов.
— Я должен сказать…
— Ты выбрал неудачное время, чтобы исповедоваться, – перебивает Дилюк жестоко. Он не в настроении. Подобные «разговоры по душам» продолжаются уже несколько дней подряд. С самого начала весны капитан кавалерии заваливает Дилюка обещаниями стереть Бездну с лица земли. От лжи легко устать. От вечной улыбки – тоже.
— Как и всегда, – весело хмыкает Кэйя. Пальцы тихо стучат по барной стойке что-то дурацкое, вытащенное из детства. Аделинда часто играла на фортепиано, Кэйя иногда слышит эту мелодию в кошмарах.
Огненные волосы непослушными прядями спадают на лоб, а потускневшие глаза рассматривают Кэйю, надеятся выжечь воспоминания о нём в памяти. Дилюк не улыбается – уже не умеет. Однажды научится заново, а пока только привычно хмурится. В многозначительном взгляде вспыхивают фейерверки, после которых на ночном небе не остаётся ничего.
— У тебя что-то случилось?
Кэйя накручивает прядь волос цвета пугающей синевы бездны на палец жестом, в котором что-то беззвучно кричит на языке народа Каэнри'ах. Весь он – посланник тьмы, присыпанной инеем. Лунный мотылёк, нашедший свет в эпицентре огненного шторма.
— Я скучал, – негромко звучит вместо ответа. И, кажется, в этот момент хоровод звёзд разваливается на части.
Ничего не случилось – просто Кэйя умирает.
Никто в Мондштадте этого не замечает. Даже небо смеётся над его глупостью. В час предсмертного сожаления солнце ласково согреет теплом всех несчастных. В день смерти Крепуса мир плакал безутешными слезами над кровавым пятном белой рубашки. Кэйя умирает под эгидой безоблачного неба. Такие истории не становятся легендами, забываются легко, навечно теряются в толще бытия.
— Снова говоришь глупости? Знаешь же, что я ненавижу тебя, – произносит Дилюк на выдохе. Его волосы горят в полумраке светом окон родного дома. Глаза – о Архонты, как же безнадёжно Кэйя влюблён – прожигают насквозь, почти пепелище страны, марево заката, бусины крови на ладонях, распустившиеся в расщелине цветы.
Кэйя склоняет голову набок с интересом дикого зверя перед человеком. «Я не виноват» хочет сказать он шёпотом. Это ложь. Он предатель, убийца отца, великое бедствие, звезда горечи на фальшивом небосводе Тейвата, принц из страны драконов, притворяющийся богом ребёнок демона.
В царстве птиц живут фениксы, светятся счастьем, загораются чувствами, в пляске разбрасывают по пепелищу красные перья. Драконы так не умеют. В ледяном дворце под землёй король скверны складывает драгоценные чешуйки в шкатулку и слезами подданных, словно шахматными фигурами, раскладывает предсказания о будущем.
«Он – единственное, что у меня есть», – когда никто не слышит, когда всё утопает в голосах, когда вновь появляется возможность уйти. Не сбежать, всего лишь выбрать мир. Однажды Кэйя уже сделал это. Больше не станет.
Дайнслейф тяжело вздыхает, словно происходящее напоминает ему какую-то древнюю и бесконечно глупую историю.
«Прости, – усмешка Кэйи болезненно бьёт в живот. — У меня ещё есть ты».
Они оба знают, что прелесть лунного цветка никогда не сравнится с ужасающей красотой огненного шторма.
Дилюк медленно моргает, совсем как коты на мондштадтских крышах признаются друг другу в любви. Но говорит совершенно другое.
— В твоих глазах я, должно быть, чудовище.
Кэйя смотрит – не может заставить себя отвести влюблённый взгляд. Дилюка хочется запомнить, сохранить образ в потрёпанном фотоальбоме, запечатлеть на страницах книги, спрятать в коробочке где-то внутри сундука с сокровищами, выкинув золото на морское дно и лишь одну монетку оставив в кармане. Её Дилюк подарил Кэйе на день рождения.
Воздуха становится бесконечно мало. Улыбаться нет сил. По внутренностям расползается безобразный лёд. Нестерпимо хочется содрать кожу с щёк, чтобы вернуть душу обратно в тело.
Однажды Кэйя и правда видел чудовище.
Случайно, не искал его в полумраке, но вдруг наткнулся, совсем как заблудившиеся находят во тьме вместо света путеводной звезды огонь пожара. Чудовище вспыхивало безжалостным огнём, готовым сжечь города и, если захочется, нити жизни любого.
В отражении глаз Дилюка Кэйя видел самого себя.
— Неправда, – начинает он, тут же останавливаясь. Не знает, что говорить. Не заслуживает быть услышанным или, ещё хуже, прощённым.
Дилюк не смотрит в его сторону, вертит на пальце подаренное отцом кольцо с фамильным гербом. Это тяжело. Хуже, чем ожидалось. Горло сжимают тиски невидимых оков. Кэйя когда-то тоже дарил своему побратиму нечто подобное, безделушку с подтекстом, символ привязанности и верности, насмешку над глупым пророчеством, знак нерушимой связи. Сейчас подарком, вероятно, забавляются дети. Или хиличурлы.
— Не верю, – звучит в ответ удивительным смирением. Дилюк поджимает губы. Он красив в своей нервозности. Раньше в нём было так много от безнадёжности, что родившийся в Бездне монстр чувствовал себя так, будто нашёл родственную душу.
Всё изменилось. Но менялось всегда, поэтому этого почти никто не заметил.
Смерть Крепуса – загноившаяся рана – отравляет огненную птицу, она кричит беззвучно, беззащитным птенцом предстаёт перед судом. Выслушивает обвинения. Принимает наказание за чужие грехи. Мир погибает в недосказанности где-то между «я всегда буду на твоей стороне» и «давай забудем друг друга?».
Свет опускается на плечи королевской мантией. Иллюзиями отражается в глубине глаза бога. Мутный взгляд Дилюка находит его – растаявший у подножия вулкана ледяной кристалл, подобие механической куклы без важной детали.
«Мне постоянно чего-то не хватает», – беспорядочные тени призраков прошлого окружают толпой. Кэйя вспоминает дни до начала всего. Мороз по коже от снега Драконьего хребта. Потрескивание костра с сизыми языками пламени от брошенной туда эссенции. Рисующий Альбедо, игнорирующий беспорядочные линии краски на ладонях. Хаос рождает нечто прекрасное в руках лишённого человечности. Альбедо поглощён процессом, кажется, забывает дышать, оттого всё меньше походит на смертного.
«Что-то потерял?» – на холсте величественный зверь из новой истории Син Цю застывает в недоумении осознанности тленности. Творец останавливает ход истории, олень с ветвистыми рогами ещё не обрёл ноги.
Альбедо – бледное солнце в поле облаков, снег горных вершин – отрывается от рисунка. Доказательство любви лучше любых слов.
«Руки и ноги на месте, – он скрещивает руки на груди, скептически оглядывает Кэйю с нечитаемым выражением лица, делает какие-то выводы с лёгкостью гения, с пониманием лучшего друга, с раздражением учёного. — Голова пропала?»
Больше похоже на то, что у Кэйи потерялось сердце.
Сейчас оно валяется под ногами, где подошва чужих сапог легко может втоптать его в деревянный пол, но всё равно остаётся рядом. Кэйя не может уйти, когда Дилюк захлёбывается болью. С самого детства молодой господин Рагнвиндр пугал всех слезами, чтобы с ним оставались рядом. Сейчас он уже не помнит об этом, но Кэйя до сих пор боится слёз Дилюка.
«Знаешь, я ведь ненавижу тебя» – всё в порядке. Он тоже себя ненавидит. Потому легко отдаёт сердце. То немногое, что ещё может сойти за обычное человеческое.
Дилюк устало выдыхает.
Смутно знакомый смех Кэйи остаётся в криках посреди ночи, в туманных лабиринтах снов, сотканных из прошлого образов, восставших из страхов жутких монстров. Он приходит в кошмарах, поправляет золотую корону, крепко сжимает в руке лунный меч, садится на трон из костей. И смеётся с надрывом.
Обеспокоенная Аделинда ласково гладит по голове в попытках отогнать чудовищ подальше – Дилюк думает, что умрёт, если Кэйя перестанет приходить хотя бы в кошмарах.
Кэйя наблюдает за ним с горечью зверя, чья семья умирает в западне.
«Хочу быть добрым». Так говорит Дилюк отцу. Так шепчет пьяный Кэйя и прячет лицо в ладонях. Добрых любят. Об этом никто не упоминает вслух, должно быть, боясь раскрыть секрет, потому приходится догадываться самому – нет лучшей маски, чем эта.
«Хочу быть добрым. Хочу защищать Мондштадт, помогать людям, гладить бездомных котов, строить с детьми домики на деревьях, кормить голубей на мосту, сражаться со злом и любить тех, кто любит меня».
Дилюк ловит с трудом стоящего на ногах Кэйю неосознанно, пальцами сжимает плечи и позволяет засыпающему капитану кавалерии цепляться за себя. Без злого умысла, без скрытой нежности. С равнодушием, которому приходилось учиться.
В прикосновениях тепло любви, которой давно нет, или никогда не было, но о которой иногда мечталось под одеялом.
— Ты обещал быть добрым, – слышится сквозь бессвязное бормотание.
Хотеть хорошо, говорил всегда Крепус, но лучше быть.
Дилюк хмурится. Он стал добрым. Защищает Мондштадт, помогает людям, чешет за ухом бродячих котов, приносит детям доски для домиков, кормит зерном голубей на мосту и сражается со злом. Его можно любить. Только никто почему-то не.
Кэйя – красота в фальшивой искренности – неумело сшивает белыми нитками грязные полотна их судеб. Неподходящие друг другу, ставшие чужими, оставшиеся на разных созвездиях.
Фениксы ненавидят драконов. Драконы однажды научатся тоже.
Дилюк ловит холодную ладонь на пути к своему лицу.
Их с Розарией взгляды встречаются. Сложные – Кэйя не зря говорит, что временами они его раздражают одинаково. Понимающие, потому что не собираются участвовать в вынужденной войне.
— Сэру Кэйе нужно домой. Пока он не упал и не сломал себе что-нибудь.
Они часто говорят о смерти. Реже – о любви. И никогда о счастье.
Розария ничего не отвечает. Только улыбается до бесконечного печально. По её волосам ползут ручейки молний, отголоски непогоды и беспокойства. Невидимые волнения, похороненные где-то глубоко в земле.
Наблюдающий за ними Венти склоняет голову набок, будто сталкивается с чем-то удивительно сложным. Дилюк делает вид, что наигранность этих эмоций его совсем не раздражает.
— Это так глупо, – вдруг говорит бард, пряча смешок в кашле. Не слишком старательно, но и не желая показаться грубым в своей правоте.
Розария забирает Кэйю лаской темноты в дремучем лесу, заботой дружеской, пониманием молчаливым. Иногда она, подобно почтовым голубям, на острие ножа приносит новости. Зачем-то рассказывает о разном, бессмысленном сначала, обретающим все смыслы позднее.
Дилюк вздыхает раздражённо и разочарованно одновременно. Молчаливо ждёт, когда тишина треснет по швам. Прислушивается к каждому вздоху. Венти его обожает. Искренне и слегка насмешливо, как постоянные зрители дешёвого театра неуклюжих актёров.
— Ледяной дракон ищет тепло в эпицентре пожара, а огненный феникс защищает от солнца одинокую звезду. Это так забавно. И грустно одновременно.
Небеса содрогаются от первого раската грома, когда мир рассыпается семенами одуванчиков, а дождь напоминает о навсегда ушедшем лете.
Почти растворившееся в стакане холодной воды детство.
Дилюк молчит. Память о прошлом – тонкий слой тающего снега на ладонях – является в кошмарах чудовищами изо льда и настигает при свете дня головной болью и ямами во времени.
Всё это было так давно. То ли столетия назад, то ли прошла лишь пара секунд. Мондштадт красит черепицу домов в цвет старости, рыцарские доспехи покрываются пылью в кладовках, кузнец учит подмастерье ковать из заготовок мечей вензеля для козырьков крыш. В штабе Ордо Фавониус Лиза разбирает архивы – древние записи талантливый писатель из Ли Юэ превращает в детские сказки.
В таверне Дилюк – призрак былого в пугающем постоянстве – наливает барду.
Венти садится на место Донны, поближе к мраку, далеко от кучки пьяных без лиц, смотрит снизу вверх и снисходительно улыбается мудростью ветров, повидавших на пути столько расколотых скал, что разбитые на осколки сердца кажутся чем-то совершенно незначительным. Перед ним стоит стакан с одуванчиковым вином, словно сказка тысячелетней давности. Когда-то давно он тоже пил «Полуденную смерть» и смеялся над жизнью с теми, кто мог в час грозы накрыть его плащом.
Сейчас бард скользит взглядом по Дилюку и чего-то ждёт.
— Говорят, ивы растут там, где однажды были пролиты слёзы, – наконец, продолжает он с полуулыбкой.
Кому-то очень нравились ивы. Он говорил об этом так много раз. Когда Крепус делился тайнами техники стрельбы из лука, когда Аделинда учила танцевать, когда по воде в другие регионы Тейвата уплывали кораблики из страниц скучных книг, когда утренняя роса запоминала выдуманные легенды.
Ему нравились ивы.
Дилюк помнит лишь одно – такого, как он, отголосок воспоминаний, герой сказки о принце-созвездии, ночной мотылёк с узором ивовой лозы на крыльях, не следует любить. Дилюк знает, нужно ненавидеть, но даже у него никогда не получалось.
От Кэйи не остаётся ничего.
Память уносит его имя в самые тёмные уголки Бездны, где белый мох растёт на камне безымянной могилы.
Гроза заканчивается смехом богини гроз над смертными глупцами. Бог ветра укрывает расколотую землю шерстяным одеялом летнего тепла, пахнущего не озоном прошедшего дождя или нежностью катышков пуха на крышах, а приторностью красных яблок и дурманом одуванчикового вина.
В день, когда Дилюк забывает Кэйю, нити жизни рвутся под тяжестью брошенных судьбой игральных костей.
Вечный принц из страны чудовищ приходит в Мондштадт, как души погибших воинов возвращаются на родину. Незнакомый язык, на котором он говорит, на слух кажется острыми ножами, впивающимися в кожу, а по ткани плаща смертельной болезнью расползается тягучая тьма. От его оскала горожане с настороженностью переглядываются. У чужеземца в глазах зрачки-звёзды, на голове золотая корона, за плечами океан крови, а на губах чьё-то имя.
Имя человека, который его не узнаёт.
У Дилюка за спиной нет призраков прошлого, приходящих в кошмарах, чтобы мучить до предсмертных судорог. Он возвышается над всеми неоспоримым авторитетом до прихода магистра, скрещивает руки на груди знакомым жестом, позволяет длинным волосам оплести плечи ядовитым плющом.
Кэйя вглядывается в детали – тонкая косичка у виска, ладони без привычных перчаток, отсутствие любимого меча, мягкость перьев феникса в глазах.
Этот Дилюк не знает ничего о войне, потерях, крови и смерти.
Звёздный принц падает перед ним на колени – самый преданный верующий из царства демонов перед храмом божества. Ничтожный лист ивы перед величием густой кроны векового дерева. Слеза перед бушующим морем. Погибший в чужом краю воин перед воротами родного города.
Кэйя возвращается в место, которое даже спустя десятилетие почти не изменилось.
Когда их взгляды встречаются, Дилюк думает, он умер. Что умер сегодня, вчера, неделю назад, а, может, умрёт завтра или через месяц.
В почти чёрных глазах выжженная дотла пустыня, трещины в земле после конца света, сизые тучи перед штормом, гробницы с фресками забытого королевства. В руинах остаётся то, что так бережно хранили в семье виноделов.
Кровь принца Каэнри'ах могла бы стать вьющейся лозой винограда. Из его слёз выросла вечно плачущая ива у озера.
— Прости, – шёпотом между раскатами грома. Улыбка тлеет, словно вспорхнувшая ввысь бабочка попадает в сети паука. Капли крови смешиваются с грязью земли, совсем как боги опускаются до грехов.
— Ты знаешь меня?
В этом чудится надежда. Будто сейчас от одних лишь произнесённых слов герой сказки восстанет из пепла искусной статуей, победит всех чудовищ и больше никуда не уйдёт. Будто притворившийся принцем мальчик из страны чудовищ заслуживает света.
— Знаю? – совершенно глупо переспрашивает Кэйя. — Нет, я…
— Хорошо.
Кэйя сам не знает, когда ладони вдруг начинают мелко дрожать. Это замечает Дилюк. И тяжело вздыхает смирением с возложенной на плечи ответственностью.
«Я не знал, но любил тебя» – тонет в шуме начавшегося дождя. Земля под ногами сохраняет отпечатки подошв, летописью ведёт по воспоминаниям о непроизошедшем, лужами ставит точки в разговорах.
Дилюк не уходит. Словно ждёт, пока небеса разверзнутся, обнажая свет беспощадного солнца, а стоящий на коленях закончит самобичевание, посчитав это благословением. Гроза гремит почти ужасающе. Где-то на задворках сознания Крепус умирает на руках Дилюка, письмо Аделинды с просьбой скорее возвращаться падает под ноги коня, а Кэйя стоит в стороне безмолвным наблюдателем, худшим побратимом, лучшим из предателей. В облаках блестит молния улыбкой короля королевства скверного.
Дилюк стоит на коленях, когда испачканный собственной кровью Кэйя сжимает в руке глаз бога и уходит. Останавливается на мгновение с мыслью обернуться, но боится увидеть во взгляде своей первой и последней любви горечь.
Ту, которую видит сейчас, когда Дилюк укрывает его плащом от дождя.
— Не плачь, – вдруг говорит он, всматриваясь в сине-золотые глаза, явно намереваясь разглядеть в них объяснение всему. Натыкается на пустоту, порождающую ещё больше вопросов. — Это глупо.
Кэйя не понимает. Ловит чужой взгляд и спотыкается о беспокойство в нём, столь желанное раньше и так легко полученное сейчас.
— Глупо плакать и улыбаться одновременно.
Мгновение спустя Дилюк тут же жалеет о сказанном – Кэйя начинает смеяться, громко, неуместно, столь знакомо, что по спине бегут мурашки. Почти отголосок жизни когда-то живого человека. Фантом воина, погибшего где-то за океаном на поле битвы за что-то незначительное.
Меч в чужой крови. Корона в ветвистых трещинах. На ладонях шрамы после отчаянных попыток выжить на пепелище старого мира – наивность смертности, глупость молодости, бессмертие любви.
Кэйя цепляется за Дилюка, словно видит в нём спасение или, может, долгожданную погибель. Дождь смывает с его лица безумство скверны, грязь горечи, золото королевской крови, все сшитые наспех чёрными нитками маски для прочих. Ни одна из них не для особенного человека.
Теперь в этом нет никакого смысла.
Дилюк его не узнаёт. Не ненавидит, но точно не любит.
— Я скучал, – едва слышно говорит Кэйя.
Должно быть, Дилюк чувствует в этих словах нечто знакомое – уголок его губ нервно дёргается.
Словно падающего в пропасть хватают за ладонь, не позволяя упасть, вытягивая обратно, под яркое солнце жизни, он тянет Кэйю в Мондштадт. От касания кончики пальцев покалывает. От близости Дилюка что-то в клетке рёбер сжимается до размеров бусинки крови.
В лучах родного города звёзды в зрачках блестят совершенно искусственно.
Над фонтаном подобием ивы склоняется блеклая радуга. Кошки охотятся за воробьями. Горожане разговаривают о ничтожном, то ли разыгрывают представление перед чужеземцем, то ли правда волнуются лишь о предстоящем празднике. Закупаются продуктами. Помогают детям расправить крылья бумажной вертушки. Улыбаются Дилюку так, как никто раньше. Его встречают радостью от встречи с очень хорошим человеком.
Кэйя не может в это поверить.
Мир изменился под влиянием сломанных веток Ирминсуля. Богиня-выдумщица может лишь вертеть в руках венок с событиями прошлого, не в силах привить их обратно, в общую канву. Так нужно. Земля забывает о проклятых из Бездны – хорошо знакомое тесно переплетается с неизвестным, пропитанным чужеродностью.
— Всё в порядке? – невозможно рассказать правду, когда в глазах столько искреннего беспокойства, почти явное небезразличие, если немного прищуриться, видно бутоны желанных чувств.
Кэйя кивает – ложь обретает невиданные доселе цвета.
Ветер издалека приносит запах винограда, где-то находит то, как пахло детство, смешивает ужасающий коктейль, в котором вино распадается отдельными составляющими: кровью и водой. Даже лучшему из рода виноделов не вернуть всё обратно.
— Расскажи о себе, – голос мягко возвращает в реальность, где в стенах города светит солнце, а священное дерево Долины Ветров качается под гнётом бушующей грозы. Боги благоволят верующим. Мондштадт – оплот веры в Анемо Архонта. Отсюда ближе всего к Бездне.
Дилюк терпеливо ждёт, когда невидящий взгляд Кэйи сменится на что-то осознанное.
— Кто ты? Где твоя семья?
И Кэйя смеётся, легко и беззаботно, отпустив воздушного змея горя как можно дальше. Он вспоминает дом – тепло улыбок, ласка зарывающихся в волосы рук, нежность голосов и, неизменно, искренность слов. С наступлением вечера Крепус достаёт из шкафа книгу в красивой обложке, а Аделинда приносит красный плед. Кэйя жмётся к Дилюку и забывает о том, как ужасно золотом отливает его кровь предателя.
Сказка всегда заканчивается хорошо.
В жизни один из принцев на созвездии дракона уезжает к краю мира.
— Кэйя, – Дилюк даже не шевелится, это забавно и грустно одновременно. Он ничего не чувствует. Кэйя, кажется, трещит по швам. — Так меня звали.
Это было давно. Пару тысяч закатов назад. Родной отец – отстранённость льда, гордость жестокости, удовлетворение от убийств – ненавидел звать принца по имени. Об этом лучше не вспоминать.
Кэйя хмыкает. Он забрал память у мира, вот только себя лишил драгоценного дара незнания, обрекая на очередные сюжеты кошмаров. Будто бы недостаточно того, что и так вечно напоминает о многочисленных ошибках.
— Угостишь меня вином?
Дилюк соглашается раньше, чем Кэйя успевает придумать, как его уговорить.
В таверне искатели приключений празднуют возвращение с границ Белого, в другой версии мира Пепельного, моря, приветственно поднимают стаканы при виде Дилюка, пьют за любую мелочь. За счастье тоже.
Знакомые лица отголосками проносятся по венам вместе с кровью. Их слова возвращают в воспоминания, где всё очень отличается.
Чарльз поливает большой цветок в пёстром горшке. Розария скрывается от любопытных глаз в углу. Венти перебирает струны лиры в задумчивости творца перед началом новой истории.
Кэйя подпирает голову рукой. Длинные тёмные волосы мантией города Вечной ночи укрывают от сквозняка, заинтересованности, слухов. Золото блестит драгоценностями в короне проклятого принца.
Становится холодно. Дуновение зимы – пристальный взгляд богини льда. Кэйя не замечает ледяной туман вокруг себя, пока Дилюк не отгоняет его мимолётной улыбкой.
— Хочешь что-то особенное?
— Доверюсь тебе, – бармен поглядывает на них с любопытством. В этом кроется вопрос о том, что Кэйя ещё, или уже, не знает.
Прежний Дилюк налил бы стакан холодной воды.
Сейчас на барную стойку опускается настоящее чудо.
В стакане, должно быть, яд. Кэйя знает совершенно точно – Дилюк всегда портит то, что дорого им обоим. На губах замирает усмешка. Этот Дилюк интересен множеством отличий от привычного образа погрязшего в горе. Крепусу бы не понравилось, а вот Кэйя в полном восторге.
— Мы так похожи, – почти не пряча радость в голосе, произносит он перед первым глотком. — Ты случайно не мой потерянный брат?
В кармане обломок Ирминсуля с самыми ценными воспоминаниями прожигает кожу насквозь, перемалывает кости в пепел, укореняется в рёбрах цветком вечного, проклятого бессмертием, сожаления.
Дилюк поджимает губы. Нервозность ему не к лицу, ужасающее уродство, губительная болезнь для чудесного облика, ненужная деталь искусного механизма.
— Я шучу.
«Полуденная смерть» чувствуется на языке сладостью ласкового взгляда. У Кэйи слегка дрожат руки. В груди застывает сердце, леденеет дурацкой скульптурой, отдалённо напоминающей то, как древние цивилизации представляли себе жизненный ориентир – путеводную звезду в созвездиях воюющих друг с другом божественных зверей.
— Если бы у меня был брат, я бы его не потерял, – заявляет Дилюк.
Кэйя давится то ли воздухом, то ли комом ужаса в горле. Вот как, значит, ощущается смерть.
Умереть бы скорее.
Рядом с ним садится Венти. У него в глазах крапинки-пылинки забытых вещей, мягкость одиночества, мудрость бренности, укатившееся за горизонт сладкое яблоко. Он пьёт одуванчиковое вино и улыбается Дилюку с неприкрытым обожанием.
Дилюк – глупость очарования – улыбается в ответ.
— Господин, – певуче зовёт Венти тоном человека, собирающегося просить об одолжении. — Хорошо, что ты вернулся.
Отражения в стакане танцуют старинные вальсы. Смертные держат за руки богов. Хранитель ветреных дорог, паутиной раскинувшихся над Тейватом, надевает на голову венок, а воин в чёрных доспехах хлопает в ладоши. Кэйя прячет странные мысли в сжатом кулаке – не позволяет ничему омрачить радость от любования Дилюком.
— Снова нужна моя помощь?
Венти обиженно поджимает губы. Кэйя то ли смеётся, то ли фыркает в ладонь. Любопытство стойко игнорирует. Намёки намеренно не понимает. Декорации больше не нуждаются в актёрах, сцена полна марионеток, двигающихся в такт движениям рук кукловода. Кэйя не хочет играть в театре. Ему бы вонзить меч предательства в камень на обочине и прийти к врагу безоружным.
— Извини, – тут же вымаливает прощение Дилюк. Странность происходящего, отличие изменённого мира, сложность взаимоотношений, о которых Кэйя ничего не знает, у которых не было шанса с самого начала, которые каким-то образом вдруг случились, укрепившись в основе удивительной важностью. — Я с радостью помогу тебе.
Венти расплывается в улыбке.
Анемо Архонт вечно выбирал в любимчики крайне сомнительных личностей, думает Кэйя, вполуха слушая увлекательные бредни о драконах и фениксах. Дилюк выглядит таким увлечённым, даже тошно. Неизвестно, что могло такого случиться, что Венти поддался очарованию ребёнка богини Мураты. Как же всё было без Кэйи?
Гораздо лучше, чем он думал.
Дилюк, например, улыбается. Только ради этого стоило умереть.
И ради этого определённо стоило вернуться.
В Мондштадте незнакомцы пестрят воспоминаниями, чужими голосами рассказывая о бесконечно родном. Кэйя привыкает к этому слишком быстро, легко верит, на любой обман поведётся, самое подлое предательство простит без раздумий – трусость потерь или, быть может, детская наивность.
Кэйя смотрит – любопытством наглеца заглядывает внутрь бездонного колодца души, тянет к темноте руки, пытается украсть побольше. Мрак просачивается сквозь пальцы, как песок на берегу Сидрового озера спешит в воду.
— Фениксы ненавидят драконов, – Венти вздыхает тяжестью гор на плечах, унынием столетий, печалью безвременной кончины крайне интересной истории. Волосы струятся по плечами нитями судьбы, почти струнами волшебной лиры. Легенды рождаются в темноте, боги делятся с ними частью магии, чтобы создать из ничего баллады о любви, дружбе и прочем нетленном.
Кэйя беззвучно молится Анемо Архонту о спасении. Очередную выдумку с печальным концом он не готов слушать. Иногда даже кажется, что небеса отвечают на просьбу громким смехом.
Венти тяжело вздыхает.
В Мондштадте правит феникс, а дракон притворяется павлином, чтобы остаться в царстве птиц подольше. В Ли Юэ жидкое золото смешивается со скверной. Инадзума скрывает от любопытных глаз, как в жерле потухшего вулкана разлеглось озеро. В Сумеру вековые деревья, растущие на разных берегах реки, протягивают друг другу цветущие ветви.
Так богиня любви смеётся над бессмертными друзьями. Так Архонты оставляют свои следы в других регионах.
Пока Снежная пишет сказки для детей, Мондштадт крыльями из ветров укрывает от непогоды.
Венти поднимает голову, встречаясь взглядами с Дилюком, который – ему почти тридцать, в это сложно поверить – слушает с трепетом ребёнка. Иногда даже забывает дышать. Почти не моргает.
— Драконы всегда умирают ради кого-то, – это было придумано задолго до того, как луч света взрастил в трещине камня первый цветок в мире пустоты.
— Может, фениксы ненавидят их именно за это? – бормочет Кэйя себе под нос.
Молчание сжимает грудь до хруста костей.
Дилюку мерещится – он стоит на коленях в тёмном лесу, вокруг бушует гроза, ветер треплет волосы, дождь ядом проникает внутрь, смешивается с грязью, кровью, словами. Незнакомец мягко улыбается любовью к каждому мгновению. Так прощаются люди, уходящие на смерть. Вдруг пропадают навсегда, вымывшись пеленой дождя из сказок, сейчас лишь пустых страниц книг.
— Или всё совсем не так, как кажется, – Дилюк склоняет голову набок. Будто вспоминает события прошлого, в которых не участвовал, которые не должен знать, о которых лишь читал. — Зачем фениксам ненавидеть драконов?
Это так глупо, думает Кэйя. Они говорят о балладе Венти, написанной в час заката под звук церковной службы, сотканной из одуванчиков в танец небесных светил, образующих созвездия. Говорят о драконах и фениксах, но будто бы о себе, прежних, юных, счастливых, похороненных у обрезанных веток Ирминсуля.
— Драконы ведь монстры, – отвечает Кэйя легко и просто. В подводных пещерах дети Бездны жмутся друг к другу в попытках согреться. Королевство драконов с самого начала ждал такой конец. Их вечного принца за углом караулит смерть от карающей руки Селестии.
— Говоришь со знанием дела, – хмыкает Венти, улыбаясь то ли хитро, то ли попросту пьяно.
И Кэйя вспоминает о театре бумажных фигурок в доме Рагнвиндров. Из него замечательный актёр. Вот только в этом нет ничего хорошего.
— Всю жизнь я искал чудовищ, – Кэйя случайно касается ладони Дилюка, чувствует, как внутри всё сжимается, пыль костей перерождается светом улыбки. В Тейвате фальшивое небо раскидывается полем танцев для хоровода звёзд с рогатым месяцем. В темноте появляются первые созвездия, божественные звери просыпаются ото сна и возвращаются к прерванной битве.
Дилюк – странность в серьёзности – смотрит только на Кэйю.
— Ты учёный? Или безумец?
Кэйя смеётся нежностью облаков, склоняет голову набок, зеркалом отражая жест Дилюка, вглядывается в образ своей никак не прошедшей любви. В глазах зрачки-звёзды светятся теплотой самого солнечного дня.
— Хотел быть добрым, – этому миру всего несколько тысячелетий, песчинка в океане времени, короткое мгновение счастья, мимолётность бытия. Бессмертие на вкус чувствуется горечью стыда. Ужасающей ничтожностью. Совершенным бессилием. — Хотеть мало.
В рядах монстров всегда пустовало одно место – Кэйя боялся, оно оставлено специально для него. Когда станет чуть старше, осознает, смирится. Когда, наконец, сядет на трон Каэнри'ах новым королём.
Дилюк сжимает пальцы Кэйи своими. Из-за света свечей у глаз оттенок тёмной крови, хорошего вина, древних книг. Почему-то он улыбается.
— Ты можешь остаться здесь, – счастьем огненного феникса от победы за небосвод, невидимой связью без причины и последствий, трепетом вечерних разговоров. — Я научу тебя быть добрым.
— Да ну? – издевательски переспрашивает Кэйя, впрочем, не решаясь выдёргивать ладонь из хватки. Отчасти потому что не собирается отгонять от себя попавшую под ноги заветную мечту. От чужой ладони по коже бегут разряды молний жестокого огня или же мягкого света.
Дилюк пару раз кивает, словно живёт уже несколько столетий, оттого всё знает. Мудрость светится в глазах цветастыми фейерверками летнего фестиваля над родным городом.
Кэйя ему не верит. Себе – тоже.
Вдруг он всё-таки чудовище?
Тысячелетия королевство скверны хранит пророчество о человеке с огненными волосами, который изменит всё, погубив озлобленную Каэнри'ах силой, очаровательной в разрушительности. Сейчас Кэйя понимает, почему.
Нет ничего страшнее любви.
Может, только поэтому в сказках она всегда побеждает.
— Хорошими поступками мир всё равно не изменить, – в его словах воспоминания детства покрываются ледяной коркой, почти цвет белого меха воротника. В снежинках цветастыми воспоминаниями светятся обрывки того, что уже не вернуть. Кэйя дёргает плечом, словно в тепле таверны вдруг находит холод вековой зимы.
Дилюк больше не держит его за руку.
— Наверное. Но плохими тоже.
Кэйя вздрагивает – однажды он уже слышал эти слова. Давно, до сотворения нового мира, в час гибели старого, где-то между другими словами о предательстве и беспокойстве. Слышал и уже тогда знал, что подобное повторится. В иных обстоятельствах другой человек скажет то же самое. И всё закончится.
Мир пропадает в темноте, вертится по кругу, отсчитывает время, пустота поглощает столетия обрывками нитей судьбы, звёздами предсказывает будущее, чешуйками дракона разыгрывает шахматную партию на траве, обледеневшей и сожжённой дотла.
У Ирминсуля ветки мерцают голубым светом, чем-то мягким, вечно страдающим, божественным. Листья кровоточат воспоминаниями мира – на неподвижное озеро падают капли с плакучей ивы.
Кэйя царапает ладони в попытках ухватиться за получившийся мир, так похожий на волшебную сказку.
Там город за стеной укрывает любимцев бога ветров от непогоды. В бывшем военном штабе действующий магистр разбирает жалобы, среди которых главное происшествие – пропавший кот. В библиотеке древние архивы умелой рукой писателя из Ли Юэ становятся историями для детей, не предупреждением о том, как может быть, а мягким наставлением.
Там Дилюк исполнил свою мечту и наконец-то стал добрым. Защищает плащом попавших под дождь, помогает починить сломанную повозку, гладит по спине бродячих котов, строит с детьми домики на деревьях, кормит голубей на мосту, сражается с монстрами из-под кроватей и улыбается. Его можно любить – Кэйя уже давно и безнадёжно.
У одинокого в пустоте озера ива склоняется к воде преданным верующим перед храмом. В вышине загорается звезда – путеводная для идущих к погибели. Из земли поднимаются знакомые фигуры, то ли отголоски тревожных мыслей, то ли восставшие из могил.
Здесь на троне восседает тишина. Кэйя не хочет слышать, как призраки будут проклинать его.
— Они не станут, – не голос, дуновение ветра, полёт воздушного змея над крышами, разлетевшиеся по сторонам семена одуванчика, брызги озорного ручья в летнюю жару. — Здесь нет тех, кто тебя ненавидит.
Кэйя оглядывается по сторонам. Темнота разъедает глаза, мешает обнаружить в паре шагов притаившегося врага, взмахивает крыльями царицы города Вечной ночи.
У бога глаза синие и зелёные одновременно, весёлые и печальные, понимающие и разочарованные, уставшие от мудрости и горящие детской наивностью. Ирминсуль тянется к нему лаской зверя, прирученного однажды и, как всегда бывает, потом выброшенного в лес дождливым вечером. Ветки путаются в тёмных волосах увядшими цветами, напоминанием о былой роскоши, молчаливым обвинением.
Кэйе нечего сказать в оправдание. На его ладонях кровь. Через мгновение – красная корона с подтёками скверны. Через годы – под ноги падает спелое яблоко.
Иногда всё не то, чем кажется.
Улыбка бога кажется смутно знакомой. Приснившимся перед самым рассветом драгоценным сном, детским воспоминанием о чём-то бесконечно глупом, родившимся случайно щемящим чувством.
— Ты не Крио Архонт, – собственный голос доносится до ушей многократным эхом, беспокоящим столпившихся вдалеке призраков. Все они взволнованно оглядываются, ищут источник беспокойства, натыкаются лишь на привычную пустоту.
Под ногами крохотные жемчужины переливаются цветами Поднебесной, словно разбросанные по Каэнри'ах чешуйки драконов, в другом месте продаваемые на аукционах, здесь не стоящие ничего.
Бог связывает ивовые лозы красной нитью судьбы – где-то далеко рушатся зданиями с грохотом, выплывают из земли отголоски жизней старых знакомых, пыль единственной звезды оседает вокруг мифическим ореолом.
— Ты возвращаешь всё обратно? – Кэйя встречается с ним взглядом и чувствует щекотку, словно в воздухе повсюду летает пух.
— Этим занимается богиня мудрости, – рядом с ним тепло разливается по земле разноцветными красками цветов, знакомых и будто бы вытащенных из прочих вселенных. Крошечное солнце, висящее на поясе, не затмевает звезду, преследующую Кэйю самым верным спутником. Тусклый свет защищают раскинувшиеся над головой крылья. Белый свет бога не мешает тьме разбросать перья над небольшим озером. — Я здесь, потому что у твоего Архонта есть дела поинтереснее.
Кэйя вдруг кажется самому себе брошенным ребёнком. Плачущим у могилы матери, сидящим в изголовье кровати раненого телохранителя, связанным на дне отправленной в неизвестность лодки. Десятилетия спустя – следующим грандиозным планам родного отца, наблюдающим за смертью Крепуса со стороны, умоляющим Дилюка о милости в виде одного лишь взгляда.
Теперь – смиренно ждущим свою богиню, которая слишком занята тем, что не хочет приходить.
У чужого бога крапинки в глазах, почти солнечные зайчики, играющие друг с другом в догонялки. Полумесяц в добродушной улыбке. Взмах крыльев почтовой голубки в движениях. Искренность в тающих на языке словах.
— Чудовища всё равно не заслуживают милости, – говорит Кэйя, пока озорной ветер играет с волосами, словно уносит горечь мыслей за горизонт. Если бы он здесь был.
Бог тяжело вздыхает. Завязывает последний неаккуратный бантик чьей-то судьбы и переводит взгляд на призраков, пытающихся сказать то, что долетит лишь до ушей, способных распознать в шелесте листьев голоса. Кэйя думает, они его обвиняют во всех смертных грехах. Боится быть обвинённым или, что хуже, прощённым.
Умирающая из-за проклятия Селестии мама гладит по щеке едва ощутимым прикосновением облака. Повязка на груди телохранителя окрашивается в цвет ржавчины. Глаза короля в их последнюю встречу горят жестокостью, рождённой из знания о пророчестве.
Много лет спустя – в час зимнего солнцестояния родина вершит правосудие отстранённостью к мольбам. Король скверны отдаёт приказ убить человека из предсказания. Напасть в момент слабости. Избавить родину от заготовленной на будущее пилюли с ядом.
Кэйя вспоминает день, когда он рассказал обо всём. В камине горит огонь, танцует напоминающее старинные пляски на площади Мондштадта в праздники, освещает гостиную мягкостью теней. Крепус – стойкость после тысячи стаканов вина, твёрдость решений, невиданная доселе отцовская забота – молча рассматривает пришедшего с повинной, как коллекционеры любуются собранной за долгие годы коллекцией. Уже тогда становится понятно, он почему-то не пылает ненавистью. Только рвано выдыхает, не желая верить, что этот день уже настал.
Будто бы знал обо всём с самого начала.
На следующий день в Мондштадте с самого утра бушует гроза – знамение скорой смерти, вестник предстоящих слёз, божественное проклятие.
Крепус прячет огненные волосы Дилюка в тени капюшона плаща. И умирает, чтобы другие избежали этого.
Каэнри'ах рушится забытой сказкой, когда Кэйя – вечный принц королевства драконов – влюбляется в феникса из страны птиц. Каждый день приходит в таверну после работы, чтобы увидеть внимательный взгляд, в котором всегда глупо мерещится беспокойство. Только потому что Кэйя так отчаянно желает его видеть в красной радужке глаз.
— Считаешь себя чудовищем, – задумчиво повторяет бог, словно впервые сталкивается с чем-то грязным, утопающим в человечности. — Но хотел быть добрым.
Кэйя чувствует, как в горле собирается ком – сгусток скверны, клубок тревожности – и ничего не отвечает.
— Или хотел, чтобы тебя любили?
На поверхности озера слёзы Ирминсуля вырисовывают кругами по воде загадочные фигуры, словно рождённые невесомыми прикосновениями призраков истории о неслучившемся. Ивовые лозы оплетают ладони, в точности повторяя узоры шрамов. В темноте одинокая звезда освещает пепелище после столетней войны на многострадальной земле.
Раньше, чем выдуманный мир успевает обессиленно сложить крылья вечной ночи у ног снизошедшего до грешника божества, Кэйю в кокон нежности укутывает вода – выходит из берегов, подбирается ближе осторожностью дикого зверя у капкана, утягивает за собой куда-то вниз, будто бы в подземелья руин замка Каэнри'ах.
Ирминсуль возвращает всё на места – туда, где вещам и людям суждено быть. Даже если хотят они совершенно другого.
Кэйя просыпается за столом в таверне, где-то между дождливой зимой и ветреным летом, в час, когда звенит колокол о начале вечерней церковной службы, в день, когда ему суждено исчезнуть из истории. Когда боги впервые смотрят на ребёнка Бездны без ненависти, а чтобы осуществить его желание о смерти.
Свечи – стойкие воины – напоминают о способности огня не только жечь дотла, но и согревать перед этим. За окном молнии оставляют на небосводе раны, сквозь которые льётся дождь, каплями по мостовой отбивая правду.
Рыцари бросают стаканы и подхватывают мечи с громкими разговорами о нашествии слаймов на западные ворота Мондштадта. У стойки бармен протирает бутылки от пыли, а рядом красный цветок безмятежно роняет лепестки. Бард играет на лире глупые баллады о любви, за его спиной декорациями самодельного театра красуется пейзаж Альбедо.
Дилюк – горящий во тьме обыденной суеты феникс – поправляет перчатки и вдруг поднимает голову, словно услышав, как Кэйя беззвучно зовёт его, вспоминая дурацкое прозвище детства.
— Люк.
Его пристальный взгляд встречают горечью. Смирением с неслучившейся смертью, привычным кошмаром о самом ужасном.
В день, когда Кэйя вновь встречает Дилюка, он влюбляется заново. И совершенно об этом не жалеет.
— Не смотри так печально, мастер Дилюк, – смех стучит в ушах протяжным эхом, то ли отголоски прошлого в пещере с кладбищем всех драконов, то ли отзвуки будущего в небесах с царством птиц в облаках. — Никто ведь не умер.
В таверне практически пусто. Нет никого, кто смог бы остановить глупца от необдуманных поступков. Нет никого, кто сказал бы Кэйе, что он умер в конце весны, когда солнце светило насмешкой над горем.
Кэйя привычно улыбается, совсем как души погибших воинов возвращаются на родину и беззвучно повторяют имя одного особенного человека. Который может их не помнить. В эпицентре шторма всегда найдётся крохотная искра тепла.
— Даже я всё ещё жив, сколько бы ты не хотел моей смерти.
Их взгляды встречаются. Столкнувшиеся в битве за небосвод огненный феникс и ледяной дракон, повторение ошибки прошлого, недосказанность из желания защитить, уберечь, спасти, сохранить угольки счастья где-то под слоем пыли, в коробках с детскими фотографиями. Дилюк отступает первым – опускает голову. Собранные в высокий хвост волосы роняют пряди на глаза. Пальцы еда слышно из-за перчаток-оков барабанят по дереву мелодию падающих ивовых листьев. В нём нет ничего от ненависти. Так много от нервозности, что даже монстру из Бездны становится жутко.
— Не умирай, – его голос доносится до Кэйи как из-под воды. Быть может, это месть Ирминсуля. Выдуманный мир без привязки к реальности, нечто сотворённое ради шутки, играющее с разумом в самые жестокие игры.
Божество у озера вплетает нити судьбы в полотно сказки. О драконах, чьё предательство отравляет землю страны птиц, и о фениксах, чья ненависть огненным штормом поднимается до небес.
Иногда всё не то, чем кажется.
— Нужно было умереть ещё тогда, – Кэйя смеётся истеричностью веселья неизлечимо больного. Где-то на задворках сознания совершённые глупости складываются в общую картину: отчаянного желания испортить всё в надежде сломанное однажды возродить из пепла. Боги не простят ему посягательство на святое, пусть даже мир вернулся к изначальной точке.
Кэйя вновь любит – Дилюк привычно ненавидит. Только говорит почему-то совсем иначе.
Молчаливое раздражение вырисовывается в недовольно поджатых губах, на которые сложно не смотреть, думать о невозможном, представлять себе разное.
— Хватит.
В этом трусливо прячется что-то сложное, в которое почти не верится, от которого усмешка сама лезет на лицо, которым хочется напиться допьяна и никогда не протрезветь.
Этого мало для выводов – крупица, брошенная в море посреди шторма. Кэйя вспоминает о глупостях. И не боится сделать ещё одну.
Тянуться через барную стойку неудобно, искать дрожащими пальцами воротник рубашки странно, чувствовать его так близко почти неправильно, но Кэйя добровольно отправляется в эпицентр огненного шторма, потому что целовать Дилюка совершенно восхитительно. И замечать, как он – многолетняя ненависть, прячущаяся ото всех на свете забота в мелочах, пепел невозвратимого прошлого – легко позволяет утянуть себя в демонический омут с головой.
Ложь ненависти осколками бутылки разбивается о деревянный пол, где-то лежащее рядом сердце больше не помнит, каким на вкус бывает горечь.
Кэйя цепляется за Дилюка, словно видит в нём погибель или, может, заслуженное спасение. В этом нет смысла. Дилюк не собирается его отпускать. Уже не ненавидит, вместо этого учится любить. Как высовывающиеся из гнезда птенцы оказываются пойманными чьими-то тёплыми руками.
— Я скучал.
В сказках истории остаются россыпью крошек на столе, почти сотни звёзд на небосводе. Небо больше не трещит по швам от криков сражающихся божественных зверей. Драконы и фениксы делят небо пополам. И засыпают на оставшиеся до конца света века.