Су видит сон.
Хотя он в этом не уверен: он давно перестал чувствовать грань между грёзами и видениями из параллельных миров, пронизывающих бесконечную крону Древа, на котором каждое мгновение увядают и распускаются мириады листьев.
И всё же ему кажется, что на этот раз это и вправду лишь сон, сотканный из, казалось, давно утраченных воспоминаний. Впрочем, нет, в отличие от предусмотрительной Хуа, он со своими воспоминаниями расстаться так и не смог. Рука не поднялась. Они так и остались с ним, едва уловимые, как блики на воде, как тень от полупрозрачных лепестков отцветающей весны.
Весна жизни тех, о ком он грезит в этом сне, давно прошла — большинства из тех, кто тогда был рядом, и вовсе уже нет на этом свете — и всё же в этом мимолётном видении они все ещё вместе, как когда-то. Как будто в их истории ещё можно вписать иной финал. Как будто их ещё ждёт свет, и тепло, и любовь.
Калейдоскоп ярких образов кружится неостановимо, словно карусель в парке развлечений, замирает совсем ненадолго, чтобы в следующий миг продолжить свой неумолимый бег. Однако Су успевает уловить самое тёплое, отзывающееся трепетом в давно уставшем, опустошённом сердце.
Ночной город светел, как днём, сочные вспышки света и цвета ошеломляют и кружат голову. Су помнит этот вечер. Яркость и шум большого города были ему непривычны, но Кевин вытащил его на прогулку, не слушая никаких возражений.
В глубине своей смущённой первым ярким чувством души Су на самом деле не был против.
Это было ещё до всего: до Мэй, до Мотыльков, до Хонкая, перемоловшего их жизни с равнодушной бесстрастностью комбайна. Были только они вдвоём, неловкие, угловатые, совсем ещё дети — и грохочущий неутомимым пульсом жизни город. И мечты, ещё у них были мечты, нежные, словно первые весенние ростки, но такие же смелые, прорывающиеся сквозь едва прогретую почву первых попыток и провалов, неудавшихся начинаний и случайных знакомств на всю жизнь.
Су не хочет думать о том, как эту ласковую и наивную поросль выкосило яростное пламя бедствия по имени Хонкай. Он предпочитает погрузиться в краткое забытье, которое ему так милостиво предоставил его утомлённый разум.
Перед взором мелькает лицо Кевина: ещё не омрачённое болью и потерями, едва-едва утратившее детскую пухлость… лучащееся счастьем. Кевин улыбается, и у юного Су в этом сне сладко щемит сердце. У Су взрослого же — древнего, будь честен с собой, — лишь глухо ноет там, где это сердце прежде было и могло болеть, чувствовать и любить.
Он видит и себя глазами Кевина — кажется, впервые, и это так странно. Он и вправду был таким… миленьким? В его глазах, изогнутых полумесяцами от улыбки, кажется, отражается всё великолепие бушующего вокруг мира — и всё же он смотрит только на своего лучшего друга, стоящего рядом и, как обычно, активно жестикулирующего во время очередного невероятного рассказа.
И как ты этого не замечал?
— Су, идём!
— Кевин, уже так поздно, — мотает головой юный Су из сна, и Су нынешний горько усмехается: тогда он ничего не знал о том, что такое по-настоящему поздно. — Нам пора по домам.
Кевин, взъерошенная ходячая катастрофа, набычивается и глядит исподлобья своими пронзительными глазами, глядя в которые ему невозможно возразить.
— Ты мне лучший друг или кто?
Юный Су вздыхает. Су-наблюдатель знает, что в этот момент проносится в его голове — и ничего из этого Кевин от него не услышит, ни сейчас, ни в течение пятидесяти тысяч лет. Но думать никто не запрещает.
Ты не узнаешь, что я не просто самый преданный друг, что я даже мечтать не смею о том, чтобы быть для тебя кем-то большим. Ты не услышишь от меня лишнего слова, не ощутишь хоть на каплю слишком смелого прикосновения, не поймаешь хоть на долю секунды чересчур долгого взгляда. Но ничего из этого не изменит того, что я всегда буду с тобой рядом.
Наконец он кривится в ухмылке, пытаясь спрятать за её притворной издёвкой переполняющие его чувства.
— Если нам достанется, я всё свалю на тебя!
Кевин хмыкает и хлопает его по щуплому плечу. Хватает за руку и тянет за собой, а сам с довольным видом едва слышно бормочет себе под нос:
— Не свалишь.
Су из нынешней эпохи замирает в изумлении — престранное ощущение, давно забытое отрешённым от мирского и переставшим чему-либо удивляться Бодхи.
Ты знал.
Ты знал!
Ты знал — или хотя бы догадывался? Или просто попал пальцем в небо?
Ладно проницательная Мэй, ладно добрая половина Тринадцати, от многих из которых было не скрыть ничего, особенно от Апонии, беседы с которой всегда походили скорее на исповедь, и от вездесущей Элизии, которая делилась своими и чужими тайнами с милой Эден… Но Кевин? Непрошибаемый Первый, безукоризненный герой без собственного мнения, преданный пёс доктора Мэй?
Ты же не мог так со мной поступить?..
Две долговязые фигуры удаляются прочь по улице и растворяются среди ослепительных вспышек и неутихающего гула, сотканного из шума машин и какафонии мотивов, льющихся из магазинов и клубов. Они идут вприпрыжку, едва не срываясь на бег, и ни один из них ещё не знает, что у них нет будущего: ни вместе, ни по отдельности. По крайней мере, такого, о котором каждый из них мечтал. А то, которое есть… Су не может не признать, что без раздумий отдал бы все проклятые пятьдесят тысяч лет за то, чтобы снова прожить этот суетный вечер — и не думать о том, что будет потом. Не знать этого и наслаждаться мечтами — даже не своими, с которыми этот влюблённый мальчик уже почти готов распрощаться, а чужими, рассказы о которых он выслушивал с таким терпением. Всю его жизнь ему было достаточно и их — так пусть будут эти неисполнимые планы юного героя, пусть будет этот вечер, эта музыка из каждого закоулка бесконечно огромного города. Пусть будут яркие экраны с улыбающейся дивой и вспышки ночной иллюминации. Пусть будет рука в руке и пока ещё не попранная, чистая и бескорыстная нежность.
И больше — ничего.
Су видит сон. И он хочет либо остаться в нём навсегда, либо забыть его, как только проснётся.