Голова гудит, боли зигзагами расходятся от затылка к вискам, и держать глаза открытыми кажется чем-то невозможным. Сил нет даже глубоко вздохнуть, поэтому непонятно, как именно удаётся встать из-за стола, размять ноющую шею и встать перед зеркалом.
Суставы ломит. Бенволио коротким жестом приглаживает волосы, немного оттягивает кожу под глазом, чтобы лучше разглядеть ставший почти чёрным круг, и мельком отмечает, что скулы выступают будто сильнее обычного. В голове проскальзывает мысль поискать у себя седые волосы, но на это нет времени. Время... взгляд обречённо падает на часы. Хорошо бы поторопиться — он уже отстаёт от мысленного плана на десять минут — но для этого нужно подойти к двери, взяться за ручку, выйти в коридор, поздороваться с кухаркой, нужно поесть и спросить, не приходило ли ещё писем... нет, нет, нет.
Хочется осесть прямо на пол и взяться за голову. Внутри как будто плещется мёртвое море. Закрыть бы сейчас глаза и раствориться.
Сил нет, и взять их неоткуда. Он словно каждый день проваливается всё глубже в бездонную чёрную яму. Везде только сплошной мрак, что снаружи, что внутри. Боли там, в нём, столько, что она, кажется, никогда не выйдет, сколько ни плачь, сколько ни кричи, сколько ни изводи себя тренировками, сколько ни разговаривай с братом Лоренцо. А ведь нужно ещё разобрать бесчисленные письма и ответить на все до единого, нужно дочитать начатую две недели назад книгу, нужно сегодня в шесть быть с тётушкой на важном приёме в палаццо — в шесть? Или в пять? — нужно потренироваться в саду, хорошо бы выйти прогуляться и поговорить со знакомыми, да, он собирался сегодня, и нужно бы поторопиться, ох, добрый день, синьора Джустина, и до встречи на вечерней мессе, да, здравствуйте, дорогой синьор, к сожалению, письма ещё не разобраны, но вы получите ответ уже очень скоро, извините, дел невпроворот, и встретиться вряд ли получится, прошу прощения, но нужно спешить!
Вдох, выдох.
О, и вы здесь, досточтимые донны, я непременно послушаю, как идут ваши дела, ещё свидимся, доброго дня, патер, вы говорите, нужна помощь, конечно, я приду, ждите к вечеру, да-да, разумеется, нет, что вы, никакой усталости, ох, здравствуйте...
Бенволио падает в кресло. Руки повисают безвольно, как плети. Затылок прижимается к холодному верху деревянной спинки. За окном блекло светят тусклые, серые звёзды. В голове ещё отдаётся звон вечернего колокола и гомон голосов всех, с кем он говорил сегодня. Какие же все они громкие, особенно Джустина... чётче всего почему-то звучит только одна — слишком уж крепко она врезалась в память — короткая фраза из детства: "Нельзя брать чужое".
Нельзя брать чужое.
Это мама говорила.
Нельзя? Так почему же тогда у него берут столько сил и времени, ничего не возвращая взамен? Почему его каждый раз оставляют ни с чем?
И почему вокруг так темно?
Почему он совсем один?