Еще один камень с бульканьем устремляется ко дну, а А-Цин представляет, что снаряд только что повстречался не с поверхностью воды, а с кое-чьей паскудной рожей. Признаться, не слишком помогает — злость накатывает лишь сильнее, заставляя сжимать кулаки до глубоких отметин ногтей на ладонях, швыряться-то больше нечем. И это уже настолько привычное состояние, что А-Цин даже не может толком вспомнить, сколько раз за последнюю луну она в гневе хлопнула дверью, чтобы сбежать сюда.

Этот негодяй опять ее выставил дурочкой перед даочжаном, а сам прикинулся невинной овцой, павшей жертвой пустых упреков. В ушах звучит хриплое: «И чего это Слепышка снова беснуется? Наверное, головой ударилась! Ее бы в храм отдать, там дурных привечают…» Его бы самого в храм! А еще лучше — на кладбище перед ним, да разве земля такого выродка примет? Выплюнет обратно, как пить дать…

А-Цин никогда не сможет взять в толк: как можно связаться с тем, чьего имени даже не знаешь? Ах нет, именем спустя полтора года паразит все-таки обзавелся, теперь его нужно величать Ченмэем! Что за кличка такая, совсем ему не подходит: это ж в каком месте он замечательный? Но спрашивать не стоит, а то — не приведи Небожители! — даочжан начнет в красках рассказывать и очень обидится, когда услышит, как кого-то выворачивает наизнанку...

А-Цин понимает, что некоторым людям не хватает лишь дружеских и родственных чувств, чтобы унять душевную тоску и одиночество, и не может винить Сяо Синчэня за простые человеческие желания. И даже почти не возмущается, что ее мнения на этот счет никто не спрашивал, хотя было бы неплохо хоть предупредить, прежде чем начать зажиматься по всем углам похоронного дома! И ведь не признаться же вслух, что глядеть на эти представления без содрогания нет никаких сил… А отвернуться не получается — впечатлений на десять лун вперед, которые описать можно исключительно полным ужаса «Видала я некоторое дерьмо».

Но все-таки, что даочжан вообще нашел в канавном босяке, источающем скверну? Подумаешь, тоже заклинатель — да мало ли таких на свете, этого совсем недостаточно для того, чтобы стать родственными, чтоб их, душами! Шутки мерзкие шутит — так и вовсе не украшение, пускай даже самой А-Цин иногда хочется захохотать, но в жизни виду не подаст. А про лицо и говорить нечего: не так уж подлец и хорош, как про себя говорит, да и незрячего одной внешностью не купить... Ох, ну как такого светлого и доброго человека угораздило повестись на что-то столь дрянное? Вот уж и правда, любовь зла!

Но Сяо Синчэнь, похоже, так не считает — ему все по нраву и ничьи возражения он слушать не желает. Осуждайте, сколько влезет, даже не почешется! За долгие годы раздаривания благодати каждому встречному в нем все же зародилась жажда иметь хоть что-нибудь только свое, личное, чем он делиться ни за что на свете не станет. Но вот незадача: по несчастливой случайности этим чем-то стал Ченмэй, который совсем не заслуживает звания достойного улова. А как даочжан трясется, будто кто на такую падаль позарится да уведет! И то ли смешно, то ли тошно... А еще жалко.

Переведя дыхание, А-Цин подбирает подол, чтобы с негодованием пнуть воду. И снова — никакого толку с этого нет, прямо как с Ченмэем. Тот тоже подобен воде: затопил все вокруг и никуда не деться, и бить его бессмысленно… Ввалит в ответ, а потом еще кривляться как обычно начнет да рассуждать, мол, от Слепышки совсем спасу нет, жениха ей, что ли, поискать, чтоб не зеленела от зависти? Тоже увечного, чтоб сбежать не мог...

— Да было бы чему завидовать! — с яростью выплевывает она. — Меньше всего мне нужны эти глупости...

А-Цин очень хотелось бы во всеуслышанье заявить, что Сяо Синчэню обманом навязали эти — вот так чушь! — «взаимные чувства», но увы и ах. Даже будь она слепой на самом деле, то заметила бы, что в даочжане загорелось что-то гораздо раньше, чем его на тот момент еще «юный друг» сам решил на него кинуться. Как там дело в точности обстояло, неизвестно, но можно ручаться, с чьей стороны поползновения были… И нет, никому здесь не нравится думать об сей мерзости больше положенного!

Однако ложь в этой якобы любви все равно есть. Опять же — А-Цин страстно желала бы уличить Ченмэя в том, что тот попросту издевается над доверчивым даочжаном, но дело совсем в ином. Докучливый ублюдок если и глумится, то в первую очередь над самим собой: стоит ему хотя бы невольно схватить даочжана за руку на рынке, чтобы отгородить от неучтивой толпы, спустя мгновение на его лице отражается недоумение, сменяющееся раздражением, а после смирением. Да даже когда Сяо Синчэнь его зовет этим новым имечком, дергается, точно ему вломили под дых, но тут же растягивает губы в гадливой ухмылке, словно безмолвно себя успокаивает.

А уж когда речь о чем-то более значимом… В эти моменты у Ченмэя такое лицо, будто в его голове раз за разом разбивается горшок, и он спешно собирает черепки обратно, искренне веря, что получилось поставить все кусочки на свои места. Иногда А-Цин кажется, что эта клятая посудина рассыпалась в прах еще тогда, когда раненый найденыш открыл глаза во дворе похоронного дома и увидел, кто его спас.

Но говорить об этом она не смеет — боится. И совсем не мягких укоров даочжана о том, что нехорошо врать честным людям и прикидываться калекой. Настоящая опасность исходит от Ченмэя, который, конечно, уже перестал ее подозревать в притворстве, но церемониться не станет… И сбежать камушки кидать уже не позволит.

— Эй, Слепышка, набушевалась? — тянет с неприязнью голос за спиной, и огромных трудов стоит не вздрогнуть всем телом.

Вспомнишь… вот оно самое и явится, ага! И давно он там? У ненастоящих слепцов, к сожалению, слух не обостряется… Но нет, нельзя показывать страх!

— А тебе что за дело? — фыркает А-Цин и даже головой не ведет. Не на морду же поганую ей любоваться!

— Мне — никакого. А даочжан с меня душу вытрясет и принудит за тебя с ним за компанию печься, когда ты соплями обвешаешься. — В голосе Ченмэя слышна пренебрежительная насмешка. Наедине он всегда говорит чуть иначе — почти без хрипотцы, предназначенной не иначе как для очарования Сяо Синчэня.

По ногам плещет озерная вода, действительно довольно холодная, чтобы подхватить хворь и слечь с ней. От пылающей досады как-то и не замечала… Но не выбегать же по первому зову? Однако А-Цин все-таки поворачивается всем телом, но лишь для того, чтобы убедиться в своих подозрениях. Так и есть: на лице подлеца точно огромными иероглифами написано «На кой мне это все нужно?», и это прочитает даже тот, кто грамоте не обучен. Правда, видать, быстро нашелся ответ на сей каверзный вопрос — Ченмэй улыбается с ехидцей, мысленно нахваливая себя за прозорливость.

— Ну так и не пекись, — буркает А-Цин, с горечью осознавая, что уже проиграла в этой битве. Не считать же это за достойный ответ? А водичка-то будто как назло все холоднее, но хочется остаться стоять мерзнуть вопреки всему. Может, она и не против, чтобы даочжан наконец вспомнил, что тут не только его разлюбимая докука есть… И надо же, послал его на поиски! Не мог же Ченмэй по своей воле за ней прийти?

— И в мыслях не было, — равнодушно хмыкает тот, перекатывая что-то во рту — наверняка конфету. И сообщает, складывая руки на груди: — Я в воду за тобой не полезу. Так что считаю до трех, а за это время ты сама выходишь, натягиваешь свою обувку и как миленькая идешь обратно. А если нет… — Ченмэй многозначительно замолкает, разглядывая темнеющее небо.

— А если нет, то что? — с вызовом интересуется А-Цин. — Придумаешь для даочжана сказочку, что меня сожрали волки или разбойники унесли?

— Да ты просто кладезь идей! — наигранно восхищается этот нахал и, как обещал, начинает: — Раз… Два…

А-Цин, стараясь унять бешено скачущее сердце, наблюдает за медленно и бесшумно плывущим по воздуху длинным черным мечом, появившимся из-за чужого плеча. Когда-то ее уже пытались проткнуть этим клинком на пробу, и этого не произошло лишь потому, что у нее получилось изобразить, что она ничего не видит. Почему-то сейчас она не уверена, что ее ждет столь радужный исход, но упорно остается на месте.

— Три, — отсчитывает Ченмэй, щелкая пальцами.

Меч по его велению описывает вокруг А-Цин дугу и… с силой опускается лезвием плашмя ей пониже спины, вынуждая сделать неловкий шаг в направлении берега.

— С ума сошел! — громко возмущается она, хватаясь за ушибленное место. Такого даже обворованные селянские извращенцы себе не позволяли! — Да как ты… Что ты… Ай! Да сейчас я, сейчас… Да хватит уже! Я даочжану пожалуюсь!.. Он тебе знаешь что устроит, если подумает, что ты… Ну больно же!

Руки очень натурально трясутся от обиды, и А-Цин не с первого раза хватает оставленные на земле стоптанные туфли, словно и впрямь не может их нашарить. Убедительная картина, заслуживающая удовлетворенного кивка.

— По пути не забудь сочинить историю пожалостливей о том, как заблудилась — глядишь, и тебе перепадет, по голове погладят. Возможно, я даже не стану возражать. Но вряд ли.

Проклятый меч возвращается за спину Ченмэю, неспешно идущему к городу. Наверное, стоит его нагнать — на улице уже почти стемнело, и лучше держаться поближе к хорошо знакомой напасти, чем к доселе неведомой, которая может скрываться в округе. Должен же с мерзавца хоть какой-то прок быть, ведь не зря к нему даочжан так прикипел… Но пускай не думает, что это перемирие!