Мондштадт.

Утес Звездолова.

4 февраля. Вечер.

— Видишь остров?.. — тихо раздался голос Рагвиндра, пробиваясь сквозь дымку в моей голове. От его звучания веет теплом, спокойствием и сожженной травой.

Я устало поднимаю веко и устремляю взгляд вслед за его указательным пальцем. Часто моргаю, возвращая зрению зоркость. Моя щека лежит на его горячем плече. На коже наверняка останутся вмятины от швов и заклепок одежды. Хах… признак моей расслабленности сегодня. Вот бы каждый день завершался так.

— Безымянный остров. Старая легенда, ничего особенного, — шепчу в ответ я и снова закрываю глаз.

Когда-то давно я был там. Мы оба были. Крепус катал нас на лодке, показывал красоты древних развалин, если можно этот клочок земли назвать «красотами». На деле же — руины старого Мондштадта. Помню, в тот день мы наловили крабов. Один из них больно цапнул меня за палец, а Дилюк полчаса дул на ранку, махал перед ней ладошкой и пытался унять мое хныканье, гладя по голове. Отец тогда звонко смеялся над нами. Сначала это обижало меня. После он оказался настоящим героем, когда в отместку членистоногим сварил их в котелке и приготовил отменный суп. Ничего вкуснее с тех пор не ел.

Из блужданий по воспоминаниям меня выдернул голос:

— Может, посетим его как-нибудь? Когда в городе станет поспокойнее? Что думаешь? — его кисть опускается, руки обхватывают согнутую в колене ногу. Сухие непослушные волосы щекочут мой лоб. Похоже, он повернулся ко мне лицом и ждет ответа. Наблюдает. Я медленно выдыхаю:

— Да, конечно. Все, что пожелаешь, Люк. Я последую за тобой, куда попросишь.

— Так уж и куда попрошу? Даже в Бездну? — отшутился брат, а у меня внутри все похолодело от такого юмора. Совсем не к месту. Потому я утыкаюсь в его плечо лбом и возражаю:

— Нет. Не спеши так. Ты не попадешь в Бездну, пока в ней не окажусь я.

— О чем ты? Я ведь не серьезно, — урчит недовольно брат, но я…

Кажется я и правда где-то растерял свое чувство юмора. Мой язык не слушается. И пальцы тоже. Они цепляются за рукав его черного мундира и с хрустом в суставах сжимаются.

— Зато я серьезно, Люк. Я спущусь в Бездну вперед тебя. Ты последуешь за мной, когда я уничтожу каждую тварь, что может стать угрозой для тебя. Ты последуешь за мной, и тебе будет спокойно. Ты последуешь за мной, и тебе больше ничто не будет угрожать.

Голос мой дрожит, выдаёт волнение. Я пытаюсь вернуть ему уверенность и стойкость, но получается ужасно. Позвонки сковывает лед. Повязка становится влажной. Это возвращает меня в реальность.

Дилюк слушает этот бред, перечить мне не смеет. Он молчит. Молчу и я.

Но наши волосы поднимает ветер, путает их между собой, играет ими и плетет неопрятные косы. Рагнвиндр спешит вернуть прическам прежний вид, при этом громко ахает, ругается и цокает языком. Я не отрываю головы. Чувствую, как Дилюк вскидывает вверх руки, а сам тихонько посмеиваюсь. Когда порывы стихают, его тело расслабляется, ладонь ложится на мою макушку.

Как тогда.

На безымянном острове.

— Успеем. Везде успеем, Кай. И на остров. И в Бездну. И в Селестию вознесемся… — отмахивается он, поправляя мою взъерошенную челку.

— К чурлу твою Селестию! Че я там забыл? Уж лучше в Бездну!

— Эй! Поосторожнее с выражениями, Альберих! — ругается брат, а мне отчего-то становится забавно. Всю жизнь ненавидел Архонтов, обходил собор стороной, но сейчас готов согласиться даже на молитву. Даже на вознесение. Лишь бы не в этом году… не этим летом.

— Ладно, как пожелаешь… — я отлипаю от его плеча, смотрю в алые глаза. Улавливаю в них беспокойство и в ту же секунду натягиваю дежурную улыбку. Слишком далеко зашел наш разговор. Слишком серьезным стал. — Но только, мастер Дилюк, замолвите там за меня словечко. За все мои грехи. За оглушенную руками Кли рыбу. И за те испытания, что проводил братцу Хоффмана! И за книгу, которую я так и не вернул Лизе.

— Ты не вернул Лизе книгу? Лизе Минчи?

— Именно. Лизе Минчи. Другой у нас и нет…

— Тогда ты и правда вперед меня отправишься в Бездну. В ее личный котел.

И мы смеемся. Солнце опускается ниже и ниже, окрашивает небо в насыщенный пурпур. Мое сердце ускоряется, мчится галопом, сходит с ума. Встреча кажется искусственной, драматичной. И Дилюк дрожит, будто принимает свою участь.

— Идём, Кай. Джинн тебя разорвёт на сотни маленьких Альберихов, если ты не отчитаешься перед ней сегодня, — разбивает в пух и прах мои мысли брат, и я судорожно опустошаю лёгкие. Тяну вверх руки, разминаю спину.

— Да… идем и… завтра поработаем еще? — вырывается у меня.

Мне теперь даже не стыдно и не страшно просить о подобном. Если действительно ничего изменить нельзя, тогда я не стану скрывать своих истинных желаний. А желаю я проводить больше времени с единственным близким мне человеком, сражаться плечом к плечу и тихо выдыхать в конце рабочего дня за чашечкой чая или чего погорячее в его компании. Стоит пользоваться моментом, пока такая возможность имеется. Пока еще не поздно.

Дилюк протягивает мне ладонь, помогает подняться. Его лицо сияет. Он согласно качает головой, разделяя это самое сияние со мной. И ведь даже не понимает, что сейчас делает для нас обоих…

Мы вернулись в город с первыми звездами. Я невольно поглядел вверх, на черно-синее полотно. Выискивал наших с Дилюком птиц, да только все звезды «на одно лицо».

— Ты чего там высматриваешь? — остановился Дилюк, подняв голову. Сощурился, присмотрелся.

— Мона говорила, что наши созвездия друг к другу тянутся. У тебя сова, а у меня павлин. Они каждый месяц смещаются, могут даже коснуться друг друга однажды…

— Наши созвездия? — между его бровей пролегают складки, лицо становится негодующим. Затем брат издает продолжительное «А-а-а…» и смеется надо мной: — Слабая попытка, Альберих. Я знаю, ты умеешь лучше. Но, так уж и быть, шутка принимается.

Он хлопает меня по плечу, прощается и растворяется в толпе, пока я таращусь в его спину, понимая, как странно звучали мои слова. Трясу головой, скидываю накатившее смущение — совершенно чуждая мне эмоция! Срываюсь с места и мчу к магистру.

Разумеется, Джинн все же устроила мне легкий разнос. За что? Признаюсь, я и сам не понял. Все оглядывался, отвлекался, искал себя в отражениях стекол, зеркал да хрустальных стаканов. Я видел себя, живого и настоящего, потому все мысли были только о скорейшем возвращении домой. Что, если сегодняшний день изменил все? Если мне удалось спасти его?..

И когда оказался в своей комнатке, то первым делом подлетел к зеркалу. Там меня встретил мужчина, такой же перепуганный, как и я. С теми же чертами лица, в той же одежде. Я касался, гладил поверхность, оставляя отпечатки пальцев, махал рукой перед нашими лицами, звал того, другого Альбериха, но ответа не последовало. Тело окутала пурга неудержимых чувств!

Страх. Пустота. Радость. Паника. Бессилие. Надежда. Ликование.

Сам не знал, что ощущал, когда видел себя в зеркале. Я в белой рубашке, с легким отблеском седины в иссиня-черных волосах, голубым ярким глазом, в центре которого заострила свои лучи черная звезда истока. В отражении повторяю каждое свое движение, каждый шаг и дрожание ресниц.

Зазеркальный не является ко мне. Не бурчит. Не угнетает. А я поверить не могу в свою победу, потому хватаю дневник, вношу в него записи о сегодняшнем дне, о его чудесном завершении, мельком бросаю взгляды на себя, улыбаюсь, пишу дальше.

И так сижу перед зеркалом час, второй, пятый. До самого утра сижу, а там и до обеда. Он все не приходит. По моим щекам бегут слезы радости, а я не сразу признаю их. Только когда с подбородка сорвалась первая капля и ударилась о текстиль, я поднял взгляд на отражение, провел ладонью по уставшему лицу, размазал соленую влагу по коже и засмеялся.

Смеялся…

Смеялся…

…и смеялся, рухнув на спину.

Осталось встретиться с Альбедо и Моной. Рассказать им все. Показать дневник и то, как много историй о гибели своего брата я пережил. Как много сил вложил в его спасение, вопреки их убеждениям! А после я наведаюсь и к Дилюку, расскажу ему все-все, что случалось со мной! Покажу свои записи, но только осторожно, чтобы не напугать и самому не залететь в лазарет.

И преисполненный, я подскакиваю с кровати, спешу в душ. На мокрое тело натягиваю одежду, сапоги и едва ли не забываю о повязке для глаза. Моя рука хватается за ручку двери, тянет ее вниз, распахивает дверь!

— Твою попрыгунью…

Я застываю в дверном проеме.

Мой мозг прошибает звук тиканья настенных часов. Такой успокаивающий сейчас. Наверняка, это их стрелки прощелкали моим голосом…

Тво-ю по-пры-гунь-ю…

Да. Это определенно часы. Ведь другого Альбериха больше нет. Дилюк жив, и отсутствие зазеркального тому подтверждение. Но я делаю шаг назад, на носочках. Пялюсь на циферблат. Мысленно примеряю эту фразу к часам, синхронизирую слоги с тиканьем. Все сходится идеально. Я очень стараюсь, и все сходится!

— Показалось. Тебе показалось. Тебе показалось. Тебе показалось. Тебе показалось. Тебе показалось. Тебе показалось. Тебе показалось… — холодящим шепотом бормочу под нос я. Невнятно, торопливо внушаю себе, словно это просто сила привычки. Я привык слышать голос Альбериха всюду. Отмахиваюсь, вновь давлю на ручку. Тихо, чтобы опять не напугать часы.

— Альберих… Чурл… который час?..

— Ах ты, гнида поганая… — дергаю дверь, и та плотно захлопывается.

Сапоги скрипят по старому паркету. Разворачиваюсь. Швыряю дневник в заднюю часть зеркала, и то падает вперед, на пол. Кричу. Хватаюсь за волосы, сползаю, опираясь спиной в дверь. Мне больно. Так больно, словно прямо сейчас мою душу наизнанку выворачивают.

— Не правда… Это не может быть правдой! Заткнись! Заткнись и сгинь! Он жив! Это не правда!

Меня трясет. Зуб на зуб не попадает. Неужели этот гад так решил развлечься? Зазеркальный исчез на всю ночь, хотя он всегда в это время был рядом со мной. Я все еще кричу. Тяну пряди у корней, пытаюсь вырвать их целиком, но, зараза, крепкие. Из зеркала ругается другой Кайа, рычит что-то о трещинах и боли в голове. С обратной стороны двери раздаются приглушенные голоса соседей. Мне сложно разобрать слова. Затихаю, прислушиваясь.

— С-сэр, вам нужна по… по… помощь? Мне в-в-вызвать врача? — это Санса. Она снимает комнату рядом со мной вместе с Германом. Кажется, ужасно напугана. Иначе не заикалась бы так сильно.

Я молчу. Притворяюсь, словно меня не существует. Плотно сдавливаю губы ладонью, сжимаю веки и стараюсь не слушать Альбериха. Слышу, как что-то трется о дверь с обратной стороны. Санса прижимается, вынюхивает и ждет, когда я выдам себя. Но вдалеке раздается голос Германа, и девушка подпрыгивает, быстро сбегает по лестнице вниз, оставляя меня наедине с моим личным кошмаром наяву.

— Ненавижу… Я ненавижу тебя, Кайа Альберих… — шепчу я и поднимаюсь, бреду к кровати. Шаркаю ногами, оставляя позади пыльные следы.

— Взаимно, идиот! Подними меня! И без тебя голова трещит, еще ты со своими выходками…

И я поднимаю. Дрожащими руками ставлю зеркало обратно на стул. На краю его глади зазвучали трещины, пуская свои корни к противоположной стороне синей резной рамы. От этого лицо разгневанного меня становится еще уродливее. Он помят и физиономия его опухла. Кажется, даже побит немного. Снова в черном, не совсем трезв.

— Лучше бы ты умер, чем он… — заявляю, а тот не реагирует, трет виски и ноет от боли. — Как?

— На безымянном острове. Культиватор… он пустил в нас ракеты. Я… мы… мы танцевали, пили, когда та тварь поднялась на ноги и выстрелила… — мой собеседник скрыл лицо за ладонями, всхлипывая. Я покачиваюсь. Хочется спать, а пустой желудок прилипает к спине. — Я думал, все обошлось… Я думал, он будет жить и…

Сам падаю на кровать. Разваливаюсь, голова затылком ложится на подоконник. Рука нащупывает пачку сигарет. Закуриваю, не открывая окна. Мое веко опускается. Я скидываю промокшую насквозь повязку, шмыгаю носом, рукавом вытираю слезы, сопли и слюни. Кончик сигареты тлеет. Под потолком скапливается серый дым.

— К чурлу… — бормочу, сжимая фильтр в зубах. — Я не могу больше… Отправлюсь на остров… зачищу его. Не оставлю ничего живого. Мы переждем там вдвоем. В день, когда все случится…

— Ничего не выйдет, Кай…

— Выйдет. Все эти месяцы я действовал неправильно… — мой голос срывается на шепот. С ним переплетается шуршание бумаги, звуки ее разрывов. Дневник теряет лист за листом, пока я вырываю их, бросаю на пол.

— Ты что творишь?.. Остановись!

— Нам это больше не пригодится. Мы справимся…