Дверь прогнулась с надсадным скрипом, напирая на крепкий засов; дрогнули слабые свечные блики на деревянной резьбе. Били чем-то тяжелым — с чувством били, вымещая злость на безвинном полированном дубе.

От неожиданности Лука поперхнулся, испортив поцелуй; Матвей отстранился с неохотой, сел на пятки и, морщась, пальцами левой руки стал разминать мышцы на правой: разнылась, зараза…

В дверь снова громыхнули, отчего внутри неё что-то треснуло, лопнуло в самой сердцевине. Матвей посмотрел на нее с усталым осуждением. Вот и вышел боком его приказ не трогать Захара Сыча — раненько, эх, раненько, да еще и так не вовремя…

Лука на всякий случай спрятался Матвею за спину. Тот косо ухмыльнулся: еще б за подушку спрятался… Перед тем, с кем граф заключил сделку, самая прочная дверь рванет кипяточным пузырем, самый толстый засов переломится соломинкой, и не будет нигде спасения. Так к чему эта прелюдия? Для кого это представление?..

Будто отзываясь на его мысли, под очередным ударом треснул засов: выщерился щепой надлом, отошли кое-где петли.

Еще удар: один, другой — и то, что осталось от двери, с предсмертным всхлипом грохнулось на ковер.

Полыхающие глаза, свирепый блеск сабли — Захар на пороге был страшен… но только первые несколько мгновений. Затем в его голове сложилась полноценная картина того, что происходило в спальне — и разжаловала озверевшего воина в ошеломленного истукана. Чтобы прозевать штурм собственного замка, надо быть не просто тугоухим — глухим…

Матвей состроил кислую мину и, кряхтя, устроился на подушках полулежа — голый, с не остывшей еще шеей, с поблескивающей от пота порослью на груди.

— Захар, — он вздохнул очень, очень тяжело. — Нельзя было дождаться приема?

Перепуганное создание, все это время скрывавшееся за графом, оказалось ладным юношей. Лицо его было удивительно удачным слепком с лица Матвея.

Граф потянул юношу к себе, уложил его сверху и укрылся вместе с ним парчовым покрывалом.

— Я тебе о нем рассказывал, — граф успокаивающе поглаживал любовника по спине, отчего перламутровая вышивка на ткани гуляла туда-сюда размеренной волной. — Нравится он тебе? — не дожидаясь ответа, Матвей усмехнулся: — Мне тоже…

— Что за обоз ты нам заказал? — голос Захара был сухим до хрипоты. — Лучше скажи что-то такое, чтобы я пощадил тебя и твоего... эфеба.

— Надо же, какие слова мы знаем, — от снисходительного тона Матвея в груди Захара защекотало тягучим зудом, как когда переешь меда.

Вдруг над ухом Захара сладко вздохнули:

— Это они еще не слышали, какие сонеты ты сочиняешь на аскандирском, — возникший из ниоткуда Урж умиленно сцепил когтистые пальцы в замок. — А как они звучат под кобзу, м-м… Настоящее искусство.

Захар шарахнулся от него, как от прокаженного: черт мало того что воплотился едва ли не вплотную, так еще и в двух локтях над полом. Отчего-то он был седой, как глубокий старик.

Матвей хмыкнул:

— Нервишки шалят?

Слова его привели Захара в чувство: замешательство дотла сгорело в заново вспыхнувшей ярости.

— Покажись им! — Захар размашисто рубанул саблей по воздуху. — Покажись, клятый!

Черт отступил, чтобы его не задело — спокойно, как от разбушевавшегося ребенка; Захар, тяжело дыша, направил клинок ему в лицо.

— Как пожелаешь. — Урж взял острие двумя пальцами и аккуратно отвел его в сторону.

Затем он разлегся прямо в воздухе в сажени над полом — картинно, как барин, положив ногу на ногу — и обратился к Орховскому:

— Паную прывитнэ шанство*, — миниатюрный камышовый брыль, театрально приподнятый с седой головы, исчез ещё быстрее, чем возник.

Матвея черт ничуть не впечатлил.

— Тебя только за смертью посылать, — упрекнул его граф. — Даже странно, что поседел ты, а не я.

Урж недоуменно взглянул на себя в настольное зеркало, охнул и хорошенько взъерошил волосы пальцами. Седина осыпалась на пол водопадом золы.

Орховский нетерпеливо осведомился:

— Где аранея?

Черт переместился окаменевшему Захару за спину и торжественно развел руками, как бы презентуя Захара графу:

— Пункт третий: исполнитель волен доставить аранею виту так, как ему будет удобно, — уголки губ черта дрогнули в легчайшей улыбке превосходства. — Сделка состоялась.

Вдруг дохнуло холодным, нездешним сквозняком. Свечные огоньки всколыхнулись слаженно, как искусные танцовщицы; встрепенулись, ликуя, вездесущие тени; горностай на гобелене оскалил желтые клыки. В поясной сумке Захара зашевелился ком чего-то угловатого и ломкого, натягивая ткань острыми краями — то, что звалось аранеей, услышало, как его позвали по имени…

Матвей негнущейся рукой погладил Луку по кудрям. Всё хорошо. Сделка состоялась, а он все еще жив, цел и относительно здоров — по крайней мере, не хворее прежнего. Всё хорошо…

— Так вот оно что, — Захар повернулся к черту — медленно, ужасно медленно, как колесо водяной мельницы на обмелевшем ручье. — А я гадаю: чего ты такой ласковый? Так я для тебя, — Захар натужно повел головой, отчего жилы на его шее натянулись швартовыми; на руках вздулись вены, — сумой работаю!

На виске у него билась жилка — настырно билась, болезненно, до красных пятен в глазах. Злость не просто пекла — изжаривала; наверное, так чувствуют себя ведьмы, корчась в раскаленной пелене костра.

“Падаль, — каждое слово рассеивалось в голове звенящим эхом от удара кузнечным молотком по нагретому железу. — Гниль. Парш…”

— Я потом тебе все объясню, — виновато пообещал Урж, мигом переменившись. Он больше не улыбался. — Пожалуйста…

— Не сердись на него, Захар, — вмешался Матвей, взвешивая каждое слово. — Между прочим, твой Дух…

Его перебили:

— Так ты еще и мой, — от притворного изумления Захара пахнуло диким холодом.

Матвей приподнял брови, будто услышал нечто необычайное.

— А кое-кто говорил, что проиграл себя некоему атаману в карты…

— Да я вообще балакать люблю, — Урж нервно пожал плечами. И поспешил сменить тему: — Что ж, ясновельможное панство! Мы сделали все, что обещали, и даже чуточку больше, так что разрешите откла-...

— Пасть, — рявкнул Захар.

Урж послушно захлопнул рот.

Теперь конец сабли обратился к Орховскому. Не враждебно — предупредительно.

— Карты на стол, — сказал Захар. — Пока сюда не вошли мои люди.

Граф едва не рассмеялся — с отвращением, как над шмякнувшимся в лужу пьяницей.

— Какие ставки… Совсем ничего не боишься, да? С чертиком-то на веревочке… Не думал, что произойдет, когда он сорвется с привязи? А он обязательно сорвется. Кто тогда тебя защитит?

Он протянул к Захару раскрытую ладонь и повелел:

— Аранею.

Захар смотрел на него, как баран на новые ворота. Что-то не складывалось. Точнее, ничего не складывалось. Ничего — ни-чер-та.

— Захар, — поторопил его Матвей с затаенной угрозой.

— У меня, — Захар двинулся к нему, но явно не для того, чтобы отдать золотого паука. — Погибли. Люди.

Лука судорожно вдохнул, будто готовился к нырку в прорубь; бледный, глаза сверкают, волосы дыбом — сейчас что-нибудь вытворит, не иначе…

Он вывернулся из Матвеевых рук, юркий, что норка с треклятого герба, сел, загородив Матвея собой, и зажмурился.

В Захара точно выстрелили: его оттолкнуло от кровати, резко опущенная сабля с шумом проехалась по ковру, вспорола туго скрученную нить.

— Уберись отсюда, — сердце пробкой заткнуло горло, пульсировало, сдавленное со всех сторон.

“Отбери у него игрушку, — заиграло в крови то, что древнее разума. — Это ничто по сравнению с болью, которую он причинил тебе… Но мы можем отобрать что-нибудь еще. И еще. И еще — пока не выровняются чаши весов…”

Граф возвел очи горе.

— Удивил так удивил, — это было адресовано Луке. — Я еще понимаю эти цирк устроили, но ты… — он разочарованно покачал головой. И обратился уже к Захару: — Я сделал тебе одолжение, Захар. То, что ты не в состоянии справиться с жалкой горсткой наемной охраны…

— Жалкой горсткой?

Воспоминание ударило Захару в голову покрепче водки натощак: студеный двор, теплые дымки, синие звезды… и его уверенность в том, что Вольных подставил именно Орховский — такая же, как и в том, что у паука восемь лап.

“Лапки иногда… отваливаются. Еще можно нечаянно обсчитаться на одну-другую…”

Мог ли он обсчитаться? Или его водят за нос? “Надо думать наоборот”. А потом еще раз наоборот. И еще раз…

К черту.

— Возы были забиты солдатней, — Захар слышал себя будто со стороны. — А сундуки — пустыми.

— Вот же шлендра… — вдруг вырвалось у Матвея совершенно по-простому, по-деревенски — на хуторе так ругались сплошь и рядом. Спохватившись, граф поспешил напустить на себя прежний, праздно-утомленный вид. — Начнем сначала. Я не знал об этом, ЛакХара свидетель. Все, чего я хотел, это получить аранею…

— Грамоту, — поправил его Захар.

— А соврать про грамоту, — Матвей натянуто улыбнулся, — придумал — точнее, поставил такое условие — один наш общий знакомый…

Чуть раньше, чем он успел договорить, Урж сорвался к Захару с подоконника, на котором сидел все это время, и на этот раз уже не пообещал — взмолился:

— Я все объясню!

Захар не оглядываясь резко вскинул руку с кольцом на уровень плеча — и Урж будто врезался в невидимую стену в пяти шагах позади него.

— Давай я заплачу вам, — предложил Матвей, — положим… сколько попросишь. А ты отдашь мне аранею. И забудем друг о друге навсегда.

Захар принюхался к воздуху — и досадливо прищелкнул языком:

— Главная зала уже горит.

Орховский недоуменно вдохнул поглубже; притихший Лука тоже повел носом, неосознанно повторяя движение за графом точь-в-точь.

В спальню неумолимо натягивало кислую древесную гарь и вонь паленой шерсти.

В коридоре за спиной Захара раздались первые шаги, голоса, хохотки; заметались, ударяясь друг о друга, как закрытые в банке жуки. Кто-то жутко, утробно закашлял — звук был такой, будто колотили по медной трубе.

— Какого ч-?.. — Матвей привстал на локте, ошпарил Захара одичалым взглядом: — Сколько их? Как их вообще пропустили?.. — сообразив, что допрашивает не того, он зарычал на Уржа: — Ты хоть понимаешь, что натворил?!

— Пункт третий, — невозмутимо напомнил Урж.

Вольные внеслись в спальню лавиной грязных сабель, побитых щитов и зверски оскаленных рож. Просторная помещение тут же ужалось до размеров чулана; воздух разогрелся и потемнел от прогоркло-железистых запахов, принесенных захватчиками на одежде и волосах.

Взбудораженная толпа занимала все больше пространства, постепенно тесня Захара к постели. Не идти было нельзя: в спину подталкивали воинственные шаги, обжигающе-тяжелое дыхание, случайные прикосновения рукоятей, лезвий, оковки по краям щитов…

Матвей вжался в спинку кровати, Лука — в него.

— Ильдеграна, — просипел Матвей не своим голосом, прижимая к себе Луку с такой силой, что нежная кожа под его пальцами белела, а потом, отпущенная, наливалась алым. — Вам нужна Ильдеграна, моя жена… Это был ее обоз…

Слова графа утонули в разросшемся гаме. Кто-то из Вольных присвистнул:

— Эгэй, да он с девкой!

— Пустить надо, — объявил Явор, выбравшись из толпы в первые ряды, и кулаком стер со лба липкие волосы и пыльный пот.

Рубаха его была бурой от пятен крови. Наруч на левой руке болтался на единственном уцелевшем ремешке.

— Да какая это девка! — один из Вольных подошел к кровати, схватил Луку за волосы и сдернул на пол; юноша плаксиво тявкнул и упал на колени. Его тут же водрузили на ноги — рывком, все так же за волосы. — Что, павлинчик, любишь под хвостик? Авось вообще не знаешь, зачем тебе эта висюлька?

Граф не мигая смотрел на Захара, чуть приоткрыв рот: кажется, пытался дышать, но не мог.

“Пожалуйста” — еле-еле шевельнулись его губы.

У Захара стучало в черепе: нет, нет-нет. Надо что-то придумать. Хоть что-то…

Он внезапно занес саблю; люд, спасаясь, шарахнулся кто куда. Отсвет полузажженной люстры прокатился по лезвию от острия до рукояти.

Один удар — и все квиты. Один удар, чтобы вернуть всё на круги своя. Просто сталь, просто кровь…

Сабля обрушилась вниз — и со свистом вошла в ножны.

— Присовывать мальчикам… — Захар гадливо поморщился. — Еще и дать надурить себя какой-то бабе… Да мне мерзко об тебя шашку марать.

Следующий миг длился целую вечность — миг, предваряющий неизбежный провал, миг до того, как скопище поглотит Захара, а потом протащит, точно по кишке, между грязными потными телами, и брезгливо исторгнет в задымленный коридор…

Захар нутром почувствовал, как всколыхнулась Небесная Паутина — это нить его судьбы натянули и отпустили, словно тетиву на тугом луке.

Захара поддержали брезгливыми, отчасти натужными смешками. Вольный, схвативший Луку, бросил того обратно на кровать, как вещь, и стал с лихим эканьем пугать товарищей, пробуя схватить их то за ухо, то за нос рукой, которой трогал “павлинчика”.

— Так уж его женка и надурила, — недоверчиво проскрежетал кто-то из толпы. — Ищи дураков…

— Да он ни Сычьего Гн… — начал другой, но запнулся, оговорившись. —...ни Калиновой Яри сжечь не докумекал, ни замка оборонить.

— Что с него взять, если бабы от хлопца отличить не умеет…

Беседу прервал глухой кашель на пороге; некоторые Вольные обеспокоенно обернулись. Самый смелый сунулся в коридор — и бестолково радостным воплем объявил, что пожар уже на полпути к спальне.

— Захар? — голос Уржа невесть донесся Захара сквозь общий гомон аж от самого окна.

Дождавшись, пока Захар переведет на него взгляд, сидевший на подоконнике Урж сщелкнул ногтями щеколду на створке. Луково-кровяную духоту разбавила струя свежего воздуха — и Захару нестерпимо захотелось поскорее вырваться за витраж из бесцветного стекла, под румяное вечернее небо, в изуродованный парк, и уйти — куда-нибудь в другую, незнакомую эпоху, в никем не открытое еще место — и остаться там навсегда.

Вольные валили из окна, как груши из перевернутой корзины: прыгали и толкали друг друга, падали в кусты, обдираясь до жгучих царапин, или на невезучих побратимов, орали и смеялись до рева, жадно глотая свежий воздух…

Когда у тебя в заложниках сам граф Орховский, жизнь начинает играть совершенно новыми красками. А что до смерти… Так разве есть она, смерть?

Пожар потушили уже заполночь.

— Эх, — Явор огорченно ляснул себя по крепкому, как бревно, бедру. — А так горело!..

Вьюрок собирался было ответить, но все его слова утонули в безудержном зевке; не в силах сомкнуть челюсти, но все равно стремясь выразить согласие, Вольный просто закивал с разинутым ртом. До одурения пресыщенный впечатлениями и медовухой, он бессильно привалился к товарищу. Яворово плечо оказалось удобнее всех подушек за недолгую Вьюркову жизнь.

Бочонок, который приговаривали двое Вольных, был родом из графского погреба. Сидеть на мраморных перилах беседки, свесив ноги наружу, и выпивать вместе было здорово, как на празднике; еще и вид на пожар отсюда открывался отличный. Правда, “представление” уже кончилось, красные окна громадного дома больше не населял жуткий, жалящий глаза огонь, и теперь здание стояло мертвое, изжившее себя, лишнее, навроде одинокой обугленной ели посреди жизнерадостной опушки. Над ним висела славная, необычайно крупная, посвечивающая серебром луна — близко, что любопытный ребенок, втихаря подглядывающий за работой отца-кузнеца: откуда это так пышет жаром, что это у нас так искрится?.. Неровен час на шпиль напорется. На фоне серых от луны облаков по крыше бродили черные силуэты Вольных — один в один театр теней, как детям показывают: зайчиков, волчков…

Внизу же мельтешили падающие от усталости слуги — настоящий муравьеворот* из факелов. В пучинах паркового мрака безутешно плакала женщина; ей заунывно вторила собака.

Внизу, у подножия беседки, раздался стон; Вьюрок встрепенулся — и с тягучим пьяным удивлением вспомнил, что они с Явором вообще-то сторожат пленных.

Поверженные защитники замка сидели, перемотанные веревками, как колбасы на прилавке. Один — тот, что стонал — обморочно дремал, неудобно провалившись затылком между фигурных балясин; другие молча взирали в темноту.

Вьюрок спрыгнул с перил с неимоверным трудом, будто исполнял сложнейший трюк, и присел перед пленниками на корточки:

— Как мы вас, а?

Стражник, которому он дыхнул в лицо, с отвращением отвернул голову: драконьим перегаром Вольного можно было подпалить замок еще раз. Соседний пленник, косматый, с разбитым, опухшим на пол рожи ртом, выплюнул с кровавой слюной:

— Суки…

— Филин! — сразу гаркнули на него свои же.

— Каков храбрец, — хмыкнул Вьюрок с наигранным уважением. — А не тебя ли мы из-под поварихиной юбки выковыривали? Что, думаешь, что вязаных ножи не колют? Еще как колют…

Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы всех не отвлек пронзительный вопль с крыши.

На крыше в принципе было шумно: там ревели песни, перекрикивались с друзьями внизу, подбадривали хлопками и свистом циркачей, соревновавшихся, кто дальше пройдет по коньку с бутылками на лбу.

Но вопль выбивался из общей картины — потому что был полон отчаяния.

Кричал Лука.

Графского фаворита толкали туда-сюда между собой по скату. Изрядно навалявшийся на шершавой кровле, Лука был весь красный, как рак; там, где черепичный край прошелся по нему особенно зло, ерошилась порванная кожа. Падая, он цеплялся за черепицу, чтобы не сползти к краю — но все равно сползал, ломая ногти и стирая до мяса колени. Рано или поздно его ловил кто-то из Вольных, принимавших участие в молодецкой забаве, и поднимал на ноги за что придется: разбитые локти, кудри, шею…

В десяти шагах, на коньке, сидел связанный граф с комом своей же ночной сорочки во рту. Его холеное тело было черничным от синяков, поперек хребта набухала грубая рассечина от хлыста. Левая скула наплыла на глаз. Остатки неравномерно обритых волос лохматились пожеванной пенькой: идея поголитьпобрить (укр.) графа утратила свою привлекательность примерно на половине работы. Рядом с ним сидел Вольный-надзорщик, с чувством потягивал вишневку и, не замечая ничего вокруг, любовался звездным небом.

За измывательством над племянником Орховский наблюдал с тупым смирением душевнобольного. Пнули, толкнули — не Луку, не человека вообще, а соломенное чучело. Чучело — у людей так конечности не болтаются…

Луку в очередной раз понесло вниз по скату едва не кувырком; Вольный, на которого был расчет, как раз присосался ко фляге, поэтому не успел поймать его: неуклюжие пальцы запоздало цапнули уже пустой воздух.

Граф замычал и попытался вскочить, но вместо этого, плотно сдавленный веревками, просто завалился набок. Надзорщик вальяжно закинул на него ногу, как на пуф:

— Э-э не-е, зайка, от меня не ускачешь…

Лука подвернул лодыжку и плашмя шлепнулся животом на черепицу, проехался так до самого края…

И сорвался.

Орховский заорал медведем и заборолся с веревками так отчаянно, что всем на крыше на секунду показалось, будто ему действительно удастся высвободиться.

— Да тихо ты, — надзорщик назидательно стукнул графа каблуком между лопаток. — Ишь, боевой петушара… Там внизу дежурят на всякий, не расшибется твоя дырка… — тут он крикнул куда-то в сторону: — Ну что там, поймали?

— Пойма-али! — с некоторым разочарованием подтвердил Вольный, опасно наклонившийся над самым обрывом в попытке рассмотреть, чем же все окончилось внизу.

— Шановнэ панство! — вдруг завопили дурниной на другом конце крыши. — У когось огоньку найдется?!..

Гогот заколыхал прогорклую темноту:

— Да весь уже потушили!..

А под домом, в глухой тени каштана, тихо-тихо, словно боясь привлечь хищников, плакал от пережитого ужаса Лука. Захар продолжал обнимать его с тех пор, как поймал — влажного от крови и сукровицы, трясущегося, как с лютого мороза. Сам Лука стоять не мог: стоило Захару убрать руки, как его тут же начинало кренить.

— П-почему… — Лука заикался и всхлипывал; то и дело горло ему перехватывало спазмами, и он запинался, будто его вот-вот должно было вырвать. — П-почему…

Ему никак не удавалось продвинуться дальше первого слова.

Каштаны давно отцвели, и над головой шуршали только пышные листья. Тошнотворно воняло дымом.

— М-матвей… — залепетал Лука у Захара под подбородком, — х-хотел п-перед-дать… Что-то про… каб-бинет… П-п-простите, я не запомнил… Там какой-то… ящик…

Захар бросил напряженный взгляд на черный от копоти дом, утопленный в туче факелов. Дым еще не до конца вытянуло в разбитые окна и распахнутые двери, а Вольные уже лезли внутрь, как сильфиды — в свежую падаль.

Собираясь присоединиться к остальным, Захар разомкнул руки и двинулся к дому. Ему удалось сделать всего несколько шагов, прежде чем Лука повис на нем гирей, отлитой из чистого страха.

С крыши донеслось многообещающее:

— Эге-ей, ну где там павлинчик?

— Беги, — коротко приказал Захар Луке, не сводя глаз с дома, который втягивал в себя все больше хохочущих людей.

— Куда?.. — изумился Лука — и вцепился в Захара с такой силой, будо умел запускать когти под кожу, как кошка.

Тут от полотна теней отделилась одна, высокая, непроницаемая, и подскользнула к Луке, подставилась под лунный луч; на бледном свету вспыхнул одинокий мак, вышитый на черном воротнике — неясный отголосок минувшего пожара.

Приобняв Луку за плечи, тень попыталась отлепить его от Захара с проникновенным:

— Позволь мне…

Захар не позволил.

Одной рукой он снова приобнял Луку, а другой, с серебряным кольцом, отгородил их обоих от черта.

— Только… не ты, — вдруг заговорил Лука. Он больше не заикался, и злости в его голосе было больше, чем испуга. — Я предупреждал Матвея, но он все равно… все равно…

Черт шагнул вперед — и лунное пятно, покинув цветок на воротнике, легло наклык, обнаженный в косой усмешке.

Захар отпустил Луку и нащупал на поясе мешочек с солью.

— Знаешь, что они с ним сделают? — снисходительно поинтересовался Урж. — Ты знаешь.Хорошо знаешь…

Он протянул вперед когтистую руку, будто приглашал Луку на танец.

— Отдай его мне, — безобидная просьба обдала Захара замогильным холодом. — Я же забочусь о кошечках, собачках… И его не обижу.

— Сгинь, нечистая.

Щепоть соли — и черт бесследно растворился во мраке. После этого под каштаном стало мало-помалу светлеть: факельный свет, прежде опасавшийся этих мест, постепенно возвращался на освобожденные земли.

На том месте, где только что стоял черт, внезапно обнаружился айкающий Южик: похоже, соль угодила бедняге в глаз. Шапочки при нем не было, а полосатый жилет, отчего-то надетый на голое тело, совсем потерял товарный вид. За Вольным напряженно мялся белокурый парень в замызганной рубахе с чужого плеча. Его грязное щетинистое лицо расчерчивали светлые дорожки от высохших уже слез.

— Да что же… — бормотал Южик вперемешку с ругательствами, неистово растирая щиплющийся глаз. — Да как вообще…

Заметив наконец Захара, он резко втянул носом полившиеся сопли, смолк и сощурился с настороженной неприязнью.

Повисшее между ними напряжение разрушил Лука, шагнувший к спутнику Южика с искренне облегченным:

— Слава богу, Алеш…

— Заха-ар! — заорали с крыши протяжно, с наигранной угрозой. — Отдавай павлинчика!

— Пойдем, — впервые подал голос Алеш, отпрянул от Луки, который, кажется, на радостях хотел его обнять, и отошел Южику за спину. — Пожалуйста.

Последнее будто было обращено не к Вольному, а к Луке, и скрывало в себе искренне виноватое “прости”. Прости, но ты — обуза, ты — опасность, свежий, каплющий кровью кусок одуряюще пахнущей свинины, который носить при себе в окружении голодных зверей — безумие…

— Мы как раз искали тихое место, — аккуратно сказал Южик, вызвав тем самым на лице Алеша гримасу, как при зубной боли.

Захар вздохнул. Не существует тихого места. Может быть только тихое время — время в преддверии бури…

— Спасибо.

Направляясь к крыльцу, он услышал за спиной:

— Да ничего я тебе не сделаю, — это Южик пытался поладить с новым подопечным. — У меня брат такой… был…

Был — да однажды ушел, и с тех пор семья Южика притворялась, что старшего сына никогда и не существовало. Никто тогда не придал этому особого значения: разругаться с родными вдрызг и уйти искать счастья в большом мире — эка невидаль… А ведь можно было догадаться, можно было узнать в чужом затравленном взгляде отражение своего собственного.

Красивая светлица, принимавшая гостей с крыльца, была черна от гари, так что разобраться в настенных барельефах больше не представлялось возможным. Факел в руке Захара высвечивал отдельные позолоченные стрелки и завитки, тусклые, как под слоем застарелого жира, но в отрыве от общей картины эти детали не несли никакого смысла. Впрочем, Захару было не до искусствоведческих загадок: не привыкший пока к плотному, прогорклому воздуху, он боролся с выскребающим нутро кашлем.

Он еще не успел окончательно прийти в себя, когда возле него воплотился Урж. Факел высветил его лицо так внезапно, что Захар отшатнулся. Урж попробовал улыбнуться.

Захар не оглядываясь пошел вперед — и брошенный черт канул во тьму.

Коридоры — одинаково покрытые сажей, с жалкими огрызками обугленных гобеленов — будто подменяли друг друга. Очередной поворот завел Захара в тупик. Здесь висело тошнотворное облако перегара — живого, ядреного; кто-то копошился в углу, тяжело пыхтя. Оттуда же доносились женские всхлипы — уже не столько безнадежные, сколько бессознательные: так еще какое-то время продолжает дергаться оторванная от паука лапка.

Неизвестного пьянчугу не смутил ни свет факела, ни звук приближающихся шагов. Спину его укрывала накидка с гербом Орховского. Но вот голова — голова была бритая по бокам…

По ней Захар и двинул кулаком.

Равновесие пьяное тело потеряло сразу же, а вот сознание — нет; пришлось дополнительно приложить насильника виском об стену. Вольный со стоном сполз на пол, перевернулся на спину и, балансируя на грани обморока, заскулил от боли.

Расхристанная служанка с задранной юбкой неподвижно сидела в красном свете огня. Щеки и бедра ее были перемазаны не то в крови, не то в грязи. На Захара она смотрела не как на избавителя, а как на нового мучителя: один хищник отбил добычу у другого, и сейчас все продолжится…

Захар не хотел смотреть Вольному в лицо — но все равно посмотрел. Узнал, несмотря на отек и гримасу боли. У тебя же жена-солнышко, и старшая дочка прошлой весной от горидуба* уже удирала, что же ты вытворяешь…

Захар протянул служанке руку:

— Пойдем…

Девушка зажмурилась так, что лицо ее скукожилось до неузнаваемости, и сделала то единственное, на что ее сейчас хватало — горестно разревелась. Валявшийся на полу Вольный, плохо соображая, повернулся к ней и пригрозил:

— Заткнись, не то так тресну, что мать родная не узнает…

Никогда еще Захар не видел, чтобы кто-то настолько маленький и хрупкий забивался в угол с таким остервенением — казалось, еще чуть-чуть, и каменная стена попросту падет.

Чтобы забрать девушку, пришлось грубо выкрутить ей руку. Бедняга вскрикнула; Захар поставил ее на ноги. Из-под ее подола вывалилась набрякшая от крови тряпка — и Захар наконец-то понял, чем именно была перемазана служанка.

В следующую секунду Захар чуть не уронил девушку, испугавшись того, что ему в голень вцепились пальцы Вольного. Стряхнув их резким движением, Захар с внезапной злостью хряснул по ним каблуком.

— Су-у-ука-а-а, — невменяемым голосом провыл Вольный, подтягивая покалеченную руку к груди.

Доволочь упирающуюся служанку до крыльца оказалось не проще, чем взбороздить ряд на каменистой целине. К счастью, свежий воздух и простор отчасти привели бежняжку в чувство. Окинув мыльным взглядом заполоненный Вольными парк, служанка затряслась, как продрогший щенок.

Урж встал сбоку от Захара и деликатно кашлянул, чтобы обратить на себя внимание. Затем он указал на одну из статуй, белеющих в тенистой главной аллее. От остальных она отличалась тем, что в левую руку ей пристроили мерно горевшую масляную лампу.

Под постаментом серой кучкой сидели замковые работницы. Их стерегло несколько Вольных: один бесталанно дрымбал* со скуки, так что можно было подумать, что где-то в розах пела нездоровая, припоздавшая на брачные игры лягушка; другой сидел на корточках перед малышкой, охваченной глубоким оцепенением, и пытался растормошить ее игрой в ладушки; третий помаленьку расправлялся с вином, то и дело чокаясь бутылкой с мраморной нимфой — странно, как еще горлышко об каменный локоток не отбил.

Захар наконец отпустил служанку. На ее руке, там, где его пальцы боролись с ее прытью, расплывались багряные предвестники синяков.

Девушка не сразу поняла, зачем ее легонько подтолкнули вперед, не сразу поверила, что ее отпускают; потом увидела сгрудившихся под скульптурой товарок и побежала к ним, как смогла: медленно, неуклюже, припадая на одну ногу, как птица, еле пережившая нападение кошки.

Ее встретили радостно и неверяще, как восставшую из мертвых. Крупная повариха усадила вновь обретенную товарку подле себя и по-матерински обняла, притиснув головой к своей пышной груди. Одна из работниц обратилась к Вольному, который все тщился развеселить малышку; попросила что-то — верно, воды…

Захар отвернулся. Свет масляной лампы в аллее — это не ему. Ему — факел и кромешная темнота между распахнутыми дверями, похожими на кладбищенские ворота.

Захар с трудом узнал дверь кабинета: та была битой и дочерна обласканной пламенем. Прежде, чем Захар примерился, чтобы высадить ее, Урж накрыл поцарапанный (видать, кому-то не удался взлом) замок ладонью. Миг — и механизм покорно клацнул пружиной; черт отворил дверь и жестом пригласил Захара внутрь.

Исконные ароматы кабинета — одеколон и цветы — портила едкая гарь. Захар распахнул окно, высунулся наружу едва не по пояс — и наконец-то позволил себе полноценно вдохнуть.

— Подержать? — неловко предложил черт, указав пальцем на факел.

Захар не снизошел до ответа — даже рукой не махнул; тогда черт самовольно забрал у него факел и встал с ним чуть поодаль, застенчиво-счастливый, как невеста с букетом.

Наконец надышавшись, Захар нашел в себе силы, чтобы закрыть дверь. Поколебавшись, он решил загородить ее письменным столом.

Стол сопротивлялся всем весом, но в конце концов все-таки поддался, чудовищно проскрежетав ножками по паркету. Упала с него и разбилась ваза со свежим букетом; треснул, клюнув носиком дверь, хрустальный графин. Ножки утащили за собой ковер, скомкав его в десять складок.

В столе было несколько ящичков. Самый верхний отличался от остальных более светлой — березовой — древесиной и массивным серебряным замком. Орховский хотел показать Захару что-то, что прятал от Уржа? Может, если бросить в черта солью… Но хватит ли времени — вскрыть, просмотреть, разобраться? И что будет, если не хватит?

Урж, наконец-то набравшись мужества, перебил ход Захаровых мыслей сумбурным:

— Если бы я знал, что все так обернется, я бы никогда на это не пошел, я бы придумал что-то другое…

— А как все должно было обернуться? — поинтересовался Захар, неосознанно упираясь поясницей в стол так, чтобы заслонить собой березовый ящичек. — Моей смертью? Смертью Матвея? Хотел погубить всех, да силенок не хватило?

— Все должно было быть по-другому с самого начала, — Урж горестно поджал губы. — Я на твоей стороне, Захар. Я защитил твоих людей…

— Лишь для того, чтобы они убили других людей. Тебе весело, когда мы режем друг друга.

— Если бы на моем месте был кто-то другой — обычный человек, предложивший помочь огнем и мечом — ты был бы ему благодарен.

Захар отошел к окну и злым рывком сорвал штору; позолоченный карниз с нарциссами на концах обвалился со звенящим грохотом. Острые лепестки оставили выбоинки на художественном паркете.

Старательно притворяясь, что Уржа не существует, Захар обвел кабинет взглядом, который в нем воспитали последние восемь лет — взглядом вора.

Миниатюрные фигурки норок на стеллажах были ценны разве что графскому сердцу — в отличие от выстроившихся за ними книг. Спеша подсобить Захару, блики факела затанцевали по золоченым корешкам — Урж выслуживался как мог. Захар прочел несколько названий и довольно кивнул самому себе.

Шагнув было к шкафу, он тут же остановился: что-то тонко хрустнуло под каблуком. Оказалось, осколок вазы. Большинство таких же, только целых, валялись в луже возле помятых роз. Пламя дробило и колебало изящный узор на мокром фарфоре. А ваза-то непростая: достойный представитель жанра "Цветы и птицы", шедевр дальневосточных мастеров… был. Чуть меньше жаль графин из граненого хрусталя. Постойте-ка, а не валялась ли возле него одна особая книжица...

Фамильное священное писание не упало со стола, хотя явно намеревалось: иначе зачем лежало на самом краю, опасно торча уголком над лужей?.. Захар приблизился, осторожно взял книжицу в руки. Вот это, конечно, вещь. Вещь с большой буквы. Один ЛакХара на обложке чего стоит… Утоляя старое любопытство, Захар открыл книжицу на форзаце с гербом.

Нарисованная норка сурово сторожила свои колоски в дебрях золотых и бронзовых вензелей. Нижний угол под передней лапой зверька некто изуродовал чернильными каляками. Захар устало сощурился. Нет, это не просто почеркушки, это… рисунок. И вовсе не неряшливый, а просто… детский. Еще одна норка, что ли? Ну да: улыбается ртом-троечкой с кособокой мордочки, тянется к большой и красивой гербовой норке лапками-палочками… Странно. Вроде бы у Орховского нет детей…

Закрыв книжицу в смешанных чувствах, Захар погладил ладонью паука на обложке: "тебя, дружок, никто забирать не будет". А вот все остальное...

Захар повернулся к окну, поискал глазами сорванную штору, которую собирался использовать в качестве мешка, — и обнаружил оную на Урже, накрученную на манер тоги. Черт лениво поигрывал краем с золотой бахромой; болтались в такт задумчивым шагам кисточки на шнурке-ремешке. Заметив пристальное внимание Захара, Урж моментально стряхнул с себя одеяние и сложил его туда, откуда взял. Попытался даже положение складок воссоздать — мол, не трогал.

Захар взмахнул тяжелой шторой, как хозяйка простыней, и расстелил ее на полу.

— Разрешишь помочь? — поинтересовался Урж.

Он стоял с заложенными за спину руками и отчаянно изображал из себя порядочного человека. Факел висел в воздухе рядом с ним сам по себе.

Захар молча начал складывать приглянувшиеся вещи на штору: канделябр, папье-маше с огромным лунным камнем… Жаль, что ваза разбилась. Впрочем, она бы вряд ли пережила перевозку: дальневосточный фарфор — не прочнее яичной скорлупы…

Захар положил на штору бугристую от самоцветов шкатулку.

Когтистые руки аккуратно примостили рядом толстую книгу.

Урж сбежал от презрительного взгляда к стеллажу — как оказалось, лишь для того, чтобы принести новый фолиант.

Через полчаса Захар выволок на крыльцо мешок из шторы. Тот оказался неподъемным не только на вид: чтобы сдвинуть его с места, Вольным пришлось взяться за дело впятером. Пыхтя и кряхтя что есть мочи, они с горем пополам дотащили ношу до ближайшей статуи; подбивший их на это товарищ с уважением раздал силачам проспоренные медяки.

В углу между колонной и стеной сидел, старательно сливаясь с тенями, наконец-то отпущенный граф Орховский. Его просто бросили здесь, все так же связанного и с кляпом во рту. От синяков он был черен, как шахтер после смены; тихий и неподвижный, он был похож на труп — но все-таки дышал.

Снаружи крыльца, шагах эдак в десяти, стоял Захар и, подпирая голой спиной лепнину на грязном от дождей фасаде, изучал взятую из кабинета карту. По расчерченному пергаменту тревожно, будто в предвестии бури, прыгали отсветы факела. Факел держал Урж; нагло заглядывая в карту Захару через плечо, он безуспешно притворялся каменным атлантом.

Ильдеграна — имя вертелось в водоворотах памяти, искало пристанище. Ильдеграна — где-то же Захар уже слышал это имя, причем неоднократно. Ильдеграна — чья ты была до того, как отойти Норкам? Ильдеграна…

“—...тетка моя,— зазвучал в голове голос Миколая. —Стра-а-ашная женщина. Были с моим отцом с детства не разлей вода, а как он женился — так и обесилась. Вроде ее чуток попустило после того, как она замуж наконец выскочила…”

Врановская в девичестве. Вот же…

Захар нашел на карте фамильное поместье Врановских. Дорогу к нему преграждал напыщенный ворон с отставленной лапой. Надменно вздернутый клюв прямо заявлял: чужакам здесь не рады…

Кто-то поблизости разразился пронзительным, бессильным плачем — Захар мигом оторвался от карты.

Из темноты парка на площадь перед крыльцом вывалилась развеселая компания Вольных; в центре ее, точно окруженное рыбами лакомство, метался от одного к другому Лука.

Лука молотил руками по всем без разбору — скорее барахтался, чем дрался. Вольные лениво посмеивались над его жалкими потугами, пресекая все попытки вырваться из гущи хмельного гомона и цепких грубых рук.

— Не дергайся, лапа, — посоветовал ему один из Вольных, прохлопывая по себе возле пояса в поисках чего-то. — Сейчас кой-чего обкорнаем — и всё станет правильно…

Захар сразу понял, что Вольный ищет кинжал. Лука понял тоже — и рванулся так, что на нем затрещала замызганная рубаха; показалось, что мышцы.

Желудок Захара превратился в глыбу льда. Глыба тут же стала расти и болеть; ужас, накапливавшийся в нем всю жизнь, расплескался в груди слякотным холодом.

Капля: багровый Лемка, выпучивший глаза на товарищей в жарком предбаннике — и сердце в пятках.

Капля: молодой виконт Врановский, посасывающий содранные костяшки — и собственное желание касаться этих костяшек, ворочающееся во чреве вечно голодным червем.

Капля: сын придворного портного снимает мерки с мальчика, не смеющего шевельнуться, с разливающимся по всему телу жаром — еще неизвестным, но явно опасным, невыносимым, неукротимым. Неправильным…

Урж оторвался от стены с осуждающим “э-хе-е-е”; факел остался висеть возле Захара сам по себе.

— А я говорил — оставь мне, — бросил черт через плечо и, потягиваясь, неторопливо двинулся к пьяным истязателям.

Казалось, он существует в другой временной плоскости, и пока он достигнет Вольных, пройдет целая вечность — вечность, которая отберет возможность что-либо исправить.

Точной подножки оказалось достаточно, чтобы Вольные рассыпались, как развязавшийся пучок сена. Выпавший наружу Лука рухнул на колени; не успев еще подняться, диковато заозирался сквозь слипшиеся космы…

Вид Матвея, застывшего в углу крыльца, вызвал у него ужас, хорошо знакомый каждому Вольному — наверное, потому они и отстали от Луки. Такой ужас таврил раз и навсегда, причем не каленой сталью, а разъедающим льдом.

Спеша к Матвею, Лука пробежал прямо по разбитым плитам и порезал пятку; не заметив этого, он опустился возле Орховского и избавил того от кляпа. Матвей застонал, смыкая и размыкая затекшие челюсти. Лука то ли заплакал, то ли засмеялся от облегчения.

Урж вернулся к Захару, заложил руки за спину и слегка поклонился.

Захар продолжал смотреть мимо него.

Лука пытался развязать веревки на Матвее, но делал только хуже. Полуслепой от слез, он ползал вокруг Орховского на коленях, размазывая ими сочившуюся из пятки кровь по и без того грязным плитам. Матвей морщился и шепотом успокаивал непутевого освободителя.

Зычно крикнул от внутренних ворот Явор — пора было уезжать. Вольные, прежде мучившие Луку, неохотно поплелись на главную парковую аллею. Несложившийся оскопитель смиренно пожал плечами, загнал кинжал обратно за пояс и двинулся следом за всеми, беспечно насвистывая незамысловатый меланхоличный мотивчик.

Захар оторвал ногу от земли — не чтобы присоединиться к товарищам, а чтобы приблизиться к Матвею с Лукой — и едва не врезался в пару Вольных, проходивших перед ним в кислом облаке перегара. Те хлопали друг друга по плечам, обменивались понимающими усмешками и трепались ни о чем; их чересчур громкие голоса то проваливались в вибрирующий бас, то давали петуха.

Пара Вольных уже давно затерялась в мрачной зелени парка — а Захар стоял столбом и все смотрел: как Лука с искренней ненавистью лупит сам себя по неуклюжим рукам; как Матвей, изнеможенно откинув голову на колонну, смеживает веки и жадно глотает воздух ртом…

Урж благосклонно щелкнул пальцами. Одновременно с этим Лука поборол один из узлов — и веревки обвалились с графа, как враз умерщвленные змеи. Лука отгреб их в сторону и прижался к Матвею, накрыл его сердце дрожащей, воспаленно-влажной от сукровицы ладонью. Граф хотел погладить его по затылку, но не смог — затекшая рука не послушалась, только бессильно дернулась на полу.

С третьей попытки они кое-как переплелись в объятиях — осторожно, стараясь не задеть раны друг друга — и оцепенели, сплавившись в одно несуразное, двухголовое существо.

Наконец ощутив на себе пристальный взгляд Захара, граф распрямился и приподнял подбородок: сдержанно-гордый, вызывающе равнодушный ко всему произошедшему.

Две пары непохожих голубых глаз встретились и замерли, что-то ища друг в друге.

— Ильдеграна сейчас под Лунницей, — просипел Матвей; Лука вздрогнул в полусне. — Отдыхает от меня… в малой летней резиденции Врановских. Если вы нанесете ей…такой жевизит… я буду очень признателен. Скажи, Захар… Ты открывал ящик?

— Нет.

Матвей тяжело вздохнул.

— Конечно, он бы тебе не позволил… Ты же не призывал его, да? — он прочел ответ по глазам. — Нет, он пришел к тебе сам… Ты зачем-то ему нужен… Ты хотя бы знаешь, кто он? — Матвей вдруг прервался, закашлявшись: говорить, тем более так много, ему было сложно. Лука что-то шепнул ему на ухо; Матвей отозвался вполголоса: “ты прав, прав, котик…” — и снова обратился к Захару: — Чего бы он ни наобещал, помни: я, ты — мы с тобой всего лишь пешки в его игре…

— Вот только не надо свои комплексы на других натягивать, — осудительно подметил Урж и прилег плечом на колонну.

Матвей с Лукой, судя по их полному безразличию к сказанному, о присутствии черта и не догадывались.

— Он ничего мне не обещал.

Матвей спустил последние силы на изумленную усмешку.

— Вот оно как… Впрочем… наверно, ты что-то упускаешь… мы все что-то… — его снова разобрало сухим кашлем. Пережив приступ, он вытер выступившие слезы и просипел: — А, и еще… Насчет этого, — Матвей легонько повел подбородком, обозначая разруху вокруг. — Куклу на ниточках, конечно, ненавидит только ребенок… или слабоумный. Но сделай так, чтобы наши с вами дороги больше… не пересекались.

Захар подошел к графу, запустил руку в поясную сумку — ту самую, где лежал золотой паук, — но достал вовсе не его, а книжицу с ЛакХарой на обложке.

Матвей принял священное писание, погладил многочисленные жемчужные, будто бельмастые, глаза. Хмыкнул:

— Надо же, не отковыряли…

Луку наконец-то обеспокоила поврежденная пятка. Он заерзал, надеясь извернуться так, чтобы рассмотреть ступню, не потревожив при этом Матвея; не получилось. Матвей вздохнул и, кряхтя, потянулся к его ноге:

— Ну что там у тебя…

И Захара отрезало от них, как всегда отрезает чужака, неважно, кончилось застолье или бойня.

Захар неторопливо побрел прочь сквозь опустевший парк.

У ворот барбакана он старался не смотреть на остальных — странные тени лошадей и людей, слипающиеся и распадающиеся, казались ему обитателями потустороннего мира. Фыркали утомленные животные, жалобно шипели факелы, которые топтали сапогами. Вольные хвастались сегодняшними подвигами; самым выдающимся сказочникам беззлобно советовали приберечь баснословия для впечатлительных девок…

Урж влез на коня позади Захара сноровисто, точно они разъезжали так, вдвоем, всю жизнь; не считаясь с существованием задней седельной луки, он придвинулся впритык к всаднику и приобнял того за талию. В ответ на это Захар накрыл его руку своей — той, на которой носил серебряное кольцо; Урж так отдернулся, что на секунду показалось, будто он сейчас выпадет из седла.

Буревий, не чувствуя дополнительной ноши, бодро двинулся вперед. Захар тяжело вздохнул и потер саднящие к вечеру глаза.

— Разрешишь мне объясниться? — черт сложил когтистые руки в молитвенном жесте и вытянул их вперед, чтобы Захар точно увидел.

— Тебе нужно кормить кукушку, чтобы не случился Конец Времен, — вполголоса напомнил ему Захар, выводя Буревия из главных ворот бок о бок с другими всадниками. — Так что твое место — в Калиновой Яри. В чулане. Не здесь.

— Десять минут, — попросил Урж. — Пять. Две…

— У тебя времени до первых берез.

— Мне было нужно как-то к тебе попасть, — начал Урж. — У меня было несколько вариантов. Например, я мог испортить один из ритуалов… Но ты оказался слишком обязательным. Я уже и так к тебе, и эдак…

Металлический цокот копыт по брусчатке сменился глухим стуком по укатанной телегами земле. Урж уже начал тараторить:

— А тут Орховский: достань мне, говорит, арахнею. Такая возможность! Я, честно говоря, на такую удачу и не рассчитывал: чтоб и аранея вита, и власелец, к тому же, знакомый…

Буревий хотел было перейти на рысь, но Захар придержал его. Ехали уже в тисках молодого леска. Вдоль околицы стеснительно трепетали листвой крохотные березовые саженцы.

— Маленькие не считаются, — успокоил Захар обреченно замолкшего Уржа.

У черта как гора с плеч свалилась — Захар аж сам почувствовал.

— Когда это мы впервые встретились? — Урж перешел на размеренный, задумчивый тон. — Года два назад, наверное. Я, честно говоря, не слежу за временем…

Дорога тем временем выбралась из рощи и облегченно покатилась полем, разошлась несколькими колеями, неряшливо обросла дикими цветами. Распахнуло широкие объятия промозглое раздолье; Вольные охотно воспользовались гостеприимством и растянули строй втрое. Захар снова придержал Буревия, чтобы немного отстать от отряда.

Урж тем временем продолжал — да всё не по делу:

— Ну, то есть за Временем, которое то самое, я, конечно, слежу, но еще перья ему пересчитывать — нет уж, увольте…

— Не отвлекайся, — снесло к нему ветром.

В лицо Захару плескало пригоршнями сладкой прохлады вперемешку с запахами терпкой травы. В незнакомых с серпом колосьями — хоть тони; в опрокинутую бездну над головой — хоть падай…

— В общем, призвал он меня — и сразу стал требования зачитывать, представляешь? Ладно в первый раз так прошляпиться… но во второй — это уже намеренное оскорбление. Думаешь, он налил мне вина? Или хотя бы молока? Шиш! А раньше, между прочим, мне в подношение запекали священного быка…

Захару захотелось осчастливить черта зуботычиной.

Проницательный Урж поспешил исправиться:

— Так вот, насчет аранеи. Мы договорились: ему — паук, мне — ты…

Тут Буревию под ноги полевым хорьком бросилась развилка; Захар круто развернул коня и поскакал прочь от Вольных, оставляя тех двигаться на Калинову Ярь без него.

— Мы что, к Ильдегране? — не то удивился, не то восхитился Урж.

— Поговорить, — подтвердил Захар.

Скользили серебристые волны по длинному луговому покрову, тормошили дремлющую мяту. Хотелось ехать и ехать без цели и без чаяний, невзирая на усталость и темень.