Дома у Димы не играет громко музыка, в комнатах не клубится дым от сигарет и электронок, а соседи не стучат злобно по батарее в надежде хоть как-то повлиять на беснующуюся молодёжь. Теперь у Димы дома только приглушённо работает телевизор и вилки стучат о тарелки столь чопорно, что становится стыдно за мысли о старых-добрых тусовочных чипсах. Всё потому, что в жизни уже давно нет тех университетских тусовок: у Поза жена и дети, у Антона работа и машина, тут не до алкогольного трипа совсем. И Антон, если подумать, не скучает даже. Так, просто вспоминает, когда случай выдаётся, будто в голове у себя прокручивает старую фотоплёнку с запечатлённой на ней жизнью. Не то чтобы лёгкой, но и не такой заёбистой, как сейчас.
— С днём рождения, Поз, — тянет Антон, когда переступает порог Диминой квартиры. Пахнет едой, в коридоре горит свет, совсем не отливая в противный жёлтый, слышно, как Савина просит Катю переключить эту нуднейшую программу по телевизору. Антон чувствует всем нутром, сколько любви стены этой бездушной новостройки видят каждый день. Здесь тепло и уютно, будто в детстве, без одиночества, без проблем.
В какой-то момент Антону даже хочется извиниться. Некультурно это как-то — врываться в чужую крепость, топтать грязными ботинками семейную идиллию. Антон ведь не семейный уже, давно перестал быть. Только Дима хмурит брови, вздыхает глубоко и тяжело, хлопая Антона по плечу и советуя перестать нести чушь. Сколько они там знакомы? Семь? Девять лет? А Шастун до сих пор в голове у себя уложить не может, что он для Димы такая же часть семьи. Дурачина.
— Спасибо, Шаст, — обнимает его Дима, забирает из рук подарочный пакет и привычно подсовывает тапочки. — Там это…
Поз не успевает договорить, потому что на шум в коридоре, как любопытная Варвара, тут же выползает Савина. Улыбается ярко и бежит к Антону, приветливо машущему в ответ. Шастун поднимает её на руки, смеётся и терпеливо ждёт, пока Савина оставит в покое его кудрявую чёлку. Она что-то лепечет, не обращая внимания на Диму, который всеми силами пытается уговорить её слезть с дяди Антона и дать ему хотя бы снять кроссовки.
— Хорош бубнить, Поз, — выдаёт Антон и так и стоит на месте, наслаждаясь теплом, которое вдруг разливается на душе огромным светлым пятном.
— Вот именно, хорош бубнить, пап.
Дима очень старается спрятать улыбку в подарочном пакете, суётся туда в попытке разглядеть Антонов презент. Получается плохо, поэтому Шастун прыскает и возвращает всё внимание Савине.
— К папе на день рождения сто-о-олько людей пришло, — она разводит руки в стороны. — Конечно, не больше, чем ко мне, но ведь он и не в детском садике.
Антон в который раз думает, что Савина слишком мудра для своих… пяти? Шастун всё-таки ужасный друг.
— И сколько же?
— Целых четыре друга. Даже дядя Арсений.
От звучания этого имени, произнесённого чужим детским голосом, Антон невольно вздрагивает. У него под рёбрами целый комок из слипшихся воспоминаний и старых, уже давно заржавевших чувств. Дима рядом, кажется, улавливает смену чужого настроения, откладывает пакет в сторону и тяжело молчит, будто копошащиеся в голове Антона тараканы — это его проблемы. Шастун уверен, что нет, поэтому только улыбается натянуто, убеждая в том, что всё хорошо, сначала Диму, а потом себя.
Когда в дверном проёме появляется Арсений, затихает даже Савина.
///
Когда-то Антон думал, что разлюбить Арсения невозможно.
Нельзя просто перестать хотеть ехать домой, задерживаясь на работе не потому, что начальник тот ещё козлина, а из-за того, что общая квартира больше не то место, куда хочется возвращаться. Нельзя просто перестать смотреть на Арсения с такой нежностью, что всем вокруг становится неловко.
Антон прекрасно помнит, как все общие друзья в шутку дразнили их каждый раз, когда Шастун, осознавая это или нет, залипал на чужом лице. Теперь это кажется абсолютно далёким, произошедшим в другой жизни, оставшейся где-то на расстоянии миллиона световых лет от той вселенной, где Антон живёт сейчас. Здесь — так метафорически холодно, кошки не перестают скрести острыми когтями по мягкой Антоновой душе, убеждая, что чувствовать такое — совсем плохо. А он ведь всегда нормальным парнем был. Сколько себя помнит, даже бабушке в автобусе ни разу в ответ не нагрубил. А тут такое.
В первое время Антон даже не понимает, что именно происходит. Всё как будто идёт своим чередом по пресловутому маршруту дом, работа, развлекаловки по выходным, снова дом. Но в какой-то момент всё будто меркнет, так резко и неожиданно, что Антон, паркуя машину около серой многоэтажки, зависает на пару секунд, уставившись усталым взглядом в зеркало заднего вида. Что-то не так.
Он заходит в квартиру на автомате, там, как обычно, пахнет чем-то вкусным и в то же время свежим. Арсений подобное очень любит: закупает пачками свечи и благовония с приятным ненавязчивым ароматом. Приглушённый свет горит в гостиной, а на кухне Арсений гремит посудой, потому что сегодня его очередь готовить ужин. Антон раздевается, запихивая лёгкую осеннюю куртку в шкаф, и идёт мыть руки — любимым жидким мылом Арсения. Арсений здесь везде. В каждой клеточке этой квартиры, каждом сантиметре.
И это почему-то бесит.
Антон пугается этого чувства до дрожи в пальцах, смотрит в зеркало, где встречается с собственными зелёными глазами.
Теми, в которых раньше что-то горело.
Антон выключает воду, вытирает руки о привычное бежевое полотенце и идёт на кухню. Арсений слушает какой-то подкаст, но тут же убавляет звук, как только видит Шастуна. Антон переводит взгляд на плиту, где мясо шкворчит в сковороде, разнося по кухне невероятный запах. Ещё полчаса назад Антон был дико голодным, но теперь кусок в горло ему не полезет.
— Привет, — улыбается Арсений. У него хорошее настроение, ещё чуть-чуть и он непременно предложит Антону потанцевать прямо здесь под какой-нибудь красивый трек из общего плейлиста для романтики. Они так часто делают, это уже почти традиция. — Всё хорошо?
Антону знакома каждая интонация в этом голосе. Арсений читает его как открытую книгу, поэтому и сейчас замечает, что что-то не так. И Антону бы по-хорошему ответить ему, рассказать, что что-то неизвестное тревожит его душу. Но Антон молчит, сам не зная почему. И это выбивает из колеи ещё больше.
— Да, прекрасно. Я устал очень, пойду спать, наверное.
И действительно уходит, оставляя за собой шлейф любимого парфюма и ничего не понимающего Арсения. Тот так и стоит с вилкой в руке, опираясь поясницей на стол. Антон уверен, что Арсений старался над ужином. Арсений всегда старается над всем, что хотя бы косвенно затрагивает Антона. Это было приятно всегда, но не приносит никаких эмоций сейчас, поэтому Антон решает переспать со своими ощущениями ночь, чтобы хоть что-то понять.
Но утром лучше не становится. Антон просыпается с тяжёлой головой под аккомпанемент будильника, еле-еле открывает глаза и тут же натыкается взглядом на чужую тёмную макушку. Арсений по ночам вечно мёрзнет, поэтому кутается в одеяло или использует Шастуна как огромную батарею. И Антон обожает, если честно, быть для Арсения батареей, потому что это ещё один шанс из миллиона других своего мужчину обнять. И Антону всё ещё странно, что сейчас Арсения трогать не хочется. К сожалению, далеко не ради того, чтобы его не разбудить.
Антон ещё пару секунд смотрит в потолок, а потом тянется отключить повторно орущий будильник. Арсению на работу ещё часа через три, но он всё равно просыпается, морщит нос-кнопку и зевает несколько раз подряд, заражая этим и Антона.
— Доброе, — хрипит Арсений севшим с утра голосом и смотрит-смотрит-смотрит. Антону немыслимо хочется, чтобы он отвернулся, потому что не смотреть в ответ безумно стыдно.
Стыдно, что Антон не предложит сейчас буднично сварить кофе. Стыдно, что не поцелует заботливо в лоб. Стыдно, что не отправит Арсения в душ первым, зная, что без этого Арсению неприятно жить утро. Шастун сейчас хочет только лечь лицом в подушку и то ли заорать, то ли заплакать, потому что он не понимает ни-ху-я из того, что с ним происходит. Всего один дурацкий, непонятный вечер крушит в щепки все внутренности, мешает мысли и не даёт чувствовать что-то, кроме усталости и раздражения. А чувствовать хочется очень сильно. Чтобы как раньше, чтобы улыбка до ушей.
— Доброе, — отвечает Антон тихо, потому что пауза затягивается.
Арсений рядом становится серьёзнее. Будто что-то вдруг понимает.
Весь день на работе Антон ходит сам не свой. Это замечают все, кто-то даже спрашивает, не случилось ли у Шастуна что-то. У Шастуна случилось, но рассказать об этом он не может. Или может, но, по ощущениям, всего одному человеку в этом мире. И это далеко не многоуважаемые коллеги.
— Дим, я куда-то влип, — начинает Антон без приветствий, когда гудки сменяются Позовским «алло».
Хочется затянуться вот прямо сейчас, но идти в курилку лень. Это нужно делать лишние телодвижения, встречаться взглядом с людьми и терпеть навязчивую мысль о том, что все они знают, что творится у Антона в голове. Даже если он сам не знает. Шастун сбивчиво объясняет Диме всё, что может: о том, как плохо без всякой на то причины; как хочется разбить телефон, который, конечно, ни в чём не виноват; как хочется просто спрятаться и не принимать неприятные выводы о природе Антоновых переживаний.
Дима в трубке вздыхает очень тяжело и расстроенно.
— Антох, ну, может, кризис какой? У нас же с Катькой тоже было, сам помнишь, что мы по семейным психологам ходили.
— Да какой кризис, Поз? Мы же душа в душу четыре года.
Любовь, согласно известному стереотипу, живёт три.
Дима говорит ещё долго и много, советует что-то, расспрашивает. Антон слушает вполуха, потому что рациональная часть его мозга уже начинает строить грандиозные планы. Позов своей лёгкой рукой как будто подкидывает Антону математическую задачку, которую можно как-то решить, обманув сердце. Антону дана всего одна переменная — любовь к Арсению. Она у него на подкорке, написана чёрным по белому и выделена красным маркером как что-то безумно важное, как одна из частей Антоновой жизни. За икс всего-лишь нужно взять один вопрос: как эту любовь сохранить? Разве не этим Антон занимался все эти годы, состоя с Арсением в нормальных, здоровых отношениях? Разве он что-то сделал не так?
— Спасибо, Дим, — Антон прерывает Поза на полуслове. Как раз когда тот вещает что-то про здоровый выход из отношений. Антон не понимает вообще, о чём он. Никакого выхода он не хочет, никаких пиздостраданий не желает ни себе, ни Арсению.
Разве сложно это, вновь разжечь огонь?
Антон кладёт трубку и составляет в голове план. Сначала он ведёт Арсения на самое лучшее свидание, дарит Арсению побольше нежности, не забывает про кусочек страсти, а потом гордо спрашивает собственное сердце: «Ну что, осознало?». И план этот надёжный, как швейцарские часы, только тошнить от него начинает ещё на первой стадии.
Арсений весь светится. Антон знает, как сильно тот любит театры, как сильно любит преисполняться в культурном сознании и как сильно любит Антона. Арсений держит в руках билеты на новую постановку и обнимает Антона так крепко, будто его отпускают все тревоги, ютящиеся у него в голове. Антон обнимает в ответ, ведёт ладонями по чужой спине, но уже не ощущает тех электрических разрядов, какие появлялись раньше.
В театре Арсений, как рыба в воде. Щеголяет в новом безумно красивом костюме, светит яркой улыбкой и шепчет Антону на ухо ответные комплименты. Шастун смотрит на Арсения и видит в нём эту красоту. Такую же, как в музее или на улочке в Венеции, где они были в прошлом году. На Арсения приятно смотреть, ведь чисто по-человечески — он красивый. Вписывающийся во все стандарты.
Антон улыбается с натяжкой, утыкается взглядом в актёров на сцене и не может перестать искать в себе отголоски прежних чувств. Тогда Антону была не нужна ни сцена, ни актёры. Только чужие горящие глаза и яркие улыбки.
И Шастун, смотря на то, как Арсений хлопает в ладоши, даря труппе долгожданную любовь зрителей, думает, что кто-то там наверху слишком борщит с драмой. Антона будто помещают в плохой бульварный роман и пишут его судьбу совершенно не так, как хотелось самому Антону. Невозможно ведь такое, чтобы в один день всё отрезало. Чтобы так противно от себя, чтобы до слёз обидно за них. Антон не верит, не хочет верить, поэтому обнимает Арсения так нежно, как только может. В коридоре квартиры темно, Арсений ещё не успел включить свет, он стоит неподвижно, только пальцами зарывается в чужие кудри и спрашивает тихо:
— Антон, ты чего? Тох?
— Всё хорошо, родной. Всё хорошо, — убеждает Антон в ответ. Уже не Арсения. Себя.
На самовнушении и чистой логике протянуть получается пару недель. Антон исправно целует чужие губы, обнимает во сне, смеётся с искромётных шуток, с которыми по-другому просто не получается. И, может, так и выглядит любовь людей в длительных отношениях? Чистая привычка, когда вы двое — просто два соседа по квартире с привилегиями, два хороших знакомых или друга, если уж совсем повезёт.
Антон от таких мыслей только кривится, потому что какие из него и Арсения знакомые? Он Арсения наизусть, каждый сантиметр души и тела, каждое движение. И пусть это знание сейчас скорее тяготит, заставляя на чистом автомате покупать домой любимые Арсеньевы синнабоны, Антон всё равно надеется на лучшее. Не перестаёт стараться выжать из себя всё до последней капли, ведь он хороший человек, прекрасный партнёр. Он… хороший. Для всех и всегда.
Из плохого только актёрские способности. Антон уверен, что фальш во всех его действиях Арсений замечает почти сразу. Он всё дольше смотрит из-под ресниц, заставляя кожу у Антона на предплечьях покрываться мурашками, невзначай пытается вывести на разговор, а потом всё чаще оставляет Антона одного, забирая ноутбук в другую комнату. Он всё ссылается на работу, обоюдную усталость и желание побыть в тишине, но Антон всё ещё не глупый.
Тоска сквозит во всех Арсеньевых движениях.
— Арс, — зовёт Антон однажды утром. Будильник должен прозвенеть только через полтора часа, но другая часть кровати уже отдаёт холодом, смятое одеяло выглядит скорее жалким, чем эстетичным, а в нос бьёт почти удушающий запах сигаретного дыма. — Ты чего?
— Приспичило поромантизировать курение, — слабо улыбается Арсений, стряхивая пепел в старое блюдце. — Спи, рано ещё.
Антон не заснул бы, даже если очень хотел. Тишина давит на уши, а открытое окно не спасает: дворник не метёт пыльный асфальт, машины как будто перестают греметь двигателями. Мир застывает вместе с Антоном, и только биение сердца помогает понять, что Шастун ещё жив. Он прикрывает глаза и снова мечтает вернуться в прошлое, в дни, когда Арсений не курит ранним утром из-за того, что внутри болит, не уходит молча на кухню, тихо захлопывая дверь, сам Антон ещё чувствует хоть что-то, кроме усталости.
— Что с нами стало, Арсений? — спрашивает Антон у пустой комнаты и больше не хочет терпеть.
***
Зима, кажется, наступает не только на улице. Каждой клеточкой тела Антон вдруг ощущает холод, он селится под кожей, отдаёт болью в висках и морозит стены квартиры. Она больше не ощущается домом и только сильнее вытесняет желание туда возвращаться. И всё это без какой-либо причины. Просто потому что.
Сидя за барной стойкой, Антон только краем уха слышит чужие слова. Нить разговора давно теряется, и Антон остаётся наедине со стаканом светлого нефильтрованного. Коллеги щебечут то ли о предстоящих проектах, то ли о делах домашних — всё это старательно пробивается к Антону в голову, но так и не оседает там. Только смешно вдруг становится — у Антона ни проектов, ни семейных забот.
Арсений в последнее время рядом просто существует. Не просит вовремя выносить мусор, если Антон забывает, не предлагает сходить в кино или на новую постановку в театре, никак не напрягает. И не разговаривает тоже. Куда-то пропадают вечерние посиделки у бормочущего телевизора, совместные вылазки в магазин, а последний секс запоминается быстрым уходом Антона в душ, будто в порядке вещей.
В какой-то момент даже начинает казаться, что Антон ни в чём не виноват, а у Арсения совсем нет причин вести себя хуже соседа по общежитию, с которым поздороваться с утра — уже победа. От таких мыслей в душе тут же разбивается колба с ядом. Привычка примеряет на себя роль скорой помощи для угасших чувств, режет без ножа не то жалостью к Арсению, не то к самому себе.
Разве Арсений заслуживает такое? В какой момент любовь превратилась в нездоровую привязанность? И превратилась ли?
— Антон, — зовёт Дима. — Всё нормально?
У Позова в глазах тревога и явное сожаление, которое Антону ни к селу, ни к городу. Но он Диму понимает, тот переживает и хочет помочь, только не может, конечно. Никто, кроме самого Антона, Антону не поможет. Это осознание пробуждает желание вернуться в детство, спрятаться под одеяло и быть точно уверенным, что монстры тебя не найдут, даже если ты слишком медленно бежал к кровати после того, как выключил свет. Вот только Шастуну уже далеко не семь лет, мама не готовит ему на завтрак манную кашу без комочков, а по правую руку сидит не игрушечный робот, а взволнованный Дима Позов. Антон улыбается возникшей ассоциации, топит раны души в пиве и тёплых чувствах, появившихся впервые за последние недели.
— Неправильно ты, дядя Дима, нервные клетки тратишь. Их надо понемногу, а ты все сразу и на одного человека, — говорит Антон с подобающей интонацией. Позов дёргает уголками губ, узнаёт в Антоне старого друга и тянет его за собой, извиняясь перед коллегами.
На улице минус двадцать пять по цельсию, но пуховик Антон всё равно не застёгивает. Они останавливаются у таблички «не курить», но оба бессовестно нарушают закон спустя пару минут молчаливого существования рядом. Антон видит, как Дима мнётся, переступая с одной ноги на другую, будто зелёный школьник, пытающийся позвать на свидание понравившуюся девочку. Шастун не девочка, Дима не школьник, а ночь слишком холодная для пустого молчания.
— Поз, — зовёт Антон и затягивается. — Говори уже.
И Поз говорит.
— Я бы сказал, что ты и его, и себя мучаешь, но кто я такой, чтобы делать выводы. Ты же пока свой лоб о железные ворота не расшибёшь, не увидишь ничего.
Антон выдыхает дым. Красиво, как умеет, Арсению всегда нравилось.
— Страшно, Дим.
— Каждый день воссоздавать чудовище Франкенштейна из привязанности и жалости тебе не страшно?
— Вот это у вас аллегории, Дмитрий Темурыч.
Антон тупит взгляд в асфальт и слушает стук своего сердца. Оно бьётся в том же ритме, что и всегда, словно не замечая все кардинальные изменения. Будто шепчет Антону так тихо на ухо, что всё хорошо будет, мир не рухнет совсем, даже если больно.
— Думаешь…
— Думаю, — перебивает его Дима. — Только ты все эти разговоры не со мной говорить должен, а с Арсом, понимаешь, Антох?
Антон кивает и тяжело вздыхает, пытаясь пережить не только этот момент, но и все последующие за раз, чтобы в груди не так щемило. Шастун крепко жмёт Диме руку, убеждается, что тот не собирается больше грустным взглядом прожигать в нём дыру, и отправляет Позова обратно в бар, досиживать с ребятами пятничный вечер. Дима ободряюще ему улыбается, скрываясь в здании и оставляя Антона наедине с холодом.
Такси довозит Антона до дома минут за сорок. Пробки и незатыкающийся водитель давят на нервы ещё больше, заставляют злиться, и в квартиру Антон заходит раздражённый до бордового уровня опасности. Там тихо работает телевизор и почти не горит свет, потому что без него Арсению комфортнее.
Невероятно хочется спасовать. Не заходить в комнату, не открывать рот и не делать больно. Но Антон стоит в проходе — прямо в куртке и дурацких тапочках, которые натянул пару десятков секунд назад, — и вдруг понимает, что Арсений всё знает. Он смотрит на Антона в упор, будто ничего другого и не существует, почти не моргает и явно ждёт взрыва.
Может, чтобы взорваться самому.
— Начнёшь? — спрашивает Арсений и всё ещё не сводит усталого взгляда с Антонова лица.
У Антона в горле застревает комок и невольный вопрос: почему же в дурацких фильмах у всех всё так легко? Вот персонаж А больше совсем не любит персонажа Б, легко его бросает и уезжает кататься на новенькой машине с такой же новенькой пассией. И нормально ему, без чувства стыда всепоглощающего, без примерки на себя роли главного антигероя. Шастун не дурак, чтобы по правилам кино жить, но несправедливость рвёт на части и будто забивает последние гвозди в крышку его гроба.
— Я думал, — Антон осекается. Что думал-то? Что всё пройдёт само собой? Что как раньше будет? Что замолчать удасться? — Я не хотел.
Арсений улыбается уголками губ, берёт в руки подушку с дивана, прижимает к груди, словно хочет расстояние между собой и Антоном увеличить. Шастун опускает глаза в пол.
Стыд надоедает.
— Никто тебя и не обвиняет, Антох, — он порывается подойти, Антон видит это по дёрнувшимся плечам, но резко передумывает, стискивая зубы. — Но мне от этого не то чтобы легче.
Он разбитый, как и Антон. Вот только причины такими быть у них разные абсолютно, а резаться об осколки друг друга — совсем не вариант.
— Ну только хотя бы сейчас обо мне не думай, — просит Антон. — Я же вижу, что херово тебе. Покричи, не знаю, посуду побей, Арс. Не терпи. Не терпи, пожалуйста.
— Ты взрослый, — Арсений хмыкает. — А я ещё взрослее, Антон. Какая посуда?
Чувство жалости к себе и Арсению смешивается в одну большую катастрофу. Начинает жечь глаза, нос предательски забивается, хотя и плакать сейчас должен далеко не Антон. Но бред это всё. Шастуну тяжело так, как, наверное, никогда не было.
Ощущать себя предателем он никогда не хотел.
— Я нагоняю драмы, да?
Кажется, что Арсений оставит вопрос без ответа. Антон вообще сейчас не понимает, как тот держится. Напряжение в комнате давит, даже воздух как будто становится тяжелее и не даёт нормально дышать.
— Нет, ты просто чувствуешь, — всё-таки отвечает Арсений.
Он поворачивается к Антону спиной, чтобы тот не увидел блеснувшую в ледниково-синих сейчас глазах обиду. Но Антон замечает, и новая колбочка с ядом лопается с оглушительным треском.
— Ты ничего не сделал, Арсений, и ты всё ещё один из лучших людей в моей жизни, правда, — голос предательски подрагивает. — Я не знаю как это… Оно случилось, понимаешь? Просто…
Арсений громко хмыкает.
— «Дело не в тебе, дело во мне» и другие вариации способов слить любимого человека у нас сегодня в шоу программе?
Арсений злится и язвит, защищается как может и почти не делает Антону больно. Шастун не знает, но примерно догадывается, сколько злых слёз Арсений сотрёт в одиночестве, сколько раз пройдёт все стадии принятия и сколько раз потянется удалять совместные фотографии, но так и не сможет, потому что собственную память в корзину просто так не закинешь.
Арсений вдруг вздрагивает и произносит тихо:
— Больше не любимого.
Слова эхом разносятся у Антона в голове и остаются там уже навсегда. Голос Арсения наконец озвучивает то, о чём Шастун так открыто даже не думал. Все мысли на этот счёт до этого момента были эфемерны и расплывчаты, ни разу не обозначались так честно. Вместо точек всё это время Антон ставил запятые.
Но больше в этом нет никакого смысла.
Ужасно киношная пауза висит уже пару минут, и Антон почти до смерти боится её нарушить. В голове сиреной воет желание отсюда уйти, сбежать так быстро, что никто не догонит. Но плечи Арсения совсем немного дрожат, и это не даёт Антону никакого морального права двинуться с места. Рядом с ним плачет его близкий, родной, важный человек.
Пусть и нелюбимый.
Антон, стягивая куртку, подходит сзади и осторожно обнимает. Арсения как будто прошибает, подушка с гулким звуком падает на пол, всхлипы в мгновение становятся громче. Больше не пытаясь скрыть слёзы, он себя отпускает. Когда Арсений разворачивается у Антона в руках и утыкается мокрым носом куда-то в шею, у Шастуна замирает сердце. Они стоят так ещё долго, всё то время, что Арсения бьёт крупной дрожью, всё то время, что Арсений приглушённо говорит единственное слово: несправедливо.
И Антон с ним согласен.
Когда слёзы кончаются, Арсений упирается лбом Антону в плечо и глубоко дышит. То ли момент хочет запомнить, чтобы скучать ещё много ночей, то ли сердце так успокаивает. Получается плохо, Арсений и на это злится, сжимает в кулак Антонову футболку.
— Позвони мне, когда будешь готов съехать. Я у Серёжи побуду.
Он в последний раз делает глубокий вдох, медленно выдыхает и отстраняется, стараясь не смотреть в глаза. Теплота чужого тела пропадает, и Антон снова чувствует холод уже чужой квартиры.
Арсений быстро идёт к выходу, но застывает в дверях, когда слышит:
— Береги себя.
— Ага, — только и отвечает Арсений.
///
Свечи в торте Позова ярко горят.
Катя направляет камеру телефона на Димино улыбающееся лицо, пока Савина рядом задорно просит папу загадать желание. Поз задувает свечи, и все за столом радостно галдят поздравления в стиле детского сада, желают миллион денег и всегда-всегда выигрывать в «Перудо». У Антона на душе хорошо и спокойно: он смотрит, как Кос добродушно перекладывает клубничины со своего куска торта в тарелку Савины. Та светится вся и тут же прячет взгляд от Кати, следящей за количеством съеденных ягод. Даже Матвиенко, которого Антон не видел, кажется, тысячу лет, светит белозубой улыбкой и второй час скрывает от Димы, что они с Арсением решили ему подарить.
Арсений не меняется вообще.
За два года становится только красивее, отращивает тёмную чёлку, наконец долечивает глаз. И легко с Антоном здоровается.
В это время с плеч Шастуна падает целый Эверест. Улыбка вдруг расползается по лицу, а в душе селится тёплый рыжий кот, щекочет пушистым хвостом внутренности и так и подначивает задать целый вагон вопросов.
Ну как ты? Что ты?
Но Антон молчит, конечно, смотрит, как Арсений уплетает салат, тихо шушукается с Серёжей и вкидывает всё новые темы для разговора. Шастун кожей чувствует, что всё нормально, хорошо даже, и за это ощущение он Арсению благодарен до звёзд перед глазами.
Проходит ещё минут двадцать перед тем, как Антон начинает хотеть курить. В квартире этого делать нельзя и не хочется, поэтому приходится выходить на балкон. Антон кивает, предлагая Позу пойти с ним, но тот отнекивается, продолжая очередной душный диалог с Ромой. Шастун хмыкает, но курить всё равно идёт. Пусть и один.
На балконе у Позовых никакого хлама и хаоса, только аккуратно расставлены вещи, не помествишиеся в кладовку. В их с Арсением квартире балкона не было, в съёмной двушке Антона — и подавно, но Шастун всё равно почему-то уверен, что имейся он в наличии, таким уютным явно бы не был. Антон осторожно открывает окно, достаёт сигареты, чиркает старой, почти уже не работающей, зажигалкой. Дым не обжигает горло, оно за столько лет привыкло на, кажется, все сто процентов.
Дым Антона наоборот успокаивает.
— Не изменяешь привычкам, — Арсений оказывается рядом за секунду. От него пахнет новым парфюмом, воротник чёрной водолазки плотно прилипает к горлу. — Не смотри так, это бадлон.
Антон вдруг хихикает и почти давится дымом. Надо же, Арсений до сих пор помнит, как устроен Антон.
— Красиво.
— Спасибо.
Слова кончаются, и Антон выбирает путь меньшего сопротивления — смотрит вниз. Там по двору снуют люди, вытаскивают из машин пакеты с продуктами, гуляют с собаками, следят за детьми на детской площадке. Все они с высоты десятого этажа кажутся Антону совсем маленькими, картонными фигурами, которыми кто-то управляет сверху.
Его собственная жизнь сейчас тоже такой кажется.
Вот рядом с ним стоит огромный кусок его прошлого, тоже смотрит в окно и, Антон уверен, считает количество автомобилей на парковке. Когда-то давно Арсений говорил, что это расслабляет.
— Как ты? — спрашивает Антон, сам не понимая, зачем открыл рот. Арсений реагирует нормально, отрывается от окна и совсем легко Антону улыбается.
— Всё хорошо.
Значит, пережил. Значит, переболело.
Арсений рядом очень красивый, но Антон не чувствует ничего, кроме тёплой ностальгии.
Арсений рядом распрямляет плечи, но Антон не чувствует ничего, кроме радости за прежде дорогого ему человека. Да что там, и сейчас дорогого, просто по-другому совсем.
У Арсения рядом вдруг звонит телефон, и на экране Антон краем глаза видит чьё-то мужское имя.
— Прости, надо отойти, — уголки губ Арсения ползут вверх, а в глазах вспыхивает нежность. Антон знает, Антон когда-то давно этим жил.
Арсений больше не рядом, он уходит обратно в комнату.
Но дышать Антону снова легко.