Не прошло и получаса после боя часов, возвещавшего полдень, как тихо скрипнула и отворилась входная дверь. Скарамучча знал, кто решил навестить его в одинокой комнате одной из портовых ночлежек, где он прятался от шума, а потому даже не повернул головы. Он слышал шорох одежд, стук оружия, прислонённого к стене, и еле заметное, едва отягощённое жарой, дыхание. Он почувствовал запах персиков.
Несмотря на то, что в комнате находилось теперь двое, никто не проронил ни слова. Только крики портовых торгашей да плеск воды, доносившиеся снаружи, нарушали безмолвие знойного летнего дня. Скрип пера заменял отсутствующее сердцебиение — Скарамучча писал медленно, размеренно, монотонно.
Комната, в которой он находился, была одной из тех, что предоставляли морякам и странствующим торговцам на время их пребывания в Сумеру. И всё же, несмотря на это, место было сравнительно тихое. Скарамучча присмотрел комнату в первую очередь, как место уединения. Нахида, при всей своей божественной мудрости, порой бывала слишком любопытной.
Малой Властительницы Кусанали временами бывало слишком много.
Достаточно сил понадобилось, чтобы забрать комнату в постоянное пользование, но оно того стоило: ковры и подушки были здесь гораздо чище, чем в других таких же комнатах. Скарамучча нашёл для себя низкий стол, чтобы по обыкновению работать так, как привык; он же принёс чайный набор и несколько книг. Всё остальное — узкая кровать и пара мягких кресел — было здесь изначально. Комната казалась тесноватой, но в достаточной степени удобной.
Гость уже видел эту комнату. Не тратя времени, он подошёл ближе и занял своё место по левую руку. Он согнул колени, положил на бёдра ладони и внимательно слушал, как шелестит бумага. Он был достаточно терпелив, хотя Скарамучча ясно мог представить, как тяжело даётся ему такое терпение.
Впрочем, какая разница.
Скарамучча скользил взглядом по написанному. Иероглифы Инадзумы давались ему легко, но разномастные буквы общего языка получались чуть хуже: строчки то и дело уплывали вниз, как будто пытались сорваться с листа и разбиться. Как будто оставленные на деревянном полу чернильные кляксы были местом преступления.
На раскрытой книге несколько строк были подчёркнуты красным карандашом. Прошло несколько минут, и такие полосы заполнили всю страницу.
Сразу после этого терпение гостя закончилось. Шумно выдохнув, он произнёс:
— Я не питаю иллюзий относительно твоей натуры, поэтому совершенно не жду, что ты будешь ждать меня как радостный пёс на причале. Но это всё равно уже слишком.
Скарамучча, подняв голову, обернулся на голос и, изобразив на лице снисхождение, коротко бросил:
— Мне надо закончить работу.
Прежде чем снова обернуться к перу и чернильнице, он внимательно посмотрел на гостя: белые волосы немного отросли с последней встречи, запястья подёрнулись загаром, а сухие губы потрескались от ветров и соли. И всё же Казуха выглядел именно таким, каким был несколько недель назад в их последнюю встречу.
Он, взяв исписанную Скарамуччей книгу, принялся небрежно листать её.
— Поэзия пяти Кансен? — бросил он, насмешливо улыбаясь и делая вид, что с трудом подавляет зевоту. — Есть что-то, чего я не знаю?
— Тут перепутаны некоторые стихи. Те, которые за авторством Акахито и Куронуши. При чём взяты совершенно разные временные промежутки. Так ошибиться могли только абсолютные идиоты, что, впрочем, меня совершенно не удивляет.
— Если бы кто-то не ошибся в прошлом, у тебя нынешнего не было бы работы.
Скарамучча демонстративно закатил глаза.
— Если заткнёшься, разрешу посидеть рядом.
Казуха только пожал плечами и подобрался ближе. Скарамучча, который тоже до этого сидел на коленях, сменил позу и скрестил ноги, позволяя Казухе усесться на лодыжки. Низкий стол с книгами, бумагой и чернильницей пришлось отодвинуть чуть дальше. И всё же это не помешало Скарамучче снова сосредоточиться на статье.
Левой рукой он держал Казуху за талию, а подбородком упирался в его плечо. Не самая неудобная поза, в которой им приходилось бывать. Стены этой комнаты запомнили каждую из немногих встреч, когда Алькор швартовался в Порт-Ормос, а матросы разбредались по твёрдой земле и пытались вспомнить, что такое — не чувствовать под ботинками постоянной качки. Может, поэтому они и напивались. Им постоянно не хватало шторма в голове и мыслях.
Казухе не хватало немного другого. От него никогда не пахло вином, а на губах чувствовался только вкус соли и фруктов. Будучи носителем некогда благородной фамилии, он не позволял себе романов на корабле. Хотя, очевидно, что очень хотелось.
Последнее его письмо пылало откровенным бесстыдством.
Дойдя в своих размышлениях до этого места, Скарамучча поднял голову, куснул Казуху в плечо и продолжил неспешно записывать все несостыковки, которые находил в книгах.
Казуха был тёплым. Не потому что он был живым, хотя, разумеется, это немаловажно, просто на улице сегодня действительно ужасная знойная погода. Как слегка остывший чай — всё ещё согревающий, но не обжигающий язык — вот таким он был, когда теснее жался спиной к груди. От него пахло портовой сыростью, немного потом и персиками. Странный запах. Достаточно сносный, чтобы в коротких перерывах на размышления, которые позволял себе Скарамучча, утыкаться носом в перекат плеча и коротко, немного рвано дышать.
— Какой ветер в твоей голове на этот раз? — губами Скарамучча касался коротких волос на затылке; косой хвостик Казухи был затянут резинкой, и ещё нескоро её можно будет стянуть. — Кажется, корабль прибыл из Ли Юэ? Размышлял ли ты о том, как мимолетна и бессмысленна человеческая жизнь, если даже их архонт предпочитает считаться мёртвым?
Скарамучча произнёс это спокойным, равнодушным голосом и повернул голову к окну. Было видно пик маяка и совсем немного моря, на горизонте сливающегося с безоблачным синим небом, так что сложно было отличить одно от другого. Почему-то в памяти всплыли тёмные углы храма Сурастаны.
— Ничего подобного: я играл с бездомным котом на пристани, а потом поднялся на борт.
По-детски улыбаясь, — Скарамучча не видел, но был в этом уверен — Казуха наморщил нос и прикрыл глаза. Его дыхание совсем не сбилось. Его спина была ровной, а голос твёрдым и в той же мере плавным, каким был всегда.
Казуха упрямый, но только до тех пор, пока не получал желаемого. Он умел быть послушным, умел соглашаться, и его «да» порой звучало приятно даже для кукольных ушей.
Скарамучча сильнее прижал Казуху к себе и, тонко улыбнувшись, провёл языком от затылка до уха.
— И как после этого можно вести с тобой беседы?
По телу пробежала дрожь — крупная, леденящая. Сложно не заметить, как Казуха дёрнулся и, вдохнув, не поспешил выдохнуть.
— Мне казалось, тебе не нравятся беседы. — ответил он, облизывая сухие губы. — Но я всё равно могу сказать, что думаю по поводу пяти Кансен.
— И что?
— Я тоже однажды заметил, что стихотворения перепутаны. У меня, скорее всего, не хватит слов, чтобы объяснить это согласно регламенту Академии. Я просто так услышал, когда читал стихотворения вслух.
Скарамучча неспешно провёл ртом вниз по открытой шее до самого края хаори. Он видел, как из-под одежды выглядывала кожа более бледная, чем на открытых участках. Он думал, будет ли она отличаться на вкус, если слизать с неё языком каждую царапину. Он пообещал себе проверить это позднее и произнёс лишь:
— В таком случае, ты не такой уж и безнадёжный.
Скарамучча вновь принялся царапать пером по бумаге. Перед ним лежало несколько уже исписанных листов, сборник поэзии с исполосанными карандашом страницами, и ещё несколько книг. Между страницами одно кокетливо торчал разрезной нож из кости. Он служил закладкой.
Сосредоточиться получалось едва ли. Мысли, будто подхваченные дымкой испарения над океаном, всё время вращались вокруг Казухи. Скарамучче нравилось доводить этого человека до внутреннего колебания на грани между возбуждением и гордостью. Это было весело, а в нынешней жизни, когда Скарамучча находился в амплуа вынужденного протеже архонта мудрости, найти что-то весёлое было не так уж и просто.
Скарамучча раз за разом заливался хриплым смехом, слыша, как Казуха просит его: почти отчаянно, с жадной мольбой в голосе.
Скарамучче нравилось заставлять его стонать и выгибаться, вскрикивать и зажимать рот ладонью, мять между пальцами тонкие края подушек и задыхаться.
Скарамучча — двинутый от скуки псих с пунктиком на клане Каэдэхара.
Он поставил точку в конце последнего предложения и отодвинул бумагу на край стола.
— Этого хватит.
Ещё до того, как Скарамучча произнёс это, Казуха зашевелился и, немного выгнув спину, попытался встать.
— Отлично, потому что я уже ног не чувствую. — сказал он и потянулся, вытягиваясь, как тетива, от бёдёр да кончиков пальцев.
— Кто сказал, что тебе можно встать? — произнёс Скарамучча резко и только сильнее сдавил рукой тонкую талию. Он повертел головой, выискивая то, что беспокоило его с самого прихода Казухи.
В грубом холщовом мешке, по размеру не больше походной сумки, доверху лежали розоватые персики зайтун. У тех, которые покоились на самом верху, с одного бока цвет был немного темнее, а кожица тоньше — через неё проглядывала сочная мякоть и тонкие, желтоватые прожилки. Сам мешок покоился рядом с катаной Казухи. Достаточно близко, чтобы достать рукой.
— Для чего ты притащил сюда персики? — спросил Скарамучча.
Запах заполнял всю комнату: сладкий, тёплый, мало похожий на инадзумские конфеты, но всё ещё до безобразия отвратительный.
— Это для команды. — ответил Казуха. — Я подумал, что потом вряд ли успею пройтись по торговым лавкам, так что купил их заранее.
Он вытянул руку влево, взял один персик и покрутил его в руках. Теперь было видно, что у самого основания они не такие яркие, больше зеленоватые, но, вероятно, в этом и была их особенность. Скарамучча понятия не имел, какие они на вкус.
— Матросы Алькора не в состоянии сами сходить на рынок? — хмыкнул он и с нажимом надавил ладонью Казухе на живот. Послышался сдавленный выдох.
— Это называется вежливостью. — Казуха попытался спрятать сбившееся дыхание и сделал вид, что откашливается. Оба они понимали, что это слишком топорная лесть, но как будто бы она была необходима. — И доброжелательностью.
— Бессмысленно. — Скарамучча вырвал персик из рук, сжал его пальцами так, что выступили капли сока, и поднёс ближе к губам Казухи. — Ешь.
Казуха отвернул голову.
— Говорю же, это...
— Это не последние персики в Сумеру. — ладонь скользнула от талии выше, царапнула ненароком грудь и сомкнулась сильными пальцами на челюсти, вынуждая Казуху повернуть голову обратно. — Ешь.
Скарамучча слышал тихий смех. Он почувствовал, как мокрый язык слизывает капли персикового сока с его пальцев. Он снова укусил Казуху в плечо — в то же самое место, что и до этого.
Кукольное тело реагировало как слаженный механизм: в горле пересыхало, твёрдость рук слабела, а думать становилось сложнее. Приятно, но такое удовольствие всегда казалось ленивым и пресным. К тому же оно кончалось так же внезапно, как и появлялось.
— Может уберёшь свои статьи подальше? Не хочу их испачкать.
— Ну так постарайся этого не делать.
Казуха умный. Достаточно сообразительный для мешка с костями, чтобы не забирать персик обратно, а кусать прямо так, пока предлагают.
Капли сока потянулись вниз по руке до самого локтя, пока не стекли на одежду. Слишком сочно и назойливо сладко.
Казуха укусил ещё раз. Пальцы Скарамуччи коснулись мягкого языка, чуть надавили, а затем, отпуская, позволили обвести фаланги, самым кончиком скользнуть до ногтей и выпустить. Дыхание обоих сбилось с мерного ритма: у Казухи, потому что так предполагало его тело: у Скарамуччи — потому что, отвлёкшись, он и вовсе перестал втягивать воздух.
— Ты мог спросить меня о последнем путешествии. — сказал Казуха. Тонкая нить слюны тянулась от раскрасневшихся губ, до сомкнутых пальцев.
— Скорее всего, я уже видел всё, что тебе встретилось.
— Но при этом мы явно думали о разном.
Казуха ещё раз откусил от персика.
— К слову об этом... — оживился Скарамучча; в памяти появились ровные инадзумские строки на жёлтой бумаге, которую он бросил в камин сразу же, как закончил читать. — Что за ересь ты написал в последнем письме?
— Тебе не понятно какое-то слово или содержание в целом? Я думал, в Академии достаточно книг, которые помогут тебе разобраться.
— Я спрашиваю, как в твою белобрысую голову вообще пришла идея написать мне нечто подобное.
Казуха пожал плечами.
— В тот момент я смотрел на то, как море разбивается о рифы в Каменном Лесу.
— И тогда тебе захотелось вылизать мои ноги? Ты головой о борт ударился?
Когда персик закончился, Скарамучча попытался убрать руку; в последнее мгновение Казуха перехватил её. Немного потянувшись, он сначала поцеловал запястье, затем широким и влажным языком облизал всю ладонь от шарниров до кончиков пальцев. Он и правда не оставил и капли на поэтических статьях.
— Избавь меня от необходимости объяснять всю поэтичность мысли замшелому академичному прозаику. — сказал он, когда закончил.
От прикосновения его губ и тёплого дыхания, от тихого звука его насмешливого выдоха в животе наливался жаром сгусток желания — он мог бы спалить заживо весь порт, если бы не был ограничен одним телом.
— Каэдэхара.
— Да?
Голос Казухи становился тише, сакральнее. Они оба понимали, чем всё закончится, но Скарамучча совершенно не хотел торопиться.
— Когда захочется сказать какую-то гадость, говори это лично. Не заставляй бумагу испытывать за тебя стыд.
Казуха сбросил с себя руки, лениво шарящие по телу. Он развернулся, упёрся ладонями в бёдра Скарамуччи так высоко, что это было почти уже безобразно. Его алые глаза блестели из-под белёсых ресниц. Он кусал губы. Он улыбался так, что ему хотелось разбить лицо и, заставив уткнуться головой в подушки, трахать до тех пор, пока это не станет действительно больно.
Потому что даже за несколько минувших встреч Скарамучча не привык, что кому-то может нравиться общество поехавшей разумом куклы.
— В таком случае, сообщаю тебе, что мне жутко хочется трахаться, а не есть персики с рук.
— А ты в следующий раз вместо дурацких писем просто засунь в себя пару пальцев.
— Разве я не могу совместить?
Скарамучча даже не понял, кто из них первый потянулся за поцелуем. Скинув с ног руки Казухи, он подался вперёд с иступлённой порывистостью и поначалу даже не целовал — просто жался губами к горячему рту, ещё немного влажному от сока персика и сладкому настолько, что это почти уже горько.
Казуха стискивал пальцы на его плечах, тихо вздыхал, жался ближе — красноречивое и плавящееся бесстыдство. Почти что искусство, если бы его можно было измерить подобным образом.
«Под кроватью». — Скарамучча заставлял себя вспомнить. — «Под кроватью валяется бутылёк элементального масла».
Он вылизывал подставленную шею и ключицы — всё, что не было прикрыто одеждой не оставалось без внимания. Скарамучча щерился издевательской улыбкой, когда жался лбом ко лбу Казухи и сжимал пальцы на его талии с нечеловеческой силой.
— Сядь на кровать. — голос его звучал недостаточно твёрдо, чтобы слова можно было принять за приказание. За просьбу, вернее.
И Казуха послушно пересел. Теперь смотреть на него приходилось снизу вверх: разморенный желанием, с влажным от слюны ртом и подбородком, он завёл руки за спину и шире расставил колени, потому что Скарамучча как раз собирался устроиться между ними.
На то, чтобы стянуть с Казухи одежду, ушло не больше минуты: вместе с завязками, особенно не церемонясь и заботясь только о том, чтобы ткань не порвалась. Скарамучча целовал разведённые бёдра, хотя, скорее просто прикусывал их губами — оттягивал кожу, оставлял красные следы, царапал зубами и проходился языком поперёк шрамов.
Казуха тихо заскулил, толкаясь тазом вперёд, но в эту секунду Скарамучча отстранился.
— Это ты представлял, когда писал мне своё глупое письмо?
Казуха часто закивал. Его глаза были прикрыты, голова чуть запрокинута, а шея — слишком тонкая и изящная для человека его возраста — полностью открыта.
Катана стояла у стены. Между страниц одной книги лежал нож.
— И что, по-твоему, мне делать дальше?
Одной рукой Казуха потянулся к волосам Скарамуччи, вознамериваясь, вероятно, забраться в них пальцами. Но Скарамучча только отмахнулся.
— Словами, Казуха. — сказал он. — Мои замшелые академичные мозги иначе не поймут.
Это было забавно — смотреть, как Казуха мнётся, потому что произносить желания вслух, вероятно, намного сложнее, чем исписывать ими жёлтые страницы, пока сидишь в каюте при свете свечи и надеешься, что твоим одинокие стоны не услышат другие матросы.
— Я бы... — произнёс он, сглатывая. — просто заткнись и отсоси мне.
— Думаешь, это так просто?
— Думаю, да.
В том, чтобы делать нечто подобное, Скарамучча действительно был хорош — он умел расслаблять горло так, что член проскальзывал глубоко. Но дразнить Казуху и доводить его до исступления было гораздо веселее. Он провёл языком длинную полосу от основания до самой головки и отстранился. Всего на пару секунд, но этого хватило, чтобы Казуха вновь заскулил.
Скарамучча улыбнулся, его глаза немного прищурились. Он взял Казуху за руку, поцеловал раскрытую ладонь и прислонил к своей щеке, уводя выше к волосам.
— Если дёрнешь слишком резко, — сказал он. — Я укушу тебя так, что Каэдэхара на этом свете навсегда изведутся.
Дрожащие от нетерпения пальцы коснулись макушки, запутались в волосах, скорее просто оглаживая и царапая, чем призывая к действиям.
— Я так часто слышу от тебя подобные угрозы, что уже устал ждать. — произнёс Казуха лениво.
Скарамучча только хмыкнул. Он принялся сосать медленно, тесно сомкнутым ртом выпуская головку изо рта и заново ловя губами; обводил языком каждую венку, ласкал отрывистыми поцелуями чувствительную уздечку и позволял члену скользнуть за щеку.
Казуха стонал в голос, его дыхание было надрывным и сбивчивым. Ему бы, наверное, очень хотелось надавить на затылок Скарамуччи сильнее, заставить быстрее двигаться и прекратить насмешливые подразнивая, но он умел быть послушным.
Скарамучча прекрасно чувствовал, как собственное возбуждение болезненно тёрлось о ткань одежд, но потому он и был когда-то шестым из Предвестников, что умел с достоинством игнорировать боль. Становилось всё жарче.
Скарамучча помогал себе рукой и отвлекался только для того, чтобы неспешно огладить языком бёдра. Он чувствовал на языке солёный привкус, он зачем-то подумал о море и, рассмеявшись собственным мыслям, почувствовал, как запутавшиеся в волосах пальцы неуверенно тянут его, вынуждая отстраниться.
— Поцелуешь меня? — Казуха шептал хрипло, дышал шумно и беспокойно ёрзал на кровати, пачкая смазкой свой живот и чужие ладони.
Скарамучча приподнялся, колено поставил на кровать между разведённых ног Казухи и, облизнувшись, потянулся за поцелуем. Он чувствовал, как руки повисли на плечах, как жадно Казуха прижимался ближе, почти обжигая своим дыханием. Он целовал глубоко, влажно, проталкивая язык так далеко, как получалось.
Скарамучча позволял ему всё, вел тесным кольцом пальцев вдоль члена. Казалось, внутри взрывались целые созвездия и элементальная пыль разлеталась по телу, оставляя только обескровленную пустоту — оболочку, какой Скарамучча по своей сути и являлся. Он чувствовал себя настолько же несуществующим, насколько был живым в это самое мгновение.
Он ощутил дрожь Казухи всем телом, когда тот, всхлипнув, сомкнул зубы на нижней губе Скарамуччи. Смешалась слюна с густой тёплой кровью.
Казуха — абсолютное смертное несовершенство, идущее на поводу у желаний своего тела.
Но на несколько секунд Скарамучче удалось забыть об этом.
Он забрался с ногами на узкую кровать и перевёл взгляд с лица Казухи на его тело. Обнажённый, тот приводил дыхание в порядок, дышал глубоко, немного неровно, но точно в такт своему бьющемуся сердцу. Если сравнивать с их последней встречей, Казуха обзавёлся парой новых царапин, недостаточно глубоких, чтобы иметь за собой интересную историю.
На самом деле, Скарамучча и вовсе придавал значение только одной из них: под бинтами на правой руке Казухи имелись витиеватые, похожие на корни старого дерева, следы от удара молнии. Итак ясно, благодаря кому они там появились, но история всё равно была занятной: самурай, отразивший Мусо но Хитотати — каждый бродяга в Инадзуме что-то об этом слышал.
Но ни один из них не видел Казуху в лицо.
Ни один из них не мог рассказать, как золотые солнечные блики задерживаются на белых волосах, когда Казуха вот так бесстыдно демонстрирует всего себя и совсем не беспокоится о томя что на бёдрах некрасиво подсыхали капельки спермы.
Помешкав всего секунду, Скарамучча сунул руку между кроватью и стеной, доставая тот самый бутылёк, о котором вспомнил ранее. Память не подводила его: в прошлый раз, расхристанный на кровати, Казуха смахнул бутылёк рукой, и тот упал именно туда, где находился.
— Особые пожелания? — сказал он смешливо, пока растирал по пальцам вязкое масло.
— Хочу, чтобы ты разделся.
Скарамучча, чьё лицо в тот же момент лишилось всяческого выражения, замер. Так получилось, что ни на одной встрече он не раздевался полностью — необходимый минимум требовал только стянуть шорты, которые зачастую просто оставались болтаться на уровне коленей. При том Скарамучча стягивал с Казухи всё до последней детали гардероба, и откровенно наслаждался незащищённостью. И ему нравилось, что это никогда не сопровождалось вопросами.
— Не на что там смотреть. — отрезал он и, подхватив Казуху под коленями, притянул ближе к себе. — Мы либо трахаемся, либо ты идёшь обратно в порт играться с кошками и трескать персики.
Казуха лежал на спине. Лодыжками он вплотную прижимался к талии Скарамуччи, руки же были сведены над головой. Он выгибался в спине, потягиваяясь, и со стороны напоминал бесстыжего, разморенного на солнце кота. Его губы были чуть влажные от слюны, на щеках неровно мерцал румянец, а белые ресницы подрагивали от каждого вздоха. Он улыбался. Он, чёрт возьми, улыбался, потому что знал, как правильно стоит просить.
— Никаких больше смущающих писем, если разденешься.
Скарамучча вскинул в удивлении брови.
— Я тебе руки оторву, гадёныш. И никаких больше идиотских писем.
Навряд ли происходящее между ними можно было считать проявлением доверия. Казуха не самый глупый из рода людского, и он точно не доверял Скарамучче настолько, чтобы считать их встречи чем-то большим, чем секс от скуки. Сам Скарамучча по крайней мере определял это именно так. Тем не менее, в этот момент он испытывал непонятный ему трепет. Таким эмоциям он не знал названия.
Казуха сел на кровати, коснулся пальцами шеи, огладил открытую кожу под нижней челюстью, словно надеясь собрать в ладонь выглядывающие края узоров. Скарамучча в ответ лишь раздражённо повёл плечом.
Скользя взглядом вниз, туда где утихающее возбуждение уже не так сильно мешалось, Казуха потянул туго завязанную ленту. Хаори, державшаяся лишь на ней, легко соскользнула с плеч и упала на кровать.
Казуха застыл. Он смотрел бегло, блуждал взглядом по узорам и молчал.
— Доволен? — хмуро поинтересовался Скарамучча, когда молчание затянулось.
— Буду, когда ты позволишь мне снять с тебя перчатки.
— Там всё то же самое.
— Тогда скрывать нечего?
Казуха медленно провёл ладонями от шеи до плеч. Скарамучча едва заметно напрягся, когда большие пальцы с лёгким нажимом надавили на лунку между ключицами. Нет смысла душить того, кто не нуждался в воздухе, но не хотелось бы разочаровываться в их шатких взаимоотношениях так быстро.
Царапая ногтями, Казуха подцепил края высоких перчаток и потянул их на себя. Скарамучча не сопротивлялся. Он был безвольной куклой и чувствовал, как высыхает на пальцах смазка.
Узоров на руках не было — перчатками он скрывал только шарниры на локтях и запястьях. Старался избегать назойливого внимания окружающих, хотел оставаться незамеченным и не знал до этого, что касание тёплого языка на сгибах рук — это приятно.
Казуха повторял все рисунки на теле, выцеловывая их, вылизывая. Каждую линию на груди, каждый иероглиф — ничто не оставлял без внимания. Он не вчитывался в значения, не пытался рассмотреть, как рисунки будут выглядеть в целом, если Скарамучча снимет с себя и хакама. Казалось, интересно ему вовсе не это, а то, насколько прикосновение к ним будет приятным для обоих.
Прикусив губу, Казуха с нажимом очертил большим пальцем круг, вырезанный под рёбрами. Кожа на краях разреза, светившаяся чуть синеватым, горела под пальцами. Может, внутри Скарамуччи и не текла привычная людям кровь, но что-то внутри всё равно было. Что-то, что наполняло трубки, соединяюще его с Сёки но Ками.
Скарамучча упёрся ладонями о кровать и зашёлся тихим смехом.
— Нравится? — спросил он.
— Это как если бы ты спрашивал про свой цвет волос или длину пальцев.
Скарамучча не ответил, только хмыкнул. Его тело безупречно по меркам, которые могли бы определить только люди: оно не имело ни трещин, ни сколов, ни царапин. В щелях между шарнирами не устраивали гнёзда насекомые, а на подушечках пальцев не было чёрных следов от знакомства с печами Татарасуны. Скарамучча стёр каждое воспоминание со своего тела, но не смог вычистить ни одно из головы.
В этом плане Казуха выглядел куда гармоничнее. Его память не разнилась с тем, что он видел в зеркале. И эти загорелые ладони, и следы от удара молнии, и тонкие морщинки в уголках глаз, потому что часто щурился на солнце, и все шрамы — жалко было бы избавляться от них так просто.
Казуха, осторожно дыша, коснулся двумя руками острых скул, очертил их полукругом, поднялся к бровям и только тогда прижался губами к губам Скарамуччи. Отстранившись, он произнёс:
— Это красиво. Вот, что я хотел сказать.
Скарамучча вздохнул. Они с Казухой явно считали красивыми совершенно разные вещи. Он запустил пальцы в светлые волосы и, дёрнув, заставил вскинуть подбородок. Казуха сдавленно пискнул, его руки тесным кольцом сжались вокруг талии, и он ичего не сказал, когда Скарамучча прижался губами к ритмично подрагивающей жилке на шее.
Он кусал и оттягивал зубами светлую кожу, оставлял следы и кровоподтёки; он толкнул Казуху и вынудил снова лечь на кровать — вот это действительно было красиво.
— Надоело ждать. — вдруг ухмыльнулся Скарамучча. — Надеялся заболтать меня и уйти отсюда на прямых ногах?
Он наклонился, держа руки по обеим сторонам от головы Казухи, и широкой полосой прошёлся языком по щеке. А потом поцеловал. Сразу, без вступительного касания губ, жадного и глубоко, чувствуя вибрации сдавленных стонов.
Руками Казуха слепо шарил по груди, цеплялся ногтями за выступающие ключицы и, упираясь ногами в кровать, тёрся животом о член под тканью хакама. Его тело — худощавое, но сильное и горячее, оно выгибалось под прикосновениями и голодно просило не останавливаться. Сам Казуха, правда, с мокрым от поцелуя ртом, мог только тихо стонать и дышать часто, втягивая носом жаркий и влажный воздух.
Он наслаждался тем фактом, что был жив.
Скарамучча так не умел, а точнее давно оставил все попытки попробовать. Он видел всю щербатость мира: солнце слепило электрическим светом и жарило каждого, словно они были муравьями под лупой; еда насыщала должным образом, но почти не имела вкуса; воздух был пригоден для дыхания, и он же насквозь отравлен гнилью.
Казуха отвечал на поцелуи только пока находил в этом интерес, как будто это на самом деле ничего не значило.
Скарамучча чувствовал, как внизу живота снова тягуче разливалось желание — по крайней мере хотя бы это было всепоглощающе честным и настоящим. Хотелось коснуться себя, хотелось лизнуть ладонь и обхватить член сжтыми пальцами. Но для чего, если Казуха продолжал широко расставлять ноги и извиваться, комкая под собой пропитанную потом простынь?
Он снова потянулся к бутыльку с маслом, но на этот раз вылил содержимое не на руки, а сразу на Казуху. Масло стекало по члену на живот, и между ягодиц, на бёдра и на кровать — влажно и в должной мере желанно.
Скарамучча оставил последний, почти издевательский, поцелуй на груди и, выпрямив спину, облизнулся. Он собрал кончиками пальцев немного масла, скользя ими от живота вниз, а потом, не примеряясь, вставил в Казуху сразу два пальца. Приятно было чувствовать, что Казуха прекрасно понимал, куда и зачем он шёл, а потому не поленился подготовиться самостоятельно. Пальцы скользнули легче, чем это бывало временами.
Казуха вскрикнул, и больше инстинктивно, чем по желанию, попытался уйти от проникновения, но свободной рукой Скарамучча крепко удерживал его на месте. К тому же на узкой кровати было не так много места для попыток вырваться.
Пальцы, шарнирные и тёплые, замерли, давая время привыкнуть. А затем Скарамучча вытащил их и вставил обратно.
И снова.
И снова.
Казуха застонал, неловко заерзал, скользя лопатками по постельному белью, и попробовал насадиться глубже. Получалось не очень хорошо, но за сам факт попытки Скарамучча наклонился и одобрительно поцеловал Казуху в щёку. Его беспомощный вид сводил с ума и без того сдвинутые временем шестерёнки в голове: и всего было слишком много, и ощущения накатывали волнами, и то, как тесно сжимал внутри себя пальцы Казуха. Хотелось сказать ему расслабиться, но слова вырвались из пересохшего горла глухим выдохом.
Когда пальцы выскользнули в очередной раз, Казуха готов был умолять о большем. Его расфокусированный взгляд блуждал по потолку. Приоткрытый рот жадно хватал воздух, пальцы были сжаты в кулаки, всё тело — вытянуто и напряжено, а сжатые в коленях ноги упирались пятками в поясницу Скарамуччи.
Кто знает, где находился Казуха в своих мыслях?
Скарамучча легко шлёпнул его ладонью по щеке.
— Помирать будешь, когда мы закончим. — хихикнул он.
Казуха облизал сухие губы и усмехнулся.
— Тогда поторопись, иначе я состарюсь быстрее.
Скарамучча цыкнул. Он быстро стянул с себя хакама и, пройдя по члену влажными пальцами, вошёл в Казуху. Вероятно, того количества смазки, которого было достаточно для пальцев, не хватило для большего. Казуха широко распахнул глаза и поджал губы. На его глазах выступили слёзы, но он не издал и звука.
Скарамучча не торопился двигаться, но он наклонился вперёд — угол вход немного изменился, член протолкнулся дальше, а Казуха задержал дыхание. Всё его самурайское самообладание, казалось, сосредоточилось на том, чтобы терпеть боль — его левая нога свесилась с кровати, правая же, всё ещё согнутая в колене, прислонилась к стене как к опоре. Потрясающий вид: выносливое тело со следами ранений на животе и плечах, достаточно сильное, чтобы противостоять архонту Вечности, но такое уязвимое, если потакать его бессмысленным смертным желаниям.
Казуха душил крик, закрывая ладонями лицо, кусал рёбра ладоней и, наверное, тоже сходил с ума.
Потому что это заразно.
Скарамучча отстранил его руки от лица и поцеловал. Мягче, чем требовалось — он и сам это понял, поэтому, когда закончил, издевательски произнёс:
— Кричи, если хочешь. Мне нравится, когда ты кричишь.
Казуха упрямо стиснул зубы, и Скарамучча, почти ласковой проведя пальцами по шее, резко толкнулся сильнее. Он видел, что бутылёк с элементальным маслом лежал почти рядом.Через непрозрачное стекло он не видел, осталось ли там хоть что-то, но он мог хотя бы проверить это.
Но он не стал.
Скарамучча трахал медленно, но сильными и глубокими толчками. Растягивал, заполнял полностью, впивался пальцами в бёдра и не позволял сделать ни одного лишнего движения.
Казуха сдавленно и протяжно стонал сквозь сомкнутые губы. Скарамучча вдруг подумал о том, что никогда не видел, как расцветали засосы на груди и шее Казухи — тот успевал отплыть с Алькором раньше. И, даже если они проводили вместе всю ночь, Скарамучча видел Казуху либо таким, затраханным и потерянным, либо одетым.
Но на то, как, хромая, Казуха добирается обратно до пристани, Скарамучча посмотрит с удовольствием.
Он улыбнулся собственным мыслям. Ожесточённо он укусил дрожащее плечо, коснулся губами шеи прямо под мочкой уха, коротко лизнул и снова впился зубами. Теперь Казуха вскрикнул. Такой звонкий, громкий, нетерпеливый голос — вот, что Скарамучча считал красивым. Как звон полированной стали, как противоборствующее оружие, как предсмертный выдох — красиво, с чем не сравни.
Когда он нагибался так низко, двигаться становилось труднее: толчки получались слабее, медленнее, зато такими глубокими, что от ощущений впору было забыть собственное имя.
Но Казуха повторял его непрерывным шёпотом.
Боль постепенно притихла, а, может, Казуха больше не обращал на неё внимания. Внутри него было влажно, с хлюпающими звуками толкался член. Ему повезло, что он был растянут заранее, иначе бы получилось ещё больнее.
Но, как Скарамучча уже заметил, Казуха прекрасно знал, зачем и к кому направляется.
Руки неспешно скользнули от плеч, по бокам, талии и узким бёдрам. Скарамучча позволил Казухе небольшую передышку, и тот окончательно забылся.
Пальцы сжались вокруг возбуждённого члена. Тесный, узкий кулак провёл по всей длине быстрым рывком. Казуха застонал сильнее. На сколько мог, он толкался в руку, подаваясь бёдрами вперёд. Ослабшая спина и ноги с трудом выдерживали собственный вес. Но Казуха не первый раз проворачивал подобное: размашисто, немного расхлябано, он трахал себя чужим членом и вживался в ласкающего его тесно сжатую руку.
Это было неудобно. Свободной рукой Скарамучча надавил на грудь, вынуждая Казуху успокоиться. А потом толкнулся в него — глубоко и сильно.
Это повторилось. А затем снова, и снова, и ещё раз, так что не было больше ничего: ни единой мысли в голове, ни единого звука кроме стонущих всхлипов и шлепков, никакого воздуха в лёгких.
Скарамучче казалось, он никогда не привыкнет к тому, как Казуха открывался перед ним в такие моменты, и как сочетал в себе граничащие на грани брезгливой горделивости мысли о прошлом своего клана с желанием вот так отдаваться.
Скарамучча вновь наклонился. То, чем они занимались время от времени было безупречно, нестерпимо хорошо; казалось, можно задохнуться восторгом, захлебнуться воздухом жарким и душным, обжечься о раскалённое и желанное тело.
Руки Казухи обвили шею, пальцы путались в волосах, вздыбливая их на затылке, влажные губы касались виска. Перемежая слова со вздохами, он пытался что-то произнести, но Скарамучча не разобрал и звука, кроме вскриков, когда пальцы оглаживали только головку члена.
Очередного такого раза было достаточно, чтобы Казуха достиг своего предела. Он кончил, изогнувшись в пояснице и подрагивая всем телом. Пальцы его ног сжались так,будто пытались ухватиться не за воздух, а за какую-то, незримую для Скарамуччи, возможность оставаться в своём уме.
Сперма испачкала ладонь. Скарамучча чувствовал ее горьковатый привкус, облизывая пальцы и толкаясь в Казуху так глубоко, как только мог. Он смеялся. Смеялся, а мир загорался и вспыхивал, мерцали перед глазами яркие пятна.
А потом всё померкло. И не осталось ничего, кроме темноты и рук, державших Скарамуччу на самом краю.