На их День рождения Линетт по обыкновению ничего не просит. Они давно уже слились с лоском белокаменных бульваров и сумраком сцены — приютскими голодранцами их помнят разве что стены Нижнего города, — но привычки остались привычками. Они давно могут позволить себе навещать, а не обносить лавки в самом сердце города; давно ходят мимо сверкающих витрин, не кривясь вслед отражениям, сбивают подошвой без зазрений совести пороги ломбардов и мусолят с заводчиками механических канареек, — и так же давно Линней наблюдает тут и там робкие проблески интереса под коркой пурпура взгляда сестры. В среду она поддевает бронзовое крыло птицы — нет нужды урезать красоту безвольной твари, — на что птица ерошит перья и тут же отскакивает по жердочке в другой угол клетки. Пустышками-бусинками окуляров она не молит о свободе, и Линетт тоже ничего не просит. Знает: их хлеб добывается трудом, а не просто так, как у целевой аудитории их выступлений, — и мысли на двоих стягивает ощутимым спазмом от идеи тешить себя теми же подарками. Туфлями с каблуком, брошками, лентами-ремешками-бантами и шляпами сверх того, чем они уже себя облепили-обмотали. К тому же, если подарит один, второму непременно захочется совестливо откупиться. Обрекать Линетт на круговорот любезностей Линней не решается — только спрашивает:
— Нравится?
Линетт моргает, переводит взгляд с птицы на него и едва шевелит губами:
— Нет.
И Линней, знающий её немногословность, читает дальше, зрит глубже: не нравится совсем, даже воротит, Линн, ведь это есть насмешка над природой — ей даже шею не свернёшь; не погибнет от горя, если останется без хозяина.
Пожалуй, из них этого не вытащить — честного и скорбного до зубоскрежета оптимизма детей, которые научились ценить дышащее и тёплое с тех пор, как втайне выкопали первую могилку у кипариса в саду. Линетт тогда плакала впервые, Линней — в последний раз. Не проронил больше ни слезинки, даже когда высекли розгами за украденный фонарь и лопату из каморки глуховатого садовника, — только радовался горячечной агонии: досталось ему, а не затравленно поджавшей хвост сестре. Но это было давно, целую жизнь назад.
Они всё равно покупают канарейку: за последние месяцы Линней порядком разорил голубятни своими шоу (из пригородов регулярно поступают рапорты о нашествии диковинных птиц; что поделать, в Фонтейне сезон свадеб) и теперь нащупывает свежие, незатратные для обеих сторон реквизитные решения. Птицу бы только отдать искусному мастеру, чтобы подкрасил и подзавил где надо — птица должна летать высоко и прилежно, как настоящая. Аристократы не любят обман.
Тем лучше: Линней на нём специализируется.
Именно потому к следующей партии закупок он незаметно добавляет золотую шпильку с камнями — вульгарную в своей вычурности, точно не для нежного образа Линетт, — и размыкает склеенные бодрой улыбкой губы солгать, пойманный ею на горячем, что ставит новый фокус. Ложь лишь в том, что фокус ежегодный: он не первый раз обращается к флористу близ порта — отлучившись якобы проведать мастера-птичника, — с экстравагантной просьбой подготовить через неделю, к трём после полудня, пышный букет заморских цветов.
— Сумерские розы, — заговорщически уточняет Линней и задвигает на прилавок бархатную коробочку с главным аргументом в пользу безукоризненного сервиса и своевременной доставки. — Ни минутой раньше, ни минутой позже. Это — небольшой презент в знак признательности за Ваш труд, мадам.
Он улыбается очаровательной мальчишеской улыбкой, чтобы закрепить эффект. Флорист — доверенное лицо, куплена с потрохами уже как три года, но не помешает обновлять её благосклонное молчание. Линетт как-то пыталась узнать спятившего отправителя по выпавшей из линнеевского рукава выписке — с тех пор он «забывает» брать чеки. Всё равно даты не попутает; что угодно, кроме дня, когда Селестия благословила их друг другом.
Дома у них, среди прочей корреспонденции, лежит в початом конверте приглашение на скорый бал по случаю. В качестве гостей, вообще-то, они такие мероприятия не посещают — в этот раз Арлекино настояла. Оттого-то каждое утро Линетт и морщит в сторону конверта носом; дёргает хвостом брезгливо, когда проходит мимо, так и норовит плеснуть чаем — Линней, колдующий над цилиндром, почти убедительно притворяется, что и сам не в восторге от перспективы. Просто там надо быть, говорит: завести знакомства с вельможами, построить глазки. Полезно, вот увидишь.
— А танцевать? — скорбно припоминает Линетт. — Я тебе в пару не гожусь.
— Нонсенс, — замирает Линней. Между указательным и средним держит валета, только что извлечённого из скрытого кармашка.
— И платья…
— Любое, какое захочешь, — обещает он невпопад пылко, затыкает карту обратно. На роду же написано: они вдвоём неделимы; это весь остальной мир не годится, ни за что и ни при каких условиях.
— …Не хочу любое, — так же категорично и вдумчиво отвечает сестра, присев на краешек стола. Крутит в руках чашку, разглядывая скол на кромке. — Вдруг бежать придётся; чтоб не запутаться в оборках и пол не мести.
Линней, вцепившись в поля шляпы, добрую половину за собственным гулким капризом не слышит: видишь, я тоже, тоже не хочу с любой, хочу только с тобой. Не отвергай.
Потом всё-таки собирается с мыслями, сглатывает, встаёт:
— Не в пригодности, выходит, дело. Волнуешься о презентабельности? — подходит близко, касается запястий вскользь, задерживается — редко без перчаток в эти дни бывают. — Пойдём в ателье, я всё улажу.
От взгляда робкого, каким его Линетт из-под ресниц одаривает, туго щемит за рёбрами.
— Боюсь, в ателье мне не предложат доспехи, — доверительно бормочет она и опускает чашку прямо на злосчастный конверт. Поделом. Пальцы ещё тёплые, когда ладони Линнея вновь стискивает. Краешек губ дёргается едва заметно — атрофия улыбки. Вот оно что.
У Линетт, рождённой нежиться и быть высеченной в мрамор, к своим годам выправка по струнке, лишённая хрупкого кокетства. Совсем наоборот — настоящее рыцарство. За монохромными перчатками кроются руки мечницы, и мозолей своих она лишь перед братом не стыдится; большим пальцем вдоль костяшек его ведёт, спирали вырисовывает. Зато Линнею вмиг становится очень-очень совестно: сберёг, мальчишка, нечего сказать. Саднят агонией фантомной рубцы, зажившие вдоль поясницы, — стало быть, этих недостаточно. Сердца твоего не хватило, помни, — и всё равно претендуешь им целый мир компенсировать. Тщедушный.
— Конечно, не предложат, — соглашается он, улыбнувшись тепло, вполсилы. — Мы ведь не на войну.
— А очень похоже.
Пауза.
— Тогда тем более. Идём со мной, — Линней вдруг шагает назад, за собой увлекая, и Линетт подаётся инстинктом, соскальзывает со стола, не раздумывая; их орбиты сплетены накрепко, намертво — куда один, туда и другого ведёт. Пускай даже братец любимый в поддакивание заигрывает, чтобы рядом удержать, — Линетт не обижается, понимает: привычки сильнее каждого из них. Без пульса родного в близости и с ума сойти можно.
Линней деликатно выпутывает ладонь, опускает её на талию, разглаживает стежки корсета сестринского, внутренне содрогаясь от фантазии, как шёлк лент сменяется холодом ремней и кольчуги; ведёт её поступью бесшумной по ковру и обещает:
— Будем в гражданском, под прикрытием. Пожалуйста, идём. Никому больше себя не доверю: ни спину, ни грудь.
Замято-невысказанным оставляет очевидное: и тебя — никому тем более. Хоть трижды мондштадтский рыцарский турнир выиграй.
За такое сочащееся отчаяние, зависимостью въевшееся в кости, впору бы беспокоиться. Ну да. Что им знать об этом? Им всем — о нашем с тобой сиротстве.
Линетт серьёзных беспокойств долгие годы не ведает: обо всём в жизни заботится старший брат. Признание его естественно и дозволено; оседает под кожей, приятно щекочет, точно маленькое солнышко светит-пригревает и по жилам разливается густо. Линетт верит. Всего на мгновение — верит, что не нужна сталь к коже и рапира к бедру. Верит голосу и трепетным, скользящим к ложбинке меж лопаток кончикам пальцев, от которых хвост дрожит взбудоражено, норовит в крендель свернуться. Она жмётся к его боку близко-близко и позволяет себя укачать. Разомкнуть хватку нетвёрдую, сплести руки — всё равно что очередная репетиция, тест на доверие. Тело взаправду расслабляется: млеет, вспоминает — надо быть зеркальным отражением, симулякром; надо быть тенью, спрятанной под плащом. В неторопливом топтании по кругу угадывается танец. Вальс.
Линней качает мягко, точно на волнах, и каждым ударом сердца Линетт ему сдаётся. Едва-едва зачерствевшая, позволяет вновь сгладить, под себя вылепить ювелирной выправкой; тает в руках умелых натруженная неподатливость, всё под шёпот: раз-два-три, раз-два-три. Почти гипноз. Вот так, ни капли не разучилась, надо было только начать.
Ты нужна мне, фонит сердечный ритм под ухом, и мерно в голову бьёт, глаза щиплет от того, с какой готовностью сестра льнёт к плечу: как же я тебя люблю. Прости, что всегда недостаточно. Позволь мне тебя исправить.
Закостенелая тяга в твоих запястьях, нужда держаться за рукоять меча — моя ответственность. Позволь сцеловать, забрать эту тревогу, лишь бы откупиться танцем от демона-матери, вершащей нашу судьбу доколе; позволь самому торговаться с архонтом за долгие годы счастья и любоваться, любоваться тобой, обложив цветами заморскими; любоваться так преданно, как не смог бы ребёнок, отыскавший в саду трупик канарейки, — ведь это было так давно, целую жизнь назад.