Демонстративно громкое размешивание сахара в чае подобно пытке — звонкое, резкое и прекрасно отражающее настроение того, кто, собственно, это действие совершает — бьет точно по барабанным перепонкам и сонному разуму. 

Сожаление об оставленных на тумбочке в спальне наушниках снова сдавливает сердце. 

— Тц! — Звон обрывается, сменяясь коротким стуком ложки о лежащую на столе салфетку. — Сколько можно? — Кончик серебристого прибора обвинительно тычет в оставшееся на белом полотне мокрое пуховое перышко. — Имей совесть следить за своей линькой. Твои перья везде, даже сахар насыпать нельзя, чтобы не оказаться в компании твоих частичек, Хайтам! 

— Нет никакого смысла тратить силы на ежедневную уборку. Пустая трата времени. Куда продуктивнее будет дождаться окончания линьки и убрать все разом. В отличие от некоторых, у меня есть более важные дела, чем часовое копание в собственном оперении. — На это заявление напротив взметается ярко-алое пятно — Кавех возмущенно дергает крыльями, с которых, к его чести, не падает ни перышка, и демонстративно хлюпает чаем. Легкая чешуйчатая лапа в мягкой тапочке глухо и дробно стучит по полу — ругаться вслух не было смысла. Это уже четвертая перепалка за один лишь сезон. И заканчивается она всегда одинаково. 

— Я трачу собственное время на уборку твоего, между прочим, дома, жертвую временем на проекты, и все, что ты можешь сказать это "пустая трата времени"? Твой дом похож на заброшенное гнездо. Тебе самому не мешает вечно летающий кругом пух? 

— Если тебя что-то не устраивает...  

— Хайтам! — Лазурные глаза с огоньком у зрачка, наконец, бросают взгляд на взъерошенного собеседника. Кавех пышет возмущением, фонит каждым светлым локоном и блестящим пером, придавливая бедную серебристую пушинку к салфетке. И искрит глазами цвета огненных опалов. — Ты никогда за собой не убираешь.  

— Пустая трата времени. — Ладонь крепче обхватывает кружку кофе, еще горячего, который для него приготовил сосед-ранняя пташка, и аль-Хайтам с удовольствием делает глоток. — Моих средств хватает, чтобы регулярно приглашать горничную.  

— Пхах! Что-то за все это время я не видел, чтобы она приходила. — Кавех доливает в кружку соседа сливки, видя, как тот чуть хмурится - слишком горько.  

— С некоторых пор нужда в этом пункте расходов отпала.  

На добрых две секунды кухня погружается в молчание, наполненное приглушенным шумом улицы и чужих разговоров. Две секунды затишья прежде, чем алые перья Кавеха вздыбливаются в праведном гневе.   

— Ты решил продемонстрировать все, на что способен? Еще ведь не брачный сезон, о светоч Кшахревара. — Легкий прищур лазурных глаз выдает крайнюю степень веселья, пока взгляд скользит по мелькающим между алых бирюзовым пятнам, предназначенным только избранному взору, и трепещущим по обе стороны распушенного хвоста длинным причудливым перьям-кисточкам. 

— Ты! Кто бы мог вообще подумать, что уважаемый секретарь Академии такой неряха, не уважающий старших! — Поражение всухую — Кавех, прихватив с собой чай и гулко топая, удаляется в свою комнату, оставляя Хайтама наедине смаковать победу. И отплевываться от собственного пуха, попавшего в кружку.  

Не так уж сильно он и линяет — считал и считает по сей день аль-Хайтам, — пару раз в год всего лишь. Да, довольно обильно и продолжительно, но линька на то и линька, разве нет? Повезло, что он не какая-нибудь сова, а самый обычный сокол. Его пух всего лишь время от времени тонким слоем покрывает рабочий стол — и то только до прихода ответственного за уборку в Академии, - лежит по углам в доме, устилает книжные полки, путается в ковре и… Не мешает ничем совершенно. Конечно. У Хайтама есть действительно более важные дела, чем сезонная линька, и тратить на нее свое время он не собирался.  

К тому же, остальным посетителям Секретаря вездесущий пух ничем не мешает. По крайней мере, они ни разу ничего не говорили. А раз никто ничего не говорит - все в порядке.   

В целом, он ведь и раньше спокойно справлялся с такой ерундой, а потому причитания Кавеха — совершенно беспочвенны. Так он считает, смахивая пушинки с документов, чтобы они не размазывали чернила, просыпаясь в заваленной перьями постели, вытряхивая пух из волос, отплевываясь от него, попавшего в еду...  

К чести Хайтама, большая часть населения столицы в сезон линьки во все времена выглядела помято и взъерошено, особенно студенты, у которых на сон-то времени не хватает, что уж говорить о таком нудном деле, как уход за крыльями. Так что он не выделяется, и не на него одного ворчат уборщики, хотя какое ему до их мнения дело. Это сезонное, это временное - все понимают. Но общего раздражения понимание не убавляет: мусорный пух забивается в нос, лезет в глаза, а крылья зудят по всей длине, вызывая липкие мурашки от макушки до шпор. И Хайтаму лично пришлось накануне разгребать стопку прошений о разделении студентов, во избежание конфликтов.   

Это временно.   

К нарушению привычного уклада жизни прибавляется и кое-что еще: Кавех свою угрозу исправно воплощает в жизнь. Ненамеренно, правда — испаряется на следующий же день после спора. Поэтому… дом Хайтама — их общий дом, — медленно, но верно обрастает серебристым пухом, тревожимым лишь слабым ветерком из окна. И нигде не видно ни одного алого или золотистого перышка. Даже пушинки. Раздражает не меньше. Этот баловень судьбы все время выглядит совершенно: лоснится сытым блеском и сияет начищенными перьями так, что можно ослепнуть. И его комната — Хайтам заглянул однажды, чтобы взять у Кавеха чернила, — тоже всегда вычищена до блеска.  

"Отправился в Аару с Путешественником. Линяй в своем гордом одиночестве на здоровье. Не забывай есть - я оставил заготовки. Постарайся не превратить свой дом в помойку. — Кавех."

Почему-то оставленная под тарелкой с тахчином записка никак не хочет менять свой смысл, сколько ее не перечитывай..  

Что ж, пусть так. Теперь он сможет спокойно вылинять, а после вымести все перья разом — он не соврал, что может вызвать горничную, но и мысли не допускал, чтобы в их дом пришел кто-то еще, даже для уборки. Итак… Никакого назойливого и недовольного чириканья на неопределенный срок. Никаких недовольных фырканий, споров по вечерам за ужином, никаких нервных постукиваний…   

Никакого Кавеха… временно. Только спокойствие и абсолютная тишина. От этой мысли под ребрами и между лопаток неприятно тянет. Это, определенно, ноют мышцы от недостатка нагрузок. Иначе и быть не может.  

Все возвращается на круги своя. Становится ровно так, как было до появления Кавеха: нет резких шумов, а потому и нужды спать в наушниках; любимая кружка всегда на своем месте в кухонном шкафчике — к сожалению, наполняться кофе сама к пробуждению хозяина она не умеет, — ванна всегда свободна, а на полочке у зеркала не лежат яркие, цепляющие взгляд заколки, книги всегда там, где Хайтам их оставляет, а не оказываются на положенном месте в шкафу. Благодать. И тишина. Никакого резковатого напоминания взять обед в Академию по утрам, в доме, затопленном сумерками не пахнет мясным ужином и овощным рагу, пока Хайтам сам их себе не разогреет, за вечерним чтением никто не щебечет глупые рассказы о бестолковых клиентах, которые не знают чего хотят и не понимают гениальных идей, никакого тихого пения, пока моется посуда и расставляется по местам, никакого назойливого, уютного шелеста чужих крыльев перед сном…  

Никакого Кавеха.  

Без него поразительно пусто и странно. В умной соколиной голове с удивительной скоростью перебираются самые разные возможные причины, по которым привычный уклад жизни, которому он следовал всегда, вдруг стал неполноценным без такого явного раздражителя. Хайтам ищет ответ, но обнаруживает только себя, стоящим у двери в чужую комнату. Третий раз за последние два дня. Всего два дня чужого отсутствия, а столько аномалий. Возможно, все дело в линьке, влияющей на психо-эмоциональное состояние, но с такими вопросами следовало бы обратиться к кому-нибудь из Амурты. А сейчас глубокая ночь — некого спросить.  

Только дверь в чужую комнату. Хотя, почему чужую? Это ведь его дом: Кавех сам так говорит, и так и есть юридически. И, конечно же, только для того, чтобы убедиться в целости и сохранности комнаты, Хайтам толкает дверь.  

Ждет сопротивления — не заперто. Надеется, что лица коснется аромат чужого шампуня, тела и перьев, но он не такой стойкий — его перебил запах книжных страниц, нагретой за день древесины и туши на чертеже.   

Комната, будто, и правда, чужая замирает в ожидании действий, и Хайтам делает шаг, а за ним и маленькая тучка выпавшего пуха. Пушистое серебро забивалось по углам комнат, расстилалось вдоль стен по полу и отчаянно цеплялось за ковер, нагло заполняя пространство, и теперь оказалось в единственной еще не захваченной комнате. От шевеления соколиного хвоста пух лениво разлетелся по комнате, а вместе с ним и мысль: куда весь этот пух девал Кавех во время уборки?   

Он старался не показываться на улице, когда там было оживленно, но мешков мусора Хайтам тоже никогда не видел. Сжигал? Нет, стойкую вонь паленых перьев ни за что было бы не изгнать за один рабочий день. Прятал под пол? Тогда какая-нибудь половица должна заметно скрипеть, а то и все.   

Стоит сесть на кровать, как серебро оперения оказывается и на ней, украшая некогда аккуратно расправленное покрывало. Кавех все еще спал отдельно. Наверное, это в порядке вещей — ему нужно время, чтобы свыкнуться с новой обстановкой, хоть и прошел уже почти год с момента переезда. А может быть, это было характерно для райских птиц — такое трепетное отношение к личному пространству. Хотя сам Кавех, казалось, заполнял собой все вокруг, даже просто обитая на одной с Хайтамом территории.   

И теперь… без него ужасно пусто.    

Оставленные вещи, по которым скользил взгляд пронзительных глаз с огоньком у зрачка, казались бездушными и неживыми. Хотя Хайтам сам видел, как в твердой хватке ловких пальцев карандаш оживал, выписывая на льнущей к столу бумаге строгие линии чертежей, как воздух вокруг Кавеха нагревался от солнца, путающегося в алых крыльях, и вся обстановка так и манила остаться навсегда. Любоваться и не уходить.   

Будь райские птицы хоть капельку корыстнее и коварнее, они обратили бы эту свою пленительность в опасную способность сводить людей с ума и использовать для своей выгоды. Но Хайтам знал только одну особь, и та была настолько мягкосердечной, что перья вставали дыбом.   

Клацая когтями по дощатому полу, Хайтам наблюдал, как комната тонет во тьме душистой ночи. И только потому, что он не способен видеть в темноте, решил, что поспит здесь - не хотелось собирать углы. Кавеха все равно нет дома, так зачем подушке и одеялу лежать без дела? Особенно такой удобной и мягкой, хранящей, все же, аромат чужого шампуня — что-то горько-сладкое, — приятно хрустящей заполняющими ее…перьями.   

Хайтаму только утром удается разглядеть, что пух внутри кавеховой подушки — серебристый. Его. И от этой находки мышцы между ребер снова зудяще-томительно ноют.   

Через несколько дней привычного, но сбитого быта разум накрывает неприятное и кусачее осознание.  

Кавех был прав.   

Не полностью, конечно, не абсолютно, но, в том, что без регулярной уборки пух становился невыносим — да. Это куда более надоедливый сосед, чем один небезызвестный архитектор: если раньше аль-Хайтам мог картинно поворчать, что Кавех вездесущ, то теперь его пух и перья были, буквально повсюду. Ведь именно он - их источник. Окончания линьки такими темпами ему не застать — утонет в пуху раньше. Единственный вариант, как можно разрешить этот вопрос — ускорить процесс. По крайней мере, это кажется логичным мозгу, который, казалось, и сам покрылся перьями, раздражался на любой лишний звук и отказывался мыслить трезво из-за зуда в крыльях.  

Решение отличное, проверенное и давно описанное в старых книгах, никем не оспоренное, а потому принятое достаточно быстро, чтобы успеть все завершить до возвращения Кавеха.  

Все пройдет идеально. Не произойдет ничего из ряда вон выходящего…  

О том, что произошло что-то ужасное, Кавех думает сразу — хватает одного взгляда на перекатывающиеся по площадке у дома серебристые с изумрудным отливом перья.  

Узнал — такими же набивал свою подушку. Загоревшую под пустынным солнцем спину мгновенно окатывает холодок от мысли, что Хайтаму могли устроить засаду, навредить, но рассеивается следующим же порывом ветра — из приоткрытого окна сдувает сноп пуха.   

Из окна в комнате Кавеха.  

Это…ни в какие ворота! Хоть это и не его дом, но он имеет право на мало-мальски частную собственность и личное пространство! В конце концов, он тут готовит, прибирается — да, он с самого начала вызвался сам, но это к делу не относится, — живет и заслуживает нормального отношения, а не подобного свинства!  

Ноющие после путешествия ноги не добавлют радости, шея и лицо тоже обгорели, живот голодно сводит, и все, чего желает Кавех это лечь и отдохнуть, а не прибираться в забитом перьями доме! Это желание ранее соседствовало с порывом повиснуть на шее дражайшего соседа и утонуть в объятиях под ворчливый саркастичный бубнеж, конечно же, сославшись на усталость и действие алкоголя. Но вся сентиментальность испаряется, как только впущенный через окно Мехрак отворяет дверь и спугивает легкие перья с тумбочки, на которой лежали забытые ключи со львенком.  

В доме душно, влажно, пахнет прелым пухом так, что Кавех не может сдержать вымученного стона. Все было, конечно, не катастрофично, но ужасно. Ох, он обязательно выскажет все Хайтаму, когда тот соизволит вернуться домой!  

Нет, все позже. Сейчас - он отдохнет, вытянет уставшие ноги на постели, потом сходит в душ и займется уборкой. Выгнать бы, в первую очередь, весь сор из своей комнаты… Но что-то не так. Метла, обычно стоящая справа от стены, теперь покоилась в углу, да еще и в обнимку с совком, рядом с ними высился мешок с пухом, а в самой комнате — Кавех замер, — было не в пример чище, чем во всем остальном доме. И кровать заправлена неверно — уголок должен быть загнут слева от подушки, а не свисать до пола…  

Хайтам тут был. И он пытался прибраться. Почти успешно — Кавех ловит на своем лице глупую улыбку, — только ковер сопротивлялся и не отдал с десяток серебряных пушинок. Искорки довольства щекотно скакали по плечам и между лопаток от того, что Кавех позволил себе помечтать, будто по нему скучали и проводили время здесь. Потому что он… Что ж, в первую же ночь пожалел, что не взял с собой подушку, которую было так приятно обнимать, во вторую раздумывал, не мало ли еды он оставил соседу, в третью признал, что стоило позвать с собой Хайтама.   

— Ты невыносим. — Сообщает Кавех подушке, падая в нее лицом и вытягивая крылья вдоль спины, к когтистым лапам, не прекращающим гудеть. Его золотые маховые перья еще полгода назад отправились к Дори в уплату долга, а потому приходилось познавать все прелести пеших путешествий. И как только люди это выносят? Неужели, у них всегда так болят ноги? Неудивительно, что они приручили столько ездовых и вьючных животных — смекалкой компенсировались физические…нет, нельзя это назвать недостатками. Отличия строения? Да, так лучше. 

Иронично, что, обладая способностью к полету, Кавех ходил на своих двоих. Нет, конечно, он виноват сам - заложил золото перьев в тот же день, что и дом. Заложил, ради своих идеалов. Ради того, чтобы защитить свою мечту и воплотить в жизнь детище. Сам виноват. Сам заслужил. Сам оказался там, где есть сейчас, в том положении, в котором есть. Сам…  

Кавех, сжав зубы, поднимается с постели и принимается за уборку. Раздражение на лежащий кругом пух топит вопящую обиду на самого себя, а следом за ней и горькие мысли. Все могло быть хуже. Перья - не такая уж великая жертва. С тех пор, честное слово, Кавех куда внимательнее читает любые документы. Можно было сколько угодно злиться на Хайтама за бардак, за его твердолобость, за ужасно острые и метко бьющие слова, за ужасный вкус в интерьере — Кавех сдул с кривой статуэтки аранары сноп пушка, — за умение готовить настолько же ужасную с виду еду, насколько и вкусную…причин множество, но, видят Архонты, не быть благодарным за помощь просто нельзя. Даже сейчас, глядя на подозрительно огромную кучу перьев на тахте, ощущая себя выжатым до капли, Кавех осознавал в сердце подозрительно теплое чувство от мысли, что они снова увидятся.   

Что он — дома.  

Дома, где скоро снова станет привычно чисто, свежо, как только опустится ночь, где можно закрыть глаза и просто ощутить железное спокойствие дорогого сердцу человека, даже если он сам на работе. Где можно расслабиться. Сразу после уборки, конечно.  

Кавех тянет за особенно крупное перо, собираясь убрать кучу с тахты, но то отказывается поддаваться, а куча шевелится и недовольно клокочет.  

— Думал, вернешься позже. — Оказавшаяся спящим Хайтамом куча раскрывается полностью и ссыпает пух на только что подметенный пол.

— Я думал, ты в Академии! — Голос Кавеха подскакивает на октаву выше от подобной наглости. — Мог бы и прибраться.

— Имею право на выходной. 

Начать спор, которым кончилась прошлая их встреча, Кавех не успевает — цепляется взглядом за сонное лицо напротив. Что-то в нем не так. Нет, дело вовсе не следе от подушки, не в особенно взъерошенных волосах, полных пушка и мелких перышек, нет. Чем-то притягивает то, как щеки проминаются под растирающими их пальцами. У Хайтама всегда, еще с юности, были очаровательные пухловатые щечки, из-за чего его каменная морда с суровым взглядом казалась куда привлекательнее, и юный тогда Кавех ужасно расстраивался от мысли, что по мере взросления эти милашки исчезнут, но нет. Они остались, в каком-то смысле, а сейчас… стали…больше? Или это после сна они всегда такие?  

— Что? — Кавех видит, что губы Хайтама что-то говорят, но не успевает услышать, увлеченный мыслительным процессом. 

— Ты весь красный. Вместо уборки лучше бы занялся своим загаром. Сам же будешь причитать, что кожа облезает, а тебе с клиентами встречаться. — Возмущенное чириканье отрезается дверью в ванную, а в комнате возобновляется яростная уборка. 

И все же…странность щек не дает Кавеху покоя ни сейчас, ни часом позже, когда он добирается на кухню и видит в холодильнике десятки перепелиных тушек. И почти нетронутые заготовки, которые оставил он сам. Всколыхнувшуюся было обиду Кавех давит на корню — слишком все не так, как должно быть.  

Жара и влажность в доме. Чрезмерное обилие пуха. Однотипное питание. Округлившиеся щеки — о, он убеждается в этом, когда Хайтам входит на кухню, закрывшись крыльями на манер плаща и вручает баночку с мазью от ожогов, — слишком все…совпадает с инструкциями из книги, которую Кавех ужасно не любил.  

— Я, кажется, просил не превращать дом в помойку. — Мазь тут же оказывается на обгоревшей мордашке. 

Кавех честно старается сохранить суровый настрой, но сердце предательски сжимается от вида напротив: растрепанные серебристые волосы, которые льнут к пухлым щекам, сонный взгляд бирюзовых глаз, глядящих жутко упрямо. Кавех откашливается, пряча умиленное чириканье глубоко в груди. Выдает его с потрохами мелко дрожащий и подметающий кисточками пол хвост. Хайтам хмыкает, но не успевает вставить слова.  

— И вместо этого ты решил форсировать линьку и завалить своим пухом вообще все? 

— Разве ты не хотел избавиться от лишнего пуха? Насколько я знаю, это ускорит процесс. — Потускневшее серебро крыльев раскрывается, когда Хайтам чешет их о дверной косяк, позволяя увидеть голый торс и то, от чего Кавех забывает закрыть рот — крошечную, едва заметную складочку над кромкой домашних штанов. Живот наверняка теперь куда мягче, чем обычно, когда сквозь кожу, кажется, можно было прощупать каждую мышцу. Мягенький. Кавех не замечал за собой таких наклонностей, так что это все вина Хайтама, как всегда. 

— Ускорит, но и усугубит! Как ты, выпускник Хараварата, не поставил под сомнение то, что написано в столетней книжке, которой никто не пользуется? — Кавех все же трогает ставшие нежными бока и без труда находит под прослойкой нежной мягкости жесткий мышечный каркас. Очень трогательно. Восторженное чириканье, все же, вырывается само по себе. — Однообразный рацион плохо влияет на обмен веществ и качество пера, “погода” в доме потенциально повышает шанс подхватить паразитов и раздражение. И вообще, останешься без перьев и… 

— Будем вместе ходить пешком? — Горячие ладони ложатся поверх прохладных, вжимая сильнее в теплые бока. — Отлично, тогда у тебя не будет шанса завернуть в таверну и снова потеряться среди винных бокалов. 

— Пф! — Кавех ускользает, хлопает ладонью по голому животу, возвращая Хайтаму ту же мягкость во взгляде, которой его самого одарили. — Скажи мне это через пару дней, когда начнешь на стенку лезть от зуда. 

— Скажу, когда согласишься, что выметать все перья разом после линьки, а не во время нее — хорошая идея. 

— Еще чего! 

Это ужасно.  

Правота Кавеха превращается в пугающую закономерность. Он упрямо продолжает изо дня в день заниматься уборкой, временами ворча на “непутевого соседа” и из воплощения хаоса превращается в эталон порядка.  

—...там?  

Как вообще может настолько ветреное и импульсивное создание быть абсолютной своей противоположностью в не менее хаотичный период чьей угодно жизни?   

— Аль-Хайтам! 

Почему он ведет себя как обычно, пока у Хайтама крылья зудят так, что хочется взвыть и лезть на стену? Как же...   

— Прекрати царапать паркет!  

— ...раздражаешь..  

— Тц! — Тишину совместного ужина разрушило гневное цоканье, а еще раньше — скрежет соколиных когтей по дереву. И тихий шорох упавших на пол серебряных перьев, у которых Кавех только час назад отвоевал кухню. — Ты тоже. Где твое хваленое спокойствие? Вчера напугал студента с дипломом, сегодня чуть не вцепился матре в глотку. Ты…в порядке вообще? — острое раздраженное щебетание мгновенно сменяется едва ли не самым ласковым тоном, на который Кавех только способен. Который Хайтам от него вообще слышал.  

— Не беспокойся. Это временно, только и всего.  

— Хайтам. — Под столом когтистая лапка в мягком носочке легонько пинает лапу сокола, все еще цепляющуюся когтями в дерево. Недовольно нахохлившись, Хайтам рассыпает перья еще пуще. — С тебя сыпется, как с увядающего дерева. Это ненормально даже для форсированной линьки. Вставай.  

Хайтам не сразу замечает, как его подхватывают под руку — слишком стремительно, да еще и тянут прочь из-за стола, хотя он еще не закончил пить кофе.  

— Я не собираюсь тратить на это время. У меня еще есть чем...  

— Займешься. А теперь, сделай одолжение, побудь послушным птенчиком и выполняй, что старший говорит. Доверь это мне. — Хайтама затаскивают в рабочий кабинет прохладные руки, сажают на стул ровно перед разложенными книгами, а вокруг по полу стелят большую простыню от чего в воздух взметается облако пуха.  

— Почему здесь?  

— Ты хотел заняться делами. Занимайся.  

— Кавех, это всего лишь линька...  

— Ох, хватит! Не хочу слышать. — Возражение перебивают активной жестикуляцией и недовольным шипением. — Из “всего лишь линьки” ты своими стараниями превратил весь процесс в катастрофу! Считай, что это вклад в мое и твое спокойное сосуществование. И попытка сохранить жилье в чистоте. Я бы в жизни не подумал, что соколы так обильно линяют!  

— Не устраивай мне потом сцены, что я отвлекал тебя от проектов, — последняя попытка избежать вторжения в личное пространство, предотвратить то, что случится...  

— Этот проект требует свежего взгляда, так что… Будет неплохо занять руки приятным и полезным делом. 

Нет пути назад — Кавех приносит в комнату таз теплой воды, щетку, какую-то пудру и…  

— Для чего бревно? 

— Поймешь скоро. — Служит ему ответом, когда Кавех подпихивает половинчатое полено прямо под когтистые лапы и подносит ладонь к взъерошенному крылу.. — Я дотронусь?

Этот ритуал был непонятен — если они спокойно касались рук друг друга, то почему к крыльям стоит относиться настолько трепетно? В юношестве, стоило их случайно задеть, как на Хайтама тут же сыпались извинения, а опаловые глаза молили о прощении. Впрочем, свои крылья Кавех трогать не позволял. Никогда. Сейчас тоже.  

Возобновившееся после кивка шуршание сменяется плеском воды, и привычная прохлада рук обернулась влажным теплом между лопаток.   

— Посмотрим, почему же с тебя так валит… — За собственной фразой Кавех не слышит сиплого вздоха, зато прекрасно видит и чувствует мелкие мурашки, рассыпавшиеся по голым плечам. Последнюю неделю Хайтам только и делал, что щеголял без верха, даже регулярные прихватывания за бока не убедили одеться. Ни разу. А кое-кто почти смозолил себе глаза и сейчас совершенно не мстительно отыгрывался, ероша тонкими пальцами обильный пух и легко его удаляя. Конечно, Хайтам мешает. Случайно, непроизвольно, но мешает - тянется крыльями вслед за нежными руками, потому что они так чудесно прогоняют зуд, отклоняется навстречу, да так, что Кавеху приходится, уложив ладонь между ладных лопаток, прижать Хайтама к столешнице. 

 — Мне неудобно, эй! Веди себя прилично. — Кавех сжаливается и прочесывает зудящую кожу от основания до самых кончиков крыла. Хайтам жмурится, вжимаясь щекой в какие-то документы, мнет пальцами штаны на коленях, с удовольствием утопая в рассыпающемся по телу тепле. И становится понятно, зачем было нужно бревно: острые когти каждой лапы попеременно вонзаются в податливое дерево на каждом прикосновении чутких рук. От такого обращения пол бы превратился в труху. Хайтам делает глубокий вдох, возвращая себе самообладание. 

— Кхм. Какой же вывод ты можешь сделать относительно моей линьки, о мой сообразительный старший? 

Кавех выдергивает очередной сноп пуха, и щеткой проходится по оставшемуся, совсем новенькому:  

— Что ты очень много времени провел в Пустыне в прошлом году, поэтому и отрастил себе такое количество перьев. Я же говорил, что нужно укрываться пледом, но ты никогда меня не слушаешь!  

Не правда. Слушает. Всегда, даже когда Кавеха нет рядом, его голос всегда звучит в наушниках. Хайтам украдкой записывал тихое пение в их совместные вечера, когда одни руки были заняты книгой, а другие альбомом для рисования, когда Кавех читал вслух "хараваратскую тавтологию", когда бормотал под нос расчеты за работой. И слушал, слушал… Как и сейчас все те мысли, которые казались ужасно логичными, особенно, когда почесывания оказывались особенно удачными и посылали по телу щекотное удовольствие.   

В основании крыльев согревшиеся пальцы задерживаются надолго: выглаживают осторожно, массируют так, что перья по всей длине встают дыбом. Хайтам бы утонул с радостью в этих ощущениях, если бы не ласковый смешок над ухом.    

— Так ты, значит, тоже умеешь мило чирикать? — Снова мягко чешут в особенно чувствительном месте, и Хайтам не успевает, да и не хочет, сдержать довольный клëкот. Зато успевает заметить дрожь в теплых пальцах, продолжающих ерошить перья. 

— Хватит на сегодня, Кавех. 

— Нет, еще немного. — Пушистая кучка на простыни становится все больше, а вместе с ней растет и подозрение, что, в отместку за все споры, крылья вознамерились оставить совсем лысыми. Но так приятно…что даже не жалко. Следом ласковый смешок касается уже другого уха. — Знаешь, если я случайно выщипаю твои крылья догола, то придется сшить тебе накрылки. Как в детстве. 

— Накрылки? Это в твоей семье так называли “чехлы для неоперившихся конечностей, во избежание пагубного влияния погодных условий и окружающей среды”? 

Хайтам послушно запрокидывает голову, когда теплые ладони за щеки тянут его вверх, и встречает наигранно возмущенный опаловый взгляд. Кавеха выдают дрожащие уголки губ. Им обоим приходится приложить все силы, чтобы сохранить серьезное выражение лица.  

— Ты не можешь нести настолько откровенную чушь с абсолютно спокойной миной!

— Разве спокойная, как ты выразился, “мина” не показатель серьезности высказывания? 

— Ты бы не выговорил эту катастрофу в свои три года. Ни за что не поверю! 

— Смело с твоей стороны судить о моем развитии, основываясь на субъективном опыте своего детства. 

— Невыносимый. — Раскрасневшиеся от мелкой и долгой работы ладони сжимают мягкие щеки так, что “мина” рушится, превращаясь в глупую моську, и гладят самыми кончиками пальцев напоследок. — Но хоть в чем-то ты прав — за один раз тебя всего не вычесать. — Кавех потягивается сладко, игнорируя хруст в спине, и собирает полную пуха простыню в один большой куль.  

— Как и ты можешь быть кое в чем прав. — Светлые брови Кавеха выгибаются — "да неужели?" — и Хайтам дарит ему благодарную улыбку, протягивая щетку и порошок. — Пожалуй, я могу принять твой тезис, что убираться в процессе линьки, все же, целесообразно. 

— Хах, ну… — Счастливый блеск опаловых глаз становится, кажется, ярче даже солнечного света, вновь запутавшегося в дрожащих алых перьях. — Чего и следовало ожидать. На этой ноте я, так и быть, соглашусь, что нецелесообразно убираться каждый день до скрипа, пока ты линяешь. И, будь добр, ставь метлу на ее законное место.