— Вы просто разводите драму на пустом месте, — говорит Тигнари, и уши его гневно подрагивают, за время их знакомства Кавех прекрасно выучил этот невербальный язык.

Уши — это, кстати, не страшно, до тех пор пока они не отводятся назад и вниз, но такое Кавех видел всего раз, когда на них решили напасть пустынники. Страшнее, когда хвост начинает беспокойно сновать из стороны в сторону, вот тогда надо срочно менять тему, если твоя психика недостаточно крепка, чтобы выдержать сарказм Тигнари.

— Вы? — переспрашивает Кавех.

— Вы, — повторяет Сайно, обводя взглядом Кавеха и пустое место рядом с ним, в котором подразумевается… аль-Хайтам?

— Да, — кончик хвоста Тигнари едва заметно дёргается, — вы — личное местоимение второго лица множественного числа.

— Что-то на аль-хайтамовском, — хмыкает Сайно.

— Обычно в драме меня одного винят. Обычно это аль-Хайтам одного меня и винит, — говорит Кавех, обводя пальцем кромку бокала.

Вообще-то, он ужасно рад, что Тигнари и Сайно оказались в этой забытой Архонтами пустыне. Тигнари исследует эндемичные растения, а Сайно приехал проверить слухи о группе учёных-отшельников, которые могут доставить проблемы. Когда Кавех узнал, что они здесь, готов был благодарить Архонтов, судьбу и Селестию, потому что за месяц без какого-либо общения, кроме рабочего, он едва не сошёл с ума. И дело даже не в том, что Кавех совсем не переносит одиночества, а в том, что они с аль-Хайтамом как-то странно попращались — так, будто бы навсегда — и это не давало Кавеху покоя. Он старался занимать работой и сном примерно двадцать пять часов из двадцати четырёх, но до конца это не помогало.

Кавех отвык. Непривычно не видеть сонного аль-Хайтама утром на кухне. Он очень тяжело просыпается, хмурится, медленно на всё реагирует, зависает, глядя в пустоту. Кавеху это кажется — хорошо, что сам аль-Хайтам этого не знает — милым.

Непривычно, что не с кем пойти выбирать кофе. Не с кем поговорить вечером. Да, возможно, поругаться в процессе. Помириться потом. Не извиняться, просто молча приготовить фаттех в форме Алькасар-сарая, на языке Кавеха это значит — «ну, ладно, я был неправ» или «мне надоело быть с тобой в ссоре». Или так же молча получить сабз по этому странному аль-хайтамовскому рецепту, потому что только он один смог бы найти сковородку с гравировкой «размышление», чтобы надпись отпечатывалась на лепёшке. Наверно, на языке аль-Хайтама это значит — «сейчас я тебя прощу, но подумай над своим поведением». Но Кавех делает вид, что не силён в переводе, и трактует это как: «Пока я готовил, думал только о тебе».

Кавеху бы хотелось, чтобы аль-Хайтам о нём думал. Хотя бы вполовину так же часто, как Кавех о нём думает. Так же часто, как Кавех о нём думал, даже когда они не виделись после ссоры в академии. Но мысли аль-Хайтама заняты не им.

— Аль-Хайтам вообще не драматичный, — говорит Кавех так, будто это недостаток, — он холодный, безэмоциональный и сухой. В нём ровно столько же чувств, сколько в страже руин, даже ещё меньше.

— Ты сам прекрасно знаешь, что это не так, — хвост Тигнари снова едва заметно дёргается в очень-очень угрожающем ритме.

— Знаю, — вздыхает Кавех обречённо растекаясь по столу, — а что у него на самом деле внутри — нет.

— Желудок, сердце, печень, лёгкие, — перечисляет Сайно. Тигнари хмыкает.

— Несмешно, — тянет Кавех, его стадия опьянения располагает к страданиям, а не к каламбурам. — Он точно не хочет, чтобы я возвращался.

Тигнари вздыхает. Они с Сайно, пока Кавех не видит, обмениваются этими своими многозначительными взглядами, Кавех в этом уверен, потому что после Тигнари подозрительно мягким голосом спрашивает:

— Ну, с чего ты так решил?

— Я прочитал это в его глазах, — Кавех грустно выводит узоры на столешнице. Он с этой столешницы больше не поднимется, вообще никогда-никогда. Накройте его этой доской и похороните, он устал страдать.

— Как ты можешь что-то прочитать в его глазах, если сам говоришь, что не понимаешь, что у него на уме?

Тигнари загоняет его в логическую ловушку. Но в Кавеха есть козырь в рукаве: его мозг не хочет думать, его мозг хочет страдать. Нельзя поймать на нелогичности того, кто отринул логику заранее.

— Я понимаю это, а остальное не понимаю.

Тигнари делает очень медленный вдох. Кавех краем глаза видит, как возмущённо раскачивается хвост.

— Давай так, — говорит Тигнари уже Сайно, — я закопаю его в ближайшем бархане, а ты сделаешь вид, что этого не видел?

— Конечно, я ничего не видел, ночь ведь была.

— Почему ночь?

— Я не отпущу тебя днём его закапывать, ты опять перегреешься.

— Какие вы трогательные, — фыркает Кавех.

— А вы драматичные, — говорит Тигнари, — аль-Хайтама я рядом закопаю.

— Романтично будет, — Сайно отодвигает от Кавеха бокал, к которому тот потянулся.

— Только такая романтика в моей жизни.

— Просто поговорите, — Сайно отодвигает бокал ещё дальше, потому что Кавех не сдался, не в этом вопросе.

— Нет ничего простого в разговорах с аль-Хайтамом.

— Сложно поговорите.

— Я ненавижу сложности.

Хвост Тигнари делает два резких маха из стороны в сторону. Кавех отстранённо думает, что ему конец.

— Было бы чудесно, — говорит Тигнари таким нежным тоном, что, не зная его, Кавех бы купился и расслабился, но он готовиться к худшему, — если бы вы с аль-Хайтамом использовали бы свои гениальные умы не на то, чтобы додумывать друг другу скрытые мотивации, а на то, чтобы подобрать правильные слова и нормально выстроить диалог, мне не пришлось бы искать лопату!

— Лопату? — Кавех, удивлённый настолько неожиданным завершением фразы, даже отрывает голову от стола.

— Я правда закопаю вас обоих, может, из вас прорастаёт что-то более толковое, — Тигнари резко поднимается и уходит, всё ещё опасно размахивая хвостом.

Кавех переводит обеспокоенный взгляд на Сайно, но тот лишь пожимает плечами и говорит:

— Поговорите. Потому что Тигнари найдёт лопату, и будет ночь, и я правда ничего не увижу.

***

Кавех переходит от объекта к объекту, контролируя строительство, и пытается прятаться от палящего пустынного солнца. На территории, расчищенной под строительство, ну да, удачи ему. Кавеху кажется, что за время пребывания здесь у него обгорит и слезет вообще вся кожа на теле, надо же было забыть дома — в доме? — второй чемодан с кремом от солнца. Ещё и ключи не взять. Вернувшись, придётся сидеть на ступенях и ждать аль-Хайтама. Великолепно.

Кавех переходит от объекта к объекту и думает, что построить ещё три таких же комплекса и четыре Алькасар-сарая ему было бы проще, чем диалог с аль-Хайтамом. Кавех пытается вспомнить каждую их ссору, каждую причину, по которой они ссорились, каждый момент, после которого всё пошло не так. Не вспоминает. Не может вспомнить. Всё это стёрлось из головы, зато осталась каждая сдержанная улыбка, каждое будто бы даже заботливое «не засиживайся допоздна», каждый раз, когда аль-Хайтам, утомившись после работы случайно засыпал, прислонившись к плечу Кавеха. Тот раз, когда они всё же спали в одной кровати.

Кавех переходит от объекта к объекту и вздыхает: для начала построить честный диалог надо хотя бы с собой. Признать, что он аль-Хайтама любит, например. Что не получилось оставить эту любовь в прошедшем времени, похоронить в одной из гробниц.

«Но мы всё ещё не подходим друг другу», — говорит сам себе Кавех.

«С чего ты так решил?» — сам же у себя спрашивает.

«Мы ссоримся».

«И миритесь. Все так, это нормально не сходиться во всём».

«А не сходиться ни в чём тоже нормально?»

«Во время учёбы в академии ты так почему-то не думал».

«Всё поменялось».

«Да, может быть, вы стали чуть-чуть умнее. Но не факт», — эта фраза звучит в голове голосом Тигнари, и Кавех почти готов пойти разыскивать и его, и лопату, и ждать ночи, потому что он этого всего не выносит. Потому что из всего неприятного и грустного вспоминается только:

«Нет тьмы страшнее той, что рождена отсутствием тебя».

Этого Кавех тоже не может вынести. Он уйдёт от этого в пустыню и заблудится там, позволит пескам поглотить себя, и тогда ему станет наконец спокойно, а справедливость восторжествует.

Кавех переходит от объекта к объекту до тех пор, пока не кончается рабочий день, впереди выходные и на них стройка встанет, а он не сможет отвлекать себя мыслями и о работе. Это будет равносильно самоубийству. Кавех задумчиво смотрит в сторону пустыни. В голове его возникает не самая плохая, как ему кажется, мысль.

***

Аль-Хайтам, в принципе к таким мыслям несклонный, думает, что кого-нибудь убьёт. Потому что он, с трудом вырвавшись с раскопок спустя месяц, вместо двух недель, на которые рассчитывал, пересеча половину пустыни и добравшись до деревни Аару, обнаруживает вместо Кавеха пустоту.

От местных учатся узнать всë, что угодно, даже то, что здесь были Тигнари и Сайно, но ушли раньше, но не где сейчас Кавех. По этому поводу аль-Хайтам не чувствует ничего, кроме усталости и раздражения. Он в принципе весь последний месяц не чувствует ничего, кроме усталости и раздражения.

Его раздражает постоянная жара, отсутствие Кавеха, варящего кофе на кухне, когда аль-Хайтам только вылезает из кровати, вечное палящее солнце, отсутствие голоса Кавеха, когда он бормочет что-то себе под нос, склоняясь над чертëжным столом, недалëкие люди, физическое отсутствие Кавеха, к плечу которого можно будто бы случайно прислониться и уснуть.

Аль-Хайтам понимает, насколько всë плохо, лишь ощущая болезненную необходимость с Кавехом поговорить или хотя бы поругаться. Нет. Не так. Он готов с Кавехом больше не ругаться, готов преступать закон речевой экономии, тратить время на всю эту вежливость, совершить революцию на этот раз внутри себя.

Но подобрать правильные слова для разговора с Кавехом сложнее, чем для перевода древнего текста. Всë блистательное образование аль-Хайтама бессильно перед этой задачей.

Так же как сам аль-Хайтам бессилен перед исчезновением Кавеха. Ему, поговорив едва ли не с каждым жителем этой Архонтами забытой деревни, всë же удаëтся выяснить, что Кавех ушëл куда-то в сторону пустыни. На этом моменте аль-Хайтаму снова хочется кого-нибудь убить, потому что: у вас тут самый выдающийся архитектор Сумеру больше суток назад ушëл куда-то в пустыню один, и вы даже не подумали отправиться его искать?

— Так а что с ним в пустыне случится? — спрашивает старик, который видел Кавеха последним, с таким безмятежным видом, будто неместный и не знает, что может случиться с человеком в пустыне.

Змеи, песчаные бури, зыбучие пески, пустынники, солнечный удар, обезвоживание. Смерть.

Аль-Хайтам отправляется в указанном направлении, не задерживаясь больше ни на минуту.

К счастью, с Кавехом из всего перечисленного случаются пустынники. К счастью, потому что они же случаются с аль-Хайтамом. Хотя вернее будет сказать, что это аль-Хайтам с ними случается, сам подходит к лагерю, собираясь спросить про Кавеха, может, видели. Пустынники же за оружие хватаются неохотно, даже обречëнно, заранее знают, что проиграют.

— Видели тут одного блондина, да, — говорит пустынник, когда аль-Хайтам наступает сапогом ему на грудь, а остриë меча упирает в шею. — Красивый такой. Мы его ограбить хотели, кто же знал, что он ну…

— Ну?

— В печали, — отвечает пустынник, подобрав слово, — сам так сказал: не повезло вам, что мне так грустно, иначе я бы с вами полегче.

Аль-Хайтам хмыкает, пустынники выглядят потрëпанными, сражаются с явным трудом, но они в принципе могут сражаться, значит…

— Врал. Это он с вами ещё легко. Я так великодушен не буду.

Пустынник пытается вывернуться из-под придавившей его ноги, но аль-Хайтам лишь сильнее надавливает мечом на горло. Ему пустынников нисколько не жаль. Они не могли знать, что Кавех с такими, как он разбирается, причëски не испортив. А будь он простым путником, ограбили бы, и не факт, что на этом остановились.

Хорошо, что Кавех необычный путник. Аль-Хайтам вспоминает момент, когда Кавех продемонстрировал ему своë гениальное приспособление, чемодан этот мультифункциональный. Аль-Хайтам в точности воспроизводит в голове то лëгкое движение, которое делает рука Кавеха, словно этот момент записан в капсуле знаний. Движение меча повторяет ту же плавную дугу.

— Куда он пошëл после того, как пощадил ваши едва ли достойные этого жизни?

— Ногу уберëшь, покажу, — примирительно говорит пустынник.

***

— Ну, вот здесь я его в последний раз и видел, — говорит пустынник, широким жестом обводя абсолютно ничем не примечательное место, равнину между двумя барханами.

Вокруг ничего, что давало бы хоть малейшую подсказку, о нынешнем местонахождении Кавеха. Пустынные ветра скрыли его следы, не оставили ни единой подсказки.

Аль-Хайтам вспоминает, как однажды ночью проснулся, разбуженный грохотом на кухне, встал посмотреть, что же там, потому что, судя по звуку, разбилось всë. Оказалось, только шесть чашек. Кавех стоял рядом с ними, глядя на фарфоровые осколки с беспомощным ужасом. Услышав шаги, вышел из оцепенения, кинулся собирать. Порезался осколком. Он постоянно чем-нибудь режется, обжигается, ещë как-то травмируется, когда торопится.

— Прости, я сейчас, я… — Кавех снова застыл, глядя то на рану на руке, то на осколки, решая, с чем ему стоит справиться сначала.

Аль-Хайтам подумал, что с собой. С собой ему стоит справиться сначала.

Он взял Кавеха за плечи, осторожно, будто он тоже был фарфоровой чашкой, давшей трещину, усадил на стул, потому что он ведь сейчас за бинтами пойдëт, ещё осколок себе в ногу всадит.

— Сильно злишься? — спросил Кавех. — Ну, за чашки.

— Не злюсь. Они всë равно старые были.

— Это же набор твоей бабушки! — в голосе Кавеха неподдельное возмущение. Он вещам куда больше значения придавал.

— А это, — аль-Хайтам подхватил его руку, развернул раненой ладонью вверх, — рука лучшего архитектора Сумеру. Считай, я отомщëн.

Кавех улыбнулся. Бледно, вымученно, одними кончиками губ. Он весь был болезненно-бледный, и руки у него подрагивали.

— Это ведь память была.

— Я не забуду свою бабушку без чашек.

Кавех кивнул, поджимая губы, потому что рану щипало, когда аль-Хайтам еë дезинфицировал.

— Почему ты не спишь? — спросил аль-Хайтам.

— Просто сон плохой приснился. Я хотел сделать чай какой-нибудь успокаивающий.

Аль-Хайтам знал, что Кавех врëт. От «просто» плохого сна так не бледнеешь, не подрагивают так пальцы.

— Что тебе приснилось? — бинт ложился на свежий порез.

Кавех молчал, но это было то самое молчание, та самая тишина, которая, дай лишь время, надломится, как скорлупка семечка, прорастëт словами.

— Пустыня. Мне снилось, что она поглотила меня, не оставив и следа. И все забыли, что я существовал. Будто меня и не было.

— У меня очень хорошая память, — хмыкнул аль-Хайтам.

— В смысле ты меня не забудешь? — у Кавеха вышло по-детски открыто, наивно даже, но с такой болью и затаëнным страхом, что невозможно сказать: это глупый вопрос.

— Даже если захочу, — он ведь пробовал, не вышло.

— А ты захочешь? — наверное, если бы Кавех всегда задавал ему такие вопросы, бил ими точно в цель, в самую суть, они бы понимали друг друга лучше. Потому что аль-Хайтам не станет ему врать.

— Не захочу.

Даже если бы аль-Хайтаму пришлось выбрать единственное знание, которое можно оставить: он выбрал бы его. Лингвистику, историю, архитектуру, литературу можно изучить заново. А всë, что было у них с Кавехом: каждый разговор между занятиями, каждый перехваченный взгляд, каждое случайное касание, каждый раз, когда свет золотил его волосы, когда его губ коснулась улыбка, тот единственный раз, когда он сам касался губ аль-Хайтама — всë это невозможно пройти заново, как неусвоенный урок.

— Пошли спать, — предложил аль-Хайтам.

— Я не хочу, — ответил Кавех. «Оставаться один», — этого недоговорил. Но аль-Хайтам тогда понял, с абсолютной ясностью, словно ключ к шифру подобрал.

— У меня большая кровать.

И Кавех его тоже прекрасно понял, не сопротивлялся даже, позволил увести себя с кухни, на кровать уложить. Даже уснул рядом. Казалось, они никогда, ни до, ни после не понимали друг друга лучше, чем той ночью. А потом пришло утро. И они не проснулись вместе, потому что Кавех, струсив, сбежал, выскользнув из-под руки аль-Хайтама, которой он случайно обнял его ночью. Аль-Хайтам же, струсив, не остановил его.

И всë ушло.

Как Кавех ушëл сейчас, растаяв где-то среди этих песков, не оставив и следа.

— Есть мысли, куда он мог пойти? — спрашивает аль-Хайтам у пустынника, вспоминая, что он ещё здесь.

— Неа, — отвечает тот, аль-Хайтам понимает, что мыслей у него в принципе немного. — Тут зыбучие пески недалеко, может, он того этого. Жалко, если так. Красивый был.

— Есть, — поправляет аль-Хайтам.

— Что «есть»?

— Глагол. В настоящем длящемся времени.

Кавех есть. Красивый, гениальный, взбалмошный, бесконечно отзывчивый. Он есть. Эпоха его в жизни аль-Хайтама никогда не заканчивалась, она успешно пережила свой упадок и двинулась к новому расцвету, а он, как житель любого переходного периода, этого не понял. Теперь только ясно стало.

Небо над пустыней становится алым, солнце медленно тонет в песках. Ночь подкрадывается медленно, но ощутимо, погружая всë в темноту. Но всë ещë нет тьмы страшнее той, что рождена его отсутствием.

Для аль-Хайтама Кавех — последний луч угасшего солнца, и он будет следовать за ним, как бы ни сгущался мрак.