Аль-Хайтам считает себя приверженцем логики. Даже сила, даваемая Глазом бога, действует по определённым законам, подчиняется реакциям, укладывается в формулы. А вот вычурной формы бутылка, парящая над песками, логическим законам не подчиняется. Физическим тоже. Это можно было бы списать на мираж, галлюцинацию, вызванную перегревом, но солнце село и на смену безжалостной жаре пришёл не менее безжалостный пустынный холод.

Кроме бутылки логическое объяснение с трудом находилось и для синей вспышки, рассёкшей сумрак путеводной нитью. Именно она и привела аль-Хайтама к бутылке, но если от синей вспышки хотя бы исходила энергия гидро, то бутылка казалась просто странной. Внутри неё что-то было, но под тусклым лунным светом, обратившим золото барханов в серебро, разобрать совершенно невозможно. Аль-Хайтам берёт бутылку в руки, намереваясь поднести к глазам поближе, но у бутылки на него совершенно иные планы. И это тоже не подчиняется логике.

Как и то, что внутри бутылки — а аль-Хайтам уверен, что он оказывается внутри бутылки, хоть это невозможно — умещается целый город. Целый город, в котором угадывается архитектурный гений Кавеха, словно он нашёл способ действительно выстроить свои воздушные замки и спрятать их там, где другие с трудом умещают декоративные корабли.

Город безмолвен в серебре луны и золоте фонарей. Город тих, словно иллюзия, и аль-Хайтам, поддавшись порыву, прикасается к камню. На ощупь он холодный, твёрдый, шероховатый. Настоящий. Всё здесь настоящее до абсурда.

Кавех, стоящий около одного из ещё недостроенных домов, тоже выглядит настоящим, только вот волосы и глаза у него почему-то тёмные, отливающие синевой. Обернувшись, он почему-то улыбается почти так же, как раньше при каждой встрече. Почему-то говорит:

— Привет. Я тебя ждал и скучал очень сильно.

И это тоже не поддаётся законам логики.

***

Кавех осушает бокал залпом. Ставит его на стол, вздыхает, потом задумчиво хмурится.

— Это что вообще?

— Фонта. В Фонтейне все её пьют, — отвечает Идия.

Кавех хмыкает, пожимает плечом и подливает себе ещё. Сейчас он не отказался бы от одного из фонтейнских вин, а эта штука алкоголем даже не пахнет. Но Тигнари прав, Кавеху стоит меньше пить, а то все мозги растеряет. А он ими вообще-то работает. И думает ещё. Лучше бы только работал, конечно.

— Я могла бы создать копию твоего возлюбленного… — говорит Идия, убивая Кавеха одной фразой, одним словом даже, потому что у Кавеха нет сил сопротивляться.

Нет сил спорить и доказывать, что аль-Хайтам не его возлюбленный, что это вообще не то, совершенно неподходящее здесь слово. Но Кавех смиряется с ним — со словом в смысле — как с фатальной неизбежностью, потому что оно — слово это трижды проклятое — там, где нужно. Потому что оно «возлюбленный — -ая, -ое, субстантивированное прилагательное со значением: сердцу твоему конец» совершенно право. И Идия, произносящая его, тоже права.

— …но вряд ли это принесёт какую-то пользу, — осторожно продолжает она, словно боясь обидеть Кавеха, — потому что он сам никогда здесь не был, а если судить с твоих слов, он совершенно невыносим.

— Потому что он совершенно невыносим! — Кавех ударяет рукой по столу и тут же жалеет об этом, ведь Идия испуганно вздрагивает.

— Но ты же его всё-таки за что-то любишь, — говорит она с той же осторожностью, с какой ходят по тонкому льду.

Идия не любит вмешиваться в чужие дела, боясь всё испортить. Но его выслушивает, потому что Кавех помог ей отстроить часть Миража Велуриям, и она теперь считает себя обязанной, хотя Кавех тысячу раз повторил, что ему это было только в радость.

— Или не любишь? — она хмурит синие брови, окончательно запутавшись.

Это нестранно. Чувства Кавеха любого — включая его самого — с толку собьют. Кроме Тигнари разве что, потому что он научился отличать съедобные грибы от идентичным им ядовитых, а значит, понял эту жизнь от и до. В чувствах Кавеха (и даже аль-Хайтама!) он полностью разобрался — отличил съедобные от ядовитых, — но Кавеху почти ничего не сказал, отправил думать самостоятельно. И вот он пьёт — лучше бы всё-таки вино — и думает.

— Он меня из себя выводит, — говорит Кавех.

Потому что он высокомерный, заносчивый, язвительный, эгоистичный и — архонты! — ты умрёшь, если хоть раз проявишь свои эмоции нормально?!

— Но я его люблю, — едва не воет Кавех, готовый биться головой об стену.

Потому что он умнейший из всех, кого Кавех знает. Кавех абсолютно очарован и обезоружен его мозгами. Аль-Хайтам свободно говорит на языках, о существовании которых Кавех едва знает, и может разложить любое слово на составляющие, отследив его историю вплоть до корней древнего праязыка. И это помимо знаний об истории, архитектуре, астрологии, одни архонты знают, о чём ещё. В довершение всего — Кавех пожалуется на него Сайно, потому что это явно противозаконно — он ещё и красив настолько, что Кавех хочет бесконечно рисовать его, хочет ваять с него статуи.

— Ты можешь признаться ему, — Идия вся сжимается, будто боясь тяжести своих слов, — а если он тебе откажет, ты можешь переехать сюда.

Кавех наливает ещё бокал. Кавех хмыкает. Кавех думает, что это, вообще-то, идея. Он признается, наконец закроет историю с аль-Хайтамом, растянувшуюся на годы, а потом придёт сюда, предаваться печали и строить свои воздушные замки.

Не худший исход из фатальных.

***

Аль-Хайтам считает себя приверженцем логики, он ни во что в этом мире не верит так сильно, как в причинно-следственные связи. Так что синие волосы и глаза Кавеха, а главное его тёплая улыбка и радость во взгляде являются следствием какой-то причины. Чтобы узнать её, нужно задать правильный вопрос. И аль-Хайтам спрашивает:

— Что ты такое?

— В каком смысле? — существо со внешностью Кавеха смотрит на него печально, почти жалобно, чем окончательно себя выдаёт.

Кавех бы фыркнул, скрестил руки на груди, вероятно, ещё и глаза бы закатил. В худшем случае он закатил бы скандал, но это если его совсем вывести.

— Ты не похож на Кавеха, даже визуальное сходство неполное, не говоря уже обо всём остальном. Глупо думать, что подобным можно меня обмануть.

— И чем же мы так различаемся? — не-Кавех отходит назад, признавая поражение.

— Если ты рассчитываешь с помощью моих слов усовершенствовать иллюзию, то зря.

— Мне просто интересно.

— Я не верю в праздное любопытство.

— Зато я верю, — говорит — аль-Хайтам оборачивается, чтобы убедиться в догадке — настоящий Кавех. — Расскажи, чем мы так отличаемся, кроме волос и глаз.

За спиной аль-Хайтама слышится тихий всплеск, и они с Кавехом остаются одни.

— Манерой поведения, — отвечает аль-Хайтам, — ты бы мне так не обрадовался.

— С чего ты так решил?

— Сейчас же не радуешься.

Кавех хмыкает, дёргает плечом, говорит:

— Ещё.

— Другая походка. Манера говорить. Улыбка не та, ты улыбаешься чуть иначе. Взгляд другой, — здесь в глазах водная гладь, а у тебя всегда — проклятая драма, — и рубашка. На этой твоей рубашке вырез на два сантиметра глубже.

Кавех смеётся, подходит ближе, слишком близко даже, улыбается хитро и чуть вызывающе, смотрит так же, но в рубиновых глазах, за смешливыми искорками всё равно драма, трагедия даже. Кавех иногда смотрит и улыбается так, когда пьян, но сейчас алкоголем от него не пахнет. Пахнет пустыней, будто веет ещё её жаром.

— А вы большой знаток вырезов на моих рубашках, господин секретарь? — в словах Кавеха насмешка, но не издевательская.

— Я просто внимательный.

— Не верю в праздную внимательность.

Кавех ему улыбается, тепло и открыто, так, как давно уже не улыбался. И это точно он, не иллюзия и мираж, не наваждение.

Аль-Хайтам считает себя приверженцем логики. Логика должна была всё объяснять. Всегда объясняла. Но сейчас логика фыркала — совсем как Кавех обычно — вскидывала руки и говорила, что она никому ничего не должна. Что эти тёплые взгляд и улыбка останутся необъяснёнными. Необъяснимыми.

— Неразумно было уходить в пустыню в одиночестве, не предупредив никого, — говорит он, и Кавех хмыкает, прекрасно понимая, что предыдущий раунд остался за ним.

— А ты пришёл меня спасти?

— Найти, — поправляет аль-Хайтам.

— Ты за меня волновался? — хитрая улыбка сходит с губ, уступая место недоумению.

— Не хочу, чтобы твой талант оказался закопанным в пески.

— Волновался, значит, — кивает Кавех всё ещё так удивлённо, будто наличие у аль-Хайтама чувств, противоречит фундаментальным законам вселенной. И будто ждёт, что его слова опровергнут, но аль-Хайтам молчит, и это удивляет Кавеха ещё больше.

— Зачем ты вообще приехал? — он пытается скрыть удивление за показательным недовольством. — Не ради меня же.

— Ты так спешил, что оставил чемодан.

— И тебе так не терпелось избавиться от моих вещей, что ты решил привести его сам?

Аль-Хайтам понятия не имеет, как ответить на этот вопрос, не показавшись тем, кто искал любой предлог для встречи, поэтому идёт в контратаку:

— Разве это не тебе хочется съехать от меня после завершения проекта?

— Когда я такое говорил? — Кавех смотрит на него с искренним недоумением. Аль-Хайтам вздыхает. Тяжело иметь дело с теми, у кого память не так хороша, как его собственная.

— «Выплачу все долги, отстрою себе дом и наконец перестану разрушать твою жизнь своим тлетворным присутствием», — цитирует аль-Хайтам слово в слово.

— Это штука была, — Кавех всплёскивает руками. — Откуда у меня такие деньги?

— Гонорар за проект?

— Мне за него вообще ничего не заплатят, — фыркает Кавех, но тут же бледнеет, поняв, что проговорился.

Аль-Хайтам смотрит на него долгим тяжёлым взглядом. Кавех отвечает ему таким же, но вызывающим. С этого и начинаются все их ссоры, с недолгой немой паузы, словно они актёры, дожидающиеся, когда поднимется занавес. Возможно, присутствие Кавеха действительно всё обращает в драму.

— Только не начинай, — Кавех сразу переходит к нападению, — это проект образовательного комплекса для детей пустынников, ты не можешь сказать, что это бессмысленная трата времени и сил, иначе у тебя нет сердца!

— И конечно же, выгоду всё равно получат все, кроме тебя? — аль-Хайтам легко отбивает, казалось бы, победный выпад, потому что в искусстве споров он Кавеху не уступает нисколько.

— Это всё Дори виновата, — Кавех использует древнюю защитную тактику ныне известную как перевод стрелок, — я сказал бы, что мог бы работать и бесплатно, а она не дала отказаться от этих слов.

Дори, ну конечно. Кавех сам виноват, стоит следить за словами в её присутствии, но слова — не специализация Кавеха.

— Напомни мне никогда не давать тебе встречаться с ней наедине.

— Думаешь, я совсем не могу о себе позаботиться? — Кавех всё ещё пытается выглядеть возмущённым, но в голосе, в опустившихся уголках губ чувствуется печаль.

— Не в случае с ней. Она слишком хорошо знает цену словам, а ты не знаешь, что каждое твоё обещание на вес золота.

— В следующий раз буду мудрее, — говорит Кавех, и аль-Хайтам согласно кивает. Он правда будет, Кавех неплохо учится на ошибках. Аль-Хайтам же либо единственное исключение из этого правила, либо не ошибка всё же. — Поэтому не осуждай меня.

— Не буду, — соглашается аль-Хайтам настолько легко, что Кавех снова смотрит на него с удивлением. — Ведь у меня всё же есть сердце.

Пока он искал Кавеха, успел пусть бегло, но всё же, ознакомиться с проектом. Образовательный комплекс обещал быть масштабным, таким, каких в пустыне ещё не было. Таким, в каких пустыня нуждалась.

— Ты как-то слишком легко сдался, — Кавех хмурится, подходит ближе, смотрит с подозрением. — Тебя не подменили? Ты не заболел?

Он прикладывает тыльную сторону ладони ко лбу аль-Хайтама, проверяя, не горячий ли. Лучше бы, конечно, как раньше, губами.

— Я скучал, — честно говорит аль-Хайтам, стараясь правильно подбираться слова этого нового для него, ещё совсем не изученного, но, он надеется, общего для них с Кавехом языка.

Кавех с полминуты молча смотрит на него не моргая.

— Может, это я заболел? — бормочет себе под нос, тянется уже к собственному лбу, но аль-Хайтам перехватывает его за запястье. Наклоняется немного, едва ощутимо целует в лоб, отодвинув золотые волосы.

— Не думаю, что это так. Температура в пределах нормы.

Кавех вспыхивает, неясно от чего, от возмущения или от смущения.

— Тебе никогда так температуру не меряли? — насмешливо спрашивает аль-Хайтам, и Кавех прожигает его горячим, как раскалённые угли, взглядом.

— Ты это специально, — говорит Кавех, осенённый неким снизошедшим на него пониманием. — Ты всё уже понял и просто выводишь меня.

— Что я понял? — спрашивает аль-Хайтам, пока Кавех ещё не научился быть достаточно мудрым, чтобы держать слова в узде.

— Что я люблю тебя, — Кавех не столько проговаривается, сколько не видит больше смысла скрывать.

Аль-Хайтам едва верит его словам. Он знает, что Кавех его любил тогда, во времена Академии. Но аль-Хайтам сам уничтожил это чувство, стёр его в пыль и пепел. Но оно почему-то, словно феникс, родилось снова.

— Я тебя тоже.

— Нет! — Кавех отшатывается от него, глядя чуть ли не с ужасом. Отступает дальше, отворачивается, хватаясь за голову. — Да быть этого не может. Я же тебя раздражаю.

— Временами, — соглашается аль-Хайтам, подходя ближе, Кавех не отстраняется. — Ещё временами я тебя не понимаю. Но из-за этого не перестаю любить.

— Нет-нет-нет, — Кавех мотает головой, будто стараясь вытрясти всё услышанное, не дать ему достигнуть разума, — скажи что-то вроде: «Любовь — это нелогичное и бессмысленное проявление человеческих эмоций, появившееся как побочный фактор инстинкта размножения и романтизированное в искусстве». Или ещё что-нибудь на своём аль-хайтамовском.

— А я сейчас на каком говорю?

— Не знаю, — голос у Кавеха становится жалобный, — на человеческом.

Вот как называется их общий язык. Может быть, у аль-Хайтама получится овладеть им в достаточной степени. Может быть, однажды он даже создаст его лингвистическое описание. Пока же он просто делает то, что давно хотел, но запрещал, выстроив систему самоограничений. Но построения — не его специализация.

Он обнимает Кавеха со спины, тот сначала напрягается, словно собираясь вырваться, а потом с тяжёлым вздохом расслабляет плечи.

— Я не был к этому готов, — признаётся Кавех.

— А к чему был?

— К тому, что ты скажешь, что я жалкий безнадёжный романтик, у которого нет шансов. И к выезду из дома.

— Ты безнадёжный романтик, тут ты прав, — аль-Хайтам осторожно, проверяя границы дозволенного, прижимается губами к виску Кавеха. — Но я бы в любом случае не выгнал тебя из дома.

— Я знаю, — Кавех снова едва ощутимо напрягается, но это напряжение быстро проходит. — Я бы сам ушёл, мне было бы неловко. Мне и сейчас неловко. И страшно, — его голос становится всё тише с каждым словом, — у нас же опять ничего не получится. Мы же не подходим друг другу.

— Почему? — спрашивает аль-Хайтам, тоже понижая голос.

— Мы разные. Ты любишь тишину, а я вечно создаю шум.

Аль-Хайтам целует его за ухом.

— Я постоянно действую импульсивно, а ты рациональный.

Аль-Хайтам спускается ещё чуть ниже, касаясь кожи под челюстью.

— Я…

Аль-Хайтам оставляет первый поцелуй на шее, сразу за ним второй.

— Архонты, это невыносимо!

Аль-Хайтам думает, что перешёл черту, потому что Кавех ускользает от его прикосновения. Но из рук не вырывается, не отстраняется, лишь поворачивается к нему лицом.

Прижимается губами так же отчаянно быстро, как в первый раз. И аль-Хайтам боится, что он снова отстранится, что это тепло, мягкое и желанное, словно последний луч солнца во тьме, исчезнет так же быстро, потому делает то, что должен был сделать ещё в тот раз — прижимает к себе крепче, подаётся навстречу. Касание губ Кавеха — мягкое тепло рассветного солнца и раскалённый пустынный жар. Он целует так, словно они не виделись тысячу лет, словно не увидятся ещё две.

Аль-Хайтам думает, что иногда его драматизм невероятно приятен. А после не может думать уже ни о чём, до тех пор, пока у них обоих не кончается воздух. До тех пор, пока он не восстанавливает дыхание. До тех пор, пока Кавех не пытается что-то сказать. До тех пор, пока аль-Хайтам не ловит его слова ответным поцелуем. До тех пор, пока…

— Я пытаюсь быть серьёзным! — возмущается Кавех, отдышавшись после четвёртого, кажется, поцелуя.

— Пытайся, — у аль-Хайтама нет никаких возражений.

— Ты мне в этом не помогаешь!

— Абсолютно нет.

Кавех фыркает, всё ещё точь в точь как песчаная лисица.

— У нас множество причин не быть вместе.

— И, прекрасно зная их все, мы всё ещё не разъехались и даже любим друг друга.

Кавех поджимает губы, понимая, что этот раунд остаётся не за ним. Недовольным он только притворяется, аль-Хайтам прекрасно научился отличать его наигранные эмоции от настоящих, хотя Кавех прекрасный актёр.

— Потому причин быть вместе получается больше, — выдыхает Кавех, окончательно сдаваясь.

Аль-Хайтам, будучи человеком логики и лингвистом, не верит в то, что противоположности притягиваются, зато верит, что для любой проблемы можно найти решение, стоит лишь обсудить её с помощью правильных слов и как следует подумать. Кавех, будучи человеком искусства и архитектором, не верит в то, что противоположности легко уживаются сами по себе, но верит в то, что грамотное их сочетание рождает яркие и незабываемые образы.

В их простом будущем времени жизнь не начётся заново, не станет идеальной, не исчезнут все поводы для ссор и споров. Но станет легче. Подбирать правильные слова. Выстраивать диалог. Говорить, слушать и слышать. Целоваться, когда хочется. Прятаться в чужих объятьях от ночных кошмаров, усталости и рутины. Немного меняться. Быть друг для друга путеводным лучом солнца среди любой тьмы.