И юноша входит во врата города, и ветры приветствуют его, как старого друга.

Прикольно, думает Субару, как в гача-игре какой-нибудь.

Ветры перебирают ему волосы мягко и нежно, ветры забиваются ему под куртку, как соскучившиеся зверята; ветры несут с собой запахи спелых яблок, свежей выпечки и отчего-то немного железа; ветры шепчут ему на уши: «посмотри, одет как странно», «откуда пришёл, ой, как интересно!», «а с ним это кто?»; ветры подталкивают его в спину: шагай.

— Одни лоботрясы и балаболы в этом городе, мнится мне! — бурчит Беатрис, запыхавшаяся от долгой ходьбы. — Девчушка, а это не твоя воровка? На крыше, ты погляди только!

— Она! — охает Эмилия. — Эй, эй, постой!.. Ушла, — она поджимает губы обиженно.

— Персонаж на звезды четыре максимум, — оценивает Субару, глядя, как небольшая фигурка, стряхнув с ноги оторванную плеть плюща, перемахивает через конёк крыши, — из тех, что у всех вообще есть. Вот ты, Эмилия-тан, пятизвёздочная, это уж без сомнений!

Эмилия, возвратив внимание к нему, морщит переносицу:

— Это какие-то поговорки с твоей родины? Я не понимаю, о чём ты.

— М-м, можно и так сказать... Э, э, воу, Эмилия-тан!.. Эмилия-тан, не слишком ли жестоко?! И, и, что важнее, ты как управляешься с такой махиной?!

Эмилия перехватывает двуручный меч — по снежно-белому острию складываются в узоры чёрные орнаменты и бронзовая гравировка в тон рукояти, — поудобнее, так, будто он весит не больше пера. Ветер взмётывает её волосы, открывая нежную молочно-белую шею и длинные и острые эльфийские уши, и в воздушных потоках гудит воинственный марш.

— В городе говорят: та, которой удастся приструнить Фельт, звание Магистра уж точно заслужит.

— «Приструнить» — это на фарш порубить, что ли?!

Медальон на шее Эмилии вспыхивает нефритово-голубым, и по её взмаху меча цветы в ящиках и в лавке рядом покрываются инеем. Ледяные ступени вырастают из земли секундами позже, неровные, но широкие.

— Э!..

— Это ещё что, мнится мне!..

— Ой!.. Извините, пожалуйста! — бросает Эмилия на ходу девушке-цветочнице, смотрящей на свой ассортимент с распахнутым ртом. Субару чудом не запинается в ногах — его тянут за руку с такой силой, что она почти выскакивает из сустава, — а Беатрис, которую он успел ухватить в последний момент за рукав платья, молотит его по запястью небольшим кулачком.

Мороз бьёт Субару в нос посреди лета, и подошвы его кроссовок скользят по льду. Взбегая по скату крыши, он не может сдержать удивлённо-восторженный смех — ветры швыряют снежинки ему в волосы, и ничего не закрывает ему вид на безупречно чистое голубое небо, и люди задирают головы, глядя на них с улиц, — и Эмилия, бросив на него быстрый взгляд, не удерживается от хихиканья и прячет улыбку в уголке губ.

Они не нагоняют Фельт, и ветры приносят им отзвуки смеха с запахом пепла.

— Я вот думаю, в этом-то городе ветры могли бы содействовать нам и побольше, — Субару разглядывает высоченные и безлюдные крыши собора. — Шутка ли, ты целая кандидатка в магистры рыцарей, это ж как, не знаю, президент здесь или просто глава министерства? У вас же нет короля, да? Могли бы и к нам её планер повернуть или типа того. Кстати, а мне можно свой планер?

— С тобой и без планера не сладишь, мнится мне! — ворчит Беатрис, стаскивая с кончиков волос намёрзшие сосульки. — Забыл уже, как Бетти чуть не пришлось из озера тебя вытаскивать, мнится мне?

— Эй, эй, я умею плавать! Я вообще-то хотел показать тебе свои безупречные навыки ловли рыбы голыми руками! Существенный скилл для выживания в дикой природе, между прочим, не моя вина, что тот лосось заплыл так глубоко!

— Похоже, ты сам убедился, что вода не покорится воле каждого встречного, — слышен голос: тон покровительственный и слегка насмешливый. — Ветра же не покоримы никем: они свободны поступать так, как им заблагорассудится, и эту свобода — их дар нашему городу. Следует понимать элементальную природу ясно: иначе же можно подвергнуть свою жизнь опасности.

— Юлиус! Рада тебя видеть, — Эмилия машет рукой приветственно, улыбаясь.

— Удовольствие взаимно, — отзывается незнакомец, выглядящий настолько превосходно, что у Субару скрипят зубы: изящную фигуру обтягивают рубашка — вырез на груди, — и брюки, подчёркивая красоту форм, и плащи — сложная, многослойная конструкция, развевающаяся при ходьбе эффектно, — только открывают их выгодно. Чистую белизну тканей, как снег лавины, подчёркивает строгость чёрного и пламенность красного; золотом блестят цепочки, защёлки, пряжки и запонки — и глаза. Украшение его лица, и без того живописного — острые черты лица, обрамлённые волосами цвета орхидеи, орлиный нос и точёные восходящие брови, — притягивающее к себе всё внимание своей остротой, своей живостью. Они оглядывают Субару оценивающе и пронзительно: и от этого в нём разгорается жар и ярость.

В самом деле, как в гаче, думает Субару, вдавливая в кожу ладоней ногти: слишком уж много невыносимо красивых людей здесь.

— Ты-то что об элементальной природе ветров знаешь? — окрикивает он его грубо, скользя взглядом к полуприкрытой плащом подвеске на бедре. — Это-то не Анемо, мне кажется?

Юлиус касается подвески машинально затянутыми в перчатки тонкими пальцами: на ней блестит лазуритом Глаз Бога. Ветер вздымается, путаясь в плащах Юлиуса и поднимая порывом его собранные в длинный и тонкий хвост пряди; Субару чудится, что до него доносится шум бурной реки.

Юлиус не дрогает, однако — разве что едва-едва:

— Пускай это и не самый ожидаемый дар тому, кто желает посвятить сердце защите этого города, — говорит он спокойно, — я ношу его с честью и применяю его силу, чтобы раскрыть нашу стихию в неожиданных аспектах. В конце концов, что есть шторм, если не разрушительное единство воды и ветра? — он прищуривает глаза. — У тебя же — как твоё имя, кстати? — нет Глаза Бога, и потому я и предупреждаю, что тебе стоит предостеречься: не все Архонты так милосердны, как наша, но и не всякий элемент потерпит попытку обуздать его тем, кому не было даровано на то право.

Субару от возмущения теряет дар речи. Ветер, влажный и солёный, как с моря, хихикает ему в уши, играясь с короткими прядями у мочек.

Ночь укутывает город в темноту, убаюкивая людей размеренным тиканьем часов. Субару, отправив в отель Беатрис, отказывается слушать укоризненный шёпот уходящих секунд. Ноги сами ведут ему по ступенькам, к площади перед собором, безлюдной и застывшей.

Статуя посреди всё стоит, каменно молчаливая, закрывшая веки. Цветы у её подножья посапывают едва слышно, уснув безмятежным сном. Вода — едва видная в полутьме, доходящая, быть может, до середины икры, — стоит неподвижная, почти мёртвая.

Взглянув в неё, Субару видит себя, расплывающегося нелепо. Звёзды дрожат над его плечами, прячась в тени рук статуи. Усевшись на корточки, он касается одной из них — круги расходятся по воде, словно взрыв сверхновой.

Тень мелькает над его плечом в отражении. Он оборачивается молниеносно: позади, от статуи и до самого обрыва стены, ограждённого лишь невысокой оградой, нет ни души.

Он всматривается в воду вновь. Поверхность её безмятежна и ничем не примечательна, сколько он не глядит в неё до боли в глазах. Он уже собирается встать — но тут набежавший ветер гонит по глади рябь.

Её лицо проступает в отражении: полузакрытое капюшоном, с поджатыми в горечи губами, с неспокойным лицом. Она тянет руку вперёд — и от касания её пальцев с той стороны по воде бегут круги.

Субару замирает, как замороженный. Очень медленно — етло точно одеревеневшее — он тянет пальцы к воде.

— Приветствую здесь вновь, о путник! — голос раздаётся за его спиной.

Отражение исчезает немедленно, будто и не было его вовсе. Субару разворачивается так стремительно, что на корточках не удерживает равновесия: сорвавшись с бортика, он приземляется пятой точкой в воду.

— Повержен стихией, принят в её объятия — каково здесь различие? — не то девочка, не то девушка не то говорит, не то читает поэму. — Не печалься же, юноша! Ибо судьба твоя настигала и старых, и малых, и слабых телом от болезни иль несклёпистости, и слабых духом пред выпивкой...

— Ты кто? — хрипит Субару, чувствуя, как вода неприятно хлюпает в кроссовках.

— А ты не помнишь меня? — она наклоняет голову, и соломенно-жёлтые локоны, собранные в хвосты, качаются от движения ритмично. — Что уж тогда! Имя моё Лилиана, и я всего лишь бард, свободный духом и телом, идущий туда, куда меня направит ветер!

Субару хлопает глазами:

— Так поздно? — спрашивает он первое, что приходит в голову.

Лилиана смеётся звонко.

— Ночь — время, когда у настоящих творцов и зарождаются их самые великие шедевры! Знаешь ли ты хоть, как много муз раскрывает крылья в этой ночи, стеснявшихся днём, восходящих во всей красе тогда, когда думают, что никто их не видит?

— Звучит как нарушение приватности, — бормочет себе под нос Субару.

— Жертвы искусства, — вздыхает Лилиана трагично, но не слишком обеспокоенно. Субару хмурит брови: ему вдруг приходит в голову, что никто здесь прежде не смог бы понять слово «приватность». Он уже собирается спросить — не совсем ещё понимая, как, — но Лилиана перебивает его быстрее:

— Постой, погоди, юноша! —тараторит она вдруг возбуждённо. — На мысль навёл ты меня: моя величайшая муза вот-вот расправит вновь мои крылья! Наиграндиознейшую песнь несёт с ним ветер — но путь их тернист, как всегда с искусством? Подашь ли ты мне руку помощи?

Субару приоткрывает рот озадаченно. Вода холодит ему спину.

— О... кей?

— О, не волнуйся, я не поручаю сложных задач дилетантам! — качает головой Лилиана с искренней широкой улыбкой. — Всего лишь передай своему — ещё не другу? — пусть не убивает дракона.

Субару моргает.

— А?

Лилиана прикладывает палец к губам.

Субару моргает вновь, и время вокруг него сыплется.

— Вам помочь? — слышен обеспокоенный голос сверху, ничуть не похожий на Лилиану.

Субару промаргивается: солнце бьёт ему в глаза.

Юноша, что склоняется над ним, едва ли многим старше его, но этим их сходства и заканчиваются: одна красота его так разительна, что и сравнение кажется кощунством. Его одежда проста, будто у обычно NPC — чёрная рубашка да брюки, — но бывают разве у NPC такие лица?

(Бывают ли у NPC такие мечи: прикреплённые к поясу и спрятанные в ножны, но одной даже рукоятью выражающие — таким мечом убивает герой?)

(Глаз Бога сияет бирюзой на его поясе, и ветра поют над ним торжественную песнь. Кажется безукоризненно правильным — но отчего-то и не правильным вовсе. )

— А-а, — тянет Субару глупо, чувствуя себя всё ещё ослеплённым. Выражение лица юноши становится всё больше обеспокоенным. — Да... нет, нет, не надо, всё просто супер.

Сомнение написано на лице юноши крупными буквами. Он не двигается с места и, увидев, что Субару предпринимает попытку встать — ауч-ч, мышцы его чувствуются закоченевшими, как у трупа, — с готовностью протягивает руку.

Субару, поколебавшись несколько секунд, чувствует себя всё более и более нелепо. Он берётся за чужую ладонь с решимостью — обжигающе тёплую, как само солнце.

Встав, наконец, на сухую кладку площади, Субару глядит в ясные голубые глаза и вдруг понимает.

— Тебя как зовут?

— Райнхард, — отвечает юноша после небольшой паузы. — Ван Астрея.

— Субару. Нацуки Субару, — Субару жмёт чужую (всё ещё не отпущенную) ладонь уверенно и по-деловому, как в американских фильмах. — Райнхард, можешь сделать мне деловое одолжение? Не убивай дракона.

Райнхард озадаченно вскидывает брови.

— Вот как, — говорит он после паузы.