Ветер носился по крышам домов и тесным улицам, давящим на виски, и сжимающим череп.  Георгий Аристов — студент четвертого курса юридического факультета — ехал домой в автомобиле своего отца. Мягкий свет проникал в душную кабину, вынуждая дышать через рот и слезливо пялиться в экран мобильника.  Время было 17.45, Гоша обычно только добирался до кривенькой остановки, закуривал сигарету и принимался ждать. “Подорожник” доисторического дизайна заменял папеньку много лет и месяцев, но иногда что-то снисходило и Гошу везли домой на стареньком Pино Логане.  

Отец написал скупо, еще когда Гоша был на четвертой паре, что собирается заехать к “маме” — они были в разводе уже несколько лет,  и юный Аристов был этим счастлив. Он ненавидел папу, и имел на это все права, но маман очень скучала по своему бывшему супругу, чуть ли не в петлю лезла от своей тяжелой любви, потому Гоша, кусая язык, был послушным мальчиком.

Он и был. Даже попытался завязать непринужденную беседу: “зачем ты к ней опять? ей плохо потом”.  Только отозвался голос совсем другой.

— Карл Иванович, кто это? Это Ваш сын? — тоненький тенор, как у восьмиклассника и Гоша видит смутно знакомое лицо молодого человека. Они были ровесники, тот тоже студент, что видно по некоторым нехитрым признакам. Черные кудри смешно торчали в сторону, а в пакете лежали сменные тапочки — медик. Халат накинут на плечи, под ним шерстянной жилетик с красивым узорчиком. 

— Да, Пифочка, это Гошенька. — ответил Карл Иванович несколько скучающе. 

— Добрый день. — буркнул Гошенька, а потом напряг память…

Он был студент, они были, как мы уже выяснили. И юность такова, что принуждает к пьянству, особенно если Вы будущий врач или пристав.  Бывали всякие вечёрки с дешевым алкоголем и  чересчур сладким сидром. Месиво, толкучка. На фоне “Буерак”, на перерывах какой-то смутно знакомый рэп. Если бы под это все подставили хор православный выглядело бы по меньшей мере трагично.

Это было в клубе. Гоша был с другом своим — Мойшей Гаевым. Они стояли и что-то активно обсуждали, в основном одногруппников, ибо с курса  были лишь человек пять.  Болтали они спокойно недолго, потом их привлек какой-то обкурыш активно рассказывающий что-то таким же господам, при чем говорящим довольно басисто и громко.

— Да что вставлять! Я в женщину вхожу с таких ракурсов каждодневно в морге университетском, а ты меня девственником звешь! Я могу проникнуть ей в кишки, пока ты своими пятью сантиметрами не достигнешь даже ее сердца. — конечно, цитата увлекательная. Они решили послушать, что еще может сообщить данный фрик.

Данный фрик после какого-то шота начал буйствовать особо агрессивно. Он пересекся глазами с арабом, ну или еще каким-то эмигрантом, мгновение — тот начал цепляться с мальчонкой языком, а бедолага, не растерявшись, плюнул арабику в лицо. Увы! Ловко увернулся его оппонент и харчок попал ровно на пиджачок Аристова.

Избегая нецензурной брани, Гоша тоже был чуть пьян и оттащил безобразника за ухо.

— Ты че творишь?

— Хотите, — добродушно сообщил тогда еще незнакомец, сверкая голубыми глазками размером с две луны — Можете в меня тоже плюнуть.

На том их беседа и кончилась, и было очень странно  увидеть того самого дурачка здесь — он Гошу знатно выбесил. Он еще дня два жаловался Мойше, свидетелю тех печальных событий, на сий конфуз и даже клялся, что больше никогда не пойдет в какие-то клоповники.

Но почему-то никак не получалось скрестить того дерзкого парнишу с этим совершенно невинным мальчонкой рядом. Они сидели именно впритык, и Гоша, при желание, мог бы разглядеть каждую его вспотевшую пору.

“Пифочка” видимо тоже вспомнил недавний вечер и пытался вжаться в железную дверь машины.

— Мы не виделись с тобой случайно? — аккуратно спросил Гоша, разрушая всякую надежду на забвение.

— М-мы? — Пифчик почему-то начал заикаться — Н-не знаю. Мы в-ведь родственники… М-может б-быть.

Они вовсе не родственники. Пифагор, если Гоше не изменяет память, сын соседа отца, к которому тот съехал от матери. О Пифе он слышал, но глаз в глаз точно его не видел, да и не хотел. Была какая-то ревность, когда Гоша узнал, что в этом соседстве есть другой мальчик, которого предпочли ему…

— Мы нет. — подчеркнул Гоша.

— Изви-вини, — кивнул головой Пифа — Но я тебя по-помню на день рождение тети…

— А я нет. Зато я помню, что ты плюнул мне в пиджак, — и как же ценна была реакция. Пифа закраснелся, забледнел, оглянулся по сторонам.

— Прости. Я, наверное, должен…

— Да забей, — виновато отмахнулся Аристов. Слишком невинный портрет был пред ним, кажется, что надавишь и треснет.

— Угу. — радостно дернул носом Пифа, и отвернулся в окно. Ехали они молча, ну практически. Гоша, разумеется, успел всем написать, кого он встретил “в тачке батька”. Пифа же, удивительно, не заткнул уши, как это принято, наушником, а лишь достал маленькую книжечку из кармашка, выглядящую, как бульварный молитвенник. 

Потом его высадили, Карл Иванович попросил Пифу идти осторожно. В кабине же повисла тишина.

— А где ты Пифочку видел? — с нежным любопытством спросил Карл Иванович.

— Да так. — скупо ответил Гоша. Он не был уверен, можно ли подставлять так этого туповатого дурачка. 

— Какой ты скромный, Гошуля. Устал? — Карл Иванович зловеще обернулся. В нем было что-то жуткое, и с каждым годом оно лишь росло. В нем было мало человека. И Гоша инстинктивно не только отца ненавидел, но и боялся. Когда они жили еще всей семьей, у папеньки часто случались психозы. Он пытался убить маму, или его, или всех вместе. 

И  это был доктор наук, и этот человек читал лекции в Санкт-Петербургском Государственном университете. Он. С щербинкой меж зубов, ростом сто шестьдесят два.  И его, исходя всех этих данных, нужно было бояться. Нужно. Гоша не хотел — это было против его принципов.

Гоша был в этом своем нежелание слеп — что его бояться? Доктор наук, сто шестьдесят два, щербинка меж зубов.

— Света, привет! — громко зашел он в их дом. В его, Гоши и мамы. Место, где этому человеку не должно было быть место. И Гоша не хотел смотреть на свою несчастную родительницу, поднявшуюся, как поднимаются к своему идолу их адепты. Ее бледное лицо озарилось неясной горькой эмоцией и Гоша, исчез по всем этим причинам у себя. Он любил логически выверенные цепочки.

— Мань, ты куда? — вышел он уж только в ночи, плохо поспав и видя на матери хорошенькое старомодное платье. То тесно обтягивало ее тощенькое тело, как обтягивала кожа ее точенные скулы. Она их нарумянила, губы блеском намазала. Ну прелесть, так застаралась…

— Меня папа позвал в ресторан. Гоша, боже, может все наладится?

Гоша хотел сказать ей, что они развелись десять лет назад и  наладится ничего не может. Гоша хотел сказать, что его папаша — моральный уродец. Гоша хотел сказать многое, но не смог пересилить себя и лишь устало вздохнул, провожая глазами тот самый автомобиль.

“Может все наладится.”— подумал Гоша.  Мама тоже подумала, и домой не вернулась.