Будет легко привыкнуть — первая мысль, скользнувшая в его мутном от недолгой дрёмы сознании. Волны шипели пеной об берег и забегали под мокрые и потяжелевшие штанины. Горячие солнечные лучи скользили по его коже и чешуе, грея и изгоняя любой холод, какой он мог бы почувствовать. И, несмотря на всю яркость идущего дня, тень в виде уже сухой, однако всё такой же прохладной ладони накрывала его глаза.

Тихая, мирная мелодия разливалась над его головой, успокаивая и баюкая, так и маня заново провалиться в сон. Стоило бы опасаться — всё же, голос русалок, очевидно, был столь же опасен, сколько и их клыки с когтями, — однако Чжун Ли как никогда чувствовал себя спокойно и безопасно. Безрассудная умиротворённость для того, кто решился спать рядом со смертоносным морским существом.

Он моргнул, задевая ресницами кожу ладони, и ту чуть приподняли спустя промедление и заминку в мелодии. Глянув в синие глаза, показавшиеся в образовавшейся щели, Чжун Ли проговорил:

— Снова усыпил меня?

За безобидную шутку его слегка шлёпнули по щеке, и солнце беспощадно атаковало его глаза. Зажмурившись и уже самостоятельно закрыв себе рукой лицо, Чжун Ли с лёгким смехом ответил:

— Прости-прости. Я сказал это, потому что твой голос успокаивает, — он сумел разлепить один глаз и взглянуть на подобравшегося в обиде Тарталью. Привыкнув к свету чуть-чуть, он потянулся к нему и коснулся его ладони. — Да, никакого колдовства, знаю.

Обида оказалась больше фальшивой, поскольку Тарталья чрезмерно быстро оттаял и склонился над ним, подползая по песку ближе. Лежали почти что на берегу, касаясь волн. Чжун Ли и без прикосновения к своим волосам знал, что те выглядят ужасающе — спутанные и все в песке. Да и сам он весь промокший.

Как только уснул столь легко? Желание дрёмы накатывало на него не так уж внезапно, он мог его перебороть при желании, но особенно невыносимым оно становилось здесь, в скрытой бухте, под белым кругом солнца. Рядом с одним очаровательным созданием. Подозревать нечто ужасное в отношении Тартальи не хотелось, особенно, когда на губы падает вкус соли при лёгких поцелуях.

Возможно, он неумышленно поёт так, что Чжун Ли не в силах сопротивляться соблазну? Не то чтобы он собирался винить его, в конце концов, после короткого сна ему становилось лучше. Если такова плата за то, чтобы он и дальше мог считать поцелуями веснушки на бледных скулах, то так тому и быть.

Он прервал свои легкомысленные размышления, касаясь лежащей на его бедре ладони и обводя кончиком пальца тонкую мембрану одной из перепонок. Зародилась вчера или позавчера у него идея, только пришлось столкнуться с не привычными… обстоятельствами. Очевидно, что Тарталья слишком отличался от людей, и всё дело даже не в общем виде — в конце концов, первое, что в глаза бросалось, так это серебристые длинный хвост.

Причина в мелочах.

— Тебе не скучно, когда я так тебя бросаю и засыпаю? — спросил он, как можно менее очевидно отслеживая начало перепонок. Его попытку изучения восприняли иначе, и Тарталья перехватил инициативу, тут же переплетая с ним пальцы, ненамеренно давая ему дотронуться до всех перепонок разом. По коже его плеча побежали слова, отдающие лёгкой щекоткой от когтя:

«Нет, нравится»

— Нравится смотреть, как я сплю? — переспросил Чжун Ли, допуская в голос оттенок лукавства, но на это Тарталья лишь искренне кивнул, ни разу не смущаясь. Слегка разочаровывало — ему нравился тот нежный, розовый, в какой красилась светлая кожа на щеках. Второй рукой прокрался в рыжие волосы, высохшие и снова сильно спутавшиеся из-за соли и песка. — А мне нравится дремать под твоё пение.

Мгновением позже улыбался открыто, видя, как смущение расцветает и топит в себе крапинки веснушек. Он действительно мог любить это. Так легко, так удивительно просто, что чудилось, будто до сих пор всё происходящее — сон. Более не нужно думать о гнетущем будущем, лишь дышать неизменным запахом соли и океана и ощущать, как с каждым часом в сердце становится лишь горячее.

Где-то на краю сознания всё ещё билась совесть: сказать, что он не имеет права так нагло и эгоистично топить горечь об уходящей жизни в поцелуях и морских объятиях. Однако, видимо, его истинная усталость оказалась столь велика, что заглушала собою всё его сохранившееся чувство вины. Ведь ему простили эгоизм и разрешили стать счастливым.

Он смел любоваться Тартальей, смел наблюдать за ним, трогать, возбуждать… И был совершенно не против прожить очарованным, околдованным до самого конца.

Даже с румянцем щёки Тартальи едва ли грелись как следует. Он прижался одной из них к ладони Чжун Ли и прикрыл глаза, глухо урча и чуть приоткрывая жабры. Взгляд Чжун Ли скользнул ниже, на ставшие шире прорези, и он скользнул пальцами к шее, касаясь кожи рядом с ними. Мгновением позже остановившись от крупной дрожи, пробравшей тело Тартальи.

— Не трогать? — спросил он тихо, гадая, не переступил ли случайной некой невидимой черты. Отчего-то привычные воспитанность и осторожность покидали его, утопали в синих глубинах чужих глаз. И невольно он становился слишком жадным.

Сглотнув, Тарталья медленно мотнул головой, как боясь стряхнуть всё ещё дотрагивающиеся до его шеи пальцы. А на щеках румянец становился всё отчётливее. Получив немое согласие, Чжун Ли провёл касанием прямо по прорези, тут же срывая с приоткрывшихся губ вздох. Волна мурашек под подушечками его пальцев, заражая его и вызывая внутри груди, под рёбрами, мелкую, предвкушающую дрожь.

— Не больно? — уточнил он, сомневаясь в собственном предположении более, чем полностью. Когда Тарталья, чуть жмуря глаза, вновь помотал головой, он уже с усмешкой добавил. — Тогда щекотно? Или приятно?

На него взглянули из-под ресниц с упрёком, но слабым, практически ничтожным, исчезающим за туманом, ползущим поверх синевы. Медленно сев, ощущая, как ткань рубашки липнет к спине, Чжун Ли высвободил руку из слабой и дрожащей хватки Тартальи и медленно накрыл ладонями его жабры в двух сторон. Не душа, не перекрывая, лишь дразня ощущением.

Большими пальцами скользнул прямо под челюстью, заставляя чаще задышавшего Тарталью приподнять голову. Плавник его хвоста трепетал чуть более явно, заставляя воду набегающих на берег волн плескаться. Поглаживая кончиками пальцев края жабр, Чжун Ли приблизился, ловя губами ещё один короткий, уже более отчаянный вздох.

Да, к этому действительно легко привыкнуть.

Полупрозрачные когти пробежались по его плечам, сжали сквозь рубашку, безболезненно, после медленно спускаясь ниже и касаясь груди напрямую. Чжун Ли мелко вздрогнул, когда прохладные пальцы пробежались по его нагретой солнцем коже, то ли намеренно, то ли нет дразня. Словно Тарталья так ненавязчиво мстил за то, как его сейчас целовали.

А затем его ладони спустились ниже, уже лаская живот, и Чжун Ли отстранился, протяжно выдыхая. В голубых глазах туманом клубилось желание, и не успел Чжун Ли отдышаться, как уже его атаковали. Неожиданно для самого себя он так сильно расслабился, что вновь оказался на спине, ощущая становящиеся всё более наглыми касания ладоней на боках и сквозь мокрую ткань штанов на бёдрах.

Язык пылал, когда Чжун Ли провёл им по губам Тартальи. В награду получил тихий вздох, ставший громче, когда мгновением позже он вновь провёл пальцами по прорезям жабр. Тарталья выгнулся в спине над ним, пряча покрытый мороком взор под белыми веками, трепеща ресницами, изгибая шею в приглашении, и Чжун Ли не смел отказать, теперь ведя языком по тонкой коже и обхватывая губами подрагивающий кадык.

За это когти сильнее впились, как в попытке и вовсе расцарапать до крови. Приоткрыв глаза, чуть отстраняясь, Чжун Ли глянул вниз, на серебристый хвост, так незаметно и при этом ожидаемо оказавшийся между его ног. Шелковые полоски красных плавников по бокам мелко-мелко дрожали, а в катящихся на песчаный берег бухты волнах будто бы появилось гораздо больше пены.

Совершенно внезапная мысль, рассеивающая часть удовольствия, пронеслась в его голове. Отчасти из-за того, что внизу живота начало чересчур сладко тянуть и разгораться. Не то чтобы он совсем не думал об этом, в конце концов, было очевидно, что рано или поздно придётся задаться вопросом о вещах более плотских, чем поцелуи и прикосновения, и так уже переходящих грань.

Чжун Ли допускал мимолётную мысль, что у русалок могло всё быть совсем иначе и даже был готов остановиться на действиях невинных, если таково будет желание Тартальи. Отчего-то в его сознании тот представлялся абсолютно неопытным, и потому с ним хотелось осторожничать. Только как-то не получалось — в итоге Чжун Ли пил мелодию с чужих губ, когтями ведя вдоль длинных шрамов на продолжающей изгибаться спине, щекоча и дразня.

Мог ли он зайти дальше? Казалось, что да, разве что понятия не имел, как именно. Как бы внимательно он ранее не рассматривал тело Тартальи, а найти хоть маленькой подсказки не смог. Все размышления об этом стремительно обратились дымом в его голове, когда он ощутил чужие ладони на внутренней стороне бёдер. Глубоко вдохнув, прижался губами к плечу Тартальи, трепетавшего уже всем телом.

И то ли намеренно, то ли случайно, а пальцы одной из чужих рук пошли выше, выдавливая уже из Чжун Ли чересчур откровенный стон. Всё ещё пьяный взглядом Тарталья чуть склонил голову в немом вопросе, после моргнул и уже точно осмысленнее сжал ткань. Сдержав новый стон, Чжун Ли слегка приподнялся на локтях, ожидающе глядя на Тарталью и чересчур отчётливо ощущая его хватку на своём твердеющем возбуждении. Желая, чтобы она стала немного крепче и шла не через влажную ткань штанов.

Однако с каждой проходящей секундой взгляд Тартальи становился всё более непонятливым, озадаченным и попросту растерянным. Всё былое настроение испарилось так быстро, что Чжун Ли, стараясь скрыть сожаление, мягко отвёл ладонь Тартальи в сторону и приподнял его голову за подбородок, отвлекая от своего очевидно желающего вида.

— Думаю, мне надо слегка охладиться, — сказал он мягко, искренне надеясь, что весь было воспылавший в нём жар очень скоро погаснет. Слишком уж велико стало его чувство вины. Тарталья же слегка прищурился, снова, но теперь несколько неровно моргнул, и опять глянул вниз. На этот раз с любопытством, таким, что Чжун Ли сдержал вздох и добавил настойчивее. — Пожалуйста.

А, возможно, он переоценил самого себя, поскольку его слегка толкнули в грудь, намекая лечь обратно на песок, а вторая ладонь вернулась на то место, откуда он её прогнал несколько секунд назад. И, надавив, слегка потёрла, как изучая. Выпустив воздух сквозь зубы, Чжун Ли отклонил голову, только сильнее зарываясь локтями в песок. Только теперь сдаваясь.

Тарталья расплылся в непривычной, предвкушающей улыбке, добираясь до пуговиц на ширинке и, чуть поборовшись с ними при помощи когтей, расстегнул. Сглотнув и глядя из-под ресниц, Чжун Ли проговорил:

— Не сжалишься надо мной, да?

В ответ Тарталья издал тихое смеющееся урчание, резко прервавшееся, когда он-таки напрямую коснулся горячей кожи. Чжун Ли крупно вздрогнул — чересчур ярким оказалось чувство от прохладных пальцев. А когда те, медленнее, не касаясь когтями, лаская лишь подушечками пальцев, провели от самого основания до нежной и влажной кожи наверху, он и вовсе закрыл глаза, запрокидывая голову.

Кровь в его жилах должна была быть холодной, остужающей, но сейчас ему искренне чудилось, что он попросту готов сгореть прямо здесь, от этих неловких движений, отдающих не столько неуверенностью, сколько неопытностью. Но при этом необычайно нежных и медленных. Пальцы скользили вдоль и обхватывали под головкой кольцом, а изучение ненамеренно становилось дразнящим удовольствием, от которого каждый удар сердца распалял пожар в груди.

Язык коснулся его открытого горла, и Чжун Ли чуть наклонил голову, встречаясь с игривым и всё таким же любопытным взглядом. На миг сжав челюсти, как пытаясь вернуть себе столь легко отобранный у него контроль, он обхватил Тарталью за шею и притянул к себе. Это была его самая ничтожная попытка сопротивления за всю его долгую жизнь, не иначе, поскольку новый поцелуй и ставшая крепче хватка на его изнывающем естестве погрузили его в ещё больший омут.

Глубокий, искушающий и будто бы бесконечный, в котором он готов был провести столько, сколько возможно, вновь и вновь вкушая море с бледных губ. Его небольшой триумф заключался в ответной дрожи, пробравшей Тарталью, когда он опять добрался до его жабр пальцами. За что, разумеется, поплатился секундой позже из-за ускорившихся движений внизу.

Слишком долго его не вело от чужих касаний, слишком долго он не сближался с кем-то так легко, так быстро, и слишком долго он не хотел получить удовольствия и нежности. Оттого, вероятно, он и не сопротивлялся чужой настойчивости, отдавая себя во владения неожиданно нежных рук и синего, наглого и чрезмерно довольного взгляда.

Порывистое дыхание всё же переросло в открытый стон, упавший на язык русалке, и он напрягся всем телом, получая освобождение и очередную волну тумана в голове. Нега заразила кровь, заставляя ту пылать, и пульсация расползалась в мышцах, стучала в горле и внизу живота. Его поцеловали с небольшой насмешкой — невинно и просто, после чего отстранились, продолжая хитро сверкать глазами.

— Не знал, что ты такой бесстыдник, — чуть хрипло сказал Чжун Ли, сглатывая и глядя вниз, всё ещё ощущая ставшую мягче хватку. Тарталья чуть сморщил нос в забаве и провёл пальцами по ставшей чересчур чувствительной головке. Зашипев, Чжун Ли покачал головой, тяжело выдыхая. — Прекращай.

Издав новый урчащий смех, Тарталья смилостивился и отпустил его. Садясь, повозился хвостом и промыл руку в набежавшей на берег волне. Чжун Ли же молча посмотрел на запачканный семенем живот и тоже сел, касаясь спины Тартальи. Поцеловав его в шрам чуть ниже плеча, он спросил:

— И как мне отблагодарить тебя? — с намёком спросил он. Тарталья оглянулся к нему, моргнул и чуть нахмурился, будто не понял. Но Чжун Ли увидел в его глазах проблеск осознания, понимания чего-то, что, видимо, от него захотели скрыть — Тарталья мотнул головой и, взяв его ладонь, просто написал:

«Уже отблагодарил», — и кивнув в сторону моря, приглашая.

Чжун Ли медленно сжал кулак, обхватывая пальцы Тартальи, гадая, стоит ли уточнять, или же… Он ненавязчиво взглянул вниз, где, по его предположениям, должно было быть хоть что-то, однако же серебристая чешуя осталась серебристой чешуёй. Так что он согласился на время отложить выяснение этого момента. У него ещё будет время узнать тело Тартальи вдоль и поперёк.

— Давай поплаваем, — сказал он, напоследок целуя Тарталью во всё тот же шрам ниже плеча и наслаждая видом новой волны мурашек на бледной коже. Тарталья встряхнулся, как силясь успокоиться, глянул краем глаза и принялся неуклюже ползти по песку ближе к воде. Теперь же, когда Чжун Ли привык к идее того, что океан — не просто бескрайние водяные просторы, он видел, как море начинает слегка раскачиваться в бухте, словно собираясь подхватить Тарталью и затащить поглубже.

Смыв следы с живота при помощи очередной, но очень слабой волны, он подобрался ближе к Тарталье и коснулся его спины, говоря:

— Помогу?

На него посмотрели с толикой смущения, но кивнули без заминки. Только когда он обхватил Тарталью под хвостом и поднял над берегом, его плечо ошпарило жгучей болью. Да так, что он охнул и мгновенно рухнул на одно колено обратно, поднимая целый всполох брызг. Неожиданно резкая, пульсирующая боль растеклась вдоль всего предплечья, прошивая каждую мышцу и даже на мгновение заставляя его забыть как дышать.

За растянувшуюся словно бы до бесконечности секунду из его рук вывернулись и плюхнулись в аккурат подкатившуюся волну. Оправившись от нахлынувшего удивления, Чжун Ли коснулся продолжавшей пылать руки, и то, что он ощущал на ней горячую влагу, вряд ли было заслугой помрачневшего моря. Мгновением спустя Тарталья с очевидно испуганным звуком оказался рядом, глядя круглыми глазами на те лоскуты, что остались от рукава.

— Всё хорошо, — вдохнул Чжун Ли, моргая и останавливая его, видя, как испачканная в его крови ладонь сверкает переливами на солнце — алое мешалось с золотым. Сглотнув, он посмотрел в широко распахнувшиеся, виноватые и растерянные глаза, повторяя спокойнее. — Всё хорошо. Заживёт.

Судя по тому, что в выражении лица Тартальи ничего не изменилось — он не очень поверил. Его хвост так и мельтешил в воде, пока Чжун Ли стягивал порванную и испачканную рубашку, обнажая рану. Ему не стоило недооценивать когти русалок — они разрезали его плоть внезапно глубоко, испортив весь золотой рисунок и вспахав чёрную кожу. Ало-золотые капли падали в пенившиеся волны, тут же растворяясь в них, и Чжун Ли слегка нахмурился, вдруг увидев что-то торчащее в конце одной из длинных кровавых полос. Однако стоило ему коснуться…

И оно обратилось пылью, да столь мелкой, что та мгновенно пропала в воздухе. Лишь затем Чжун Ли понял, что, кажется, это был кусочек прозрачного когтя. Он поймал ладонь Тартальи, но на той все когти уже оказались целыми. Не удивительно — если капля морской воды исцеляет царапины, то не страшны и более серьёзные раны.

— Что случилось? — наконец спросил он, отвлекая Тарталью от тревоги за его руку. Боль уже начинала стихать, ничего страшного. Он переживал моменты и ужаснее. Хотя некое плохое подозрение поселилось на краю сознания, но об этом он подумает позже.

Он встретился со всё не утихающим в своей тревоге взглядом, и Тарталья облизал губы, неловко отворачиваясь. А потом со вздохом раскрыл его ладонь, выводя слова, где каждая буква сквозила извинением:

«Испугался», — Чжун Ли печально улыбнулся, и хотел уже ответить, как следующие слова ввели его в ступор. — «И подумал, что будет больно»

— Я бы не причинил тебе вреда, — отмерев, сказал он тут же, хмуря брови и испытывая своего рода… разочарование. Но Тарталья замотал головой и поспешил объяснить, из-за чего чертил буквы слишком быстро и смазано. Поморгав, пытаясь уловить смысл, Чжун Ли медленно проговорил то, что понял. — Тебе… нельзя покидать море?

Тарталья кивнул.

— И ты подумал, что я вытащил бы тебя из воды? — продолжил мысль Чжун Ли, и Тарталья снова кивнул, поджимая губы. Сделав вдох, Чжун Ли закончил. — Тебе нельзя покидать море, потому что…

«Иссохну», — написал повторно Тарталья, передёргивая плечами так, будто одна лишь мысль откликалась в нём страхом и омерзением. Чжун Ли поймал его пальцы, обдумывая объяснение.

Нет ни единого существа без слабого места, не так ли? Если его предположения верны, то нет ничего удивительного, что Тарталья не способен покинуть воды океана — ведь его душа заточена в волнах и пене.

— Я тебя понял, — ответил он наконец, поднимая взгляд на чуть улыбнувшегося Тарталью, а затем наклонил голову вбок и вскинул брови. — Почему ты тогда при втором знакомстве со мной вылез из воды? Не побоялся, что я могу легко утащить тебя на сушу?

Несколько секунд Тарталья пялился на него, хлопая глазами, а затем дёрнулся в какой-то абсолютно неубедительной попытке побега. Конечно же, Чжун Ли не позволил ему этого, перехватывая его запястье, хоть и понимал, что не придётся прикладывать и толики силы. Лицо Тартальи вспыхнуло от стыда, когда он дёрнул ушами-плавниками и шикнул на бежавшие по мелководью волны.

— Никогда так больше не делай, — вздохнул Чжун Ли и, поняв, что звучит слишком резко, смягчил. — Прошу тебя.

Тарталья обернулся к нему и мелко, почти незаметно кивнул. Сам ведь понимал, что глупость совершил. Только Чжун Ли успокоился, как на его вновь раскрывшейся ладони написали:

«С тобой можно»

Ему захотелось вздохнуть особенно тяжело, но, когда он посмотрел в эти вновь заискрившиеся глаза, в чьих водах видел своё отражение, передумал. Смог только улыбнуться и покачать головой. Вероятно, он должен был беспокоиться о беспечности Тартальи чуть сильнее, чем стал, однако он успеет научить его быть более осторожным. В будущем.

Очень верилось в это самое будущее. От чего он мог наконец дышать свободнее.

— Добирайся до воды, я тебя догоню, — сказал Чжун Ли, поднимаясь и утаскивая на берег изорванную рубашку. Положив её сушиться на камень, взглянул на всё ещё слабо пульсирующее, хоть и переставшее кровить предплечье. Вновь подозрение мигнуло в голове, и он прогнал его до поры до времени.

Когда обернулся, то чуть дальше мелководья уже мелькал среди волн красный хвост. Усмехнувшись, Чжун Ли поспешил к нему, за несколько шагов преодолевая берег, шлёпая по воде и ныряя с головой, как только она дошла ему до пояса. Вероятно, он сделал это прежде, чем кое-кто успел схватить его за лодыжки.

Стоило ему открыть глаза, ощущая лёгкое жжение от соли, то увидел мерцающее серебро в синеве. Оно стремительно приближалось, и не успел он отплыть дальше, как его лицо обхватили ладонями и шкодливо поцеловали прямо под водой, затем столь же резко отплывая в сторону и обдавая его вихрем из множества маленьких пузырей.

Определённо, Чжун Ли не мог так уж хорошо видеть под водой, но его ставшего здесь несовершенным зрения хватало, дабы узреть ту лёгкость и свободу, с какой двигался всё глубже заплывающий Тарталья. Солнце подсвечивало его рыжие волосы даже под водой и играло сиянием на каждой серебристой чешуйке.

Чжун Ли не знал, каков план и существовал ли этот план в принципе, и попросту позволил вести себя прочь, следуя за игривым алым плавником. Воздух начал заканчиваться к моменту, когда они подплыли к выходу из бухты — к узкому природному «горлышку из бутылки», образованному скалами и тонкой полоской берега. Едва он успел отдышаться, как его ног, всё-таки, коснулись, и вода вновь сомкнулась над его головой.

Он моргнул, глядя на нечёткое, но точно ехидное и ухмыляющееся лицо, ощущая, как нарочитой щекоткой от когтей перебираются выше, по его бокам, груди и до плеч, и усмехнулся. Зарылся пальцами в рыжие, ставшие темнее волосы и притянул к себе для нового поцелуя. Жаль только, что ощущения под водой смазывались и не отдавали той ослепляющей яркостью, к какой он привык на поверхности.

Тарталья вновь уплыл вперёд, и чудилось, что как бы далеко он ни был, а потерять его в бескрайней синеве открывающегося океана невозможно — так сильно серебро его хвоста сверкало даже при плавном движении. И это же могло быть бесхитростной ловушкой, и теперь уже Чжун Ли стоило беспокоиться о своей беспечности, о том, что он позволяет Тарталье так легко уводить себя всё дальше и глубже, откуда он может не всплыть более никогда.

Отчего-то такие мысли не пугали, и Чжун Ли, делая ещё один вдох на поверхности, нырнул, прямо в бледные ладони, густую синеву и к бескрайнему дну, пылающему цветом. Риф раскинулся перед ним маленькой карнавальной страной — оживлённой, подвижной, танцующей в движениях воды. Жители в виде рыб мелькали меж расцветающими в своей красоте кораллами, звёзды облепляли камни, а водоросли шли волнами, постоянно тянувшись к рассеянному солнечному свету.

И над всем этим порхал Тарталья, кружась и то опускаясь, то взмывая выше, пугая собой косяки мелких цветастых рыбок. В воде парил так, как не летает в небе ни одна самая вольная птица. Его ладони неожиданно сомкнулись вместе, и всего в пару движений он подплыл к Чжун Ли, показывая.

В клетке из его пальцев панически билась маленькая перламутровая, похожая на жемчужину, рыбка. Она просочилась между пальцами Тартальи и скрылась из виду, но Тарталья лишь улыбнулся, сияя взглядом. Слишком поздно Чжун Ли осознал то, что так долго по собственной глупости упускал — какой толк любоваться русалкой на поверхности, если её истинная природа скрывается под толщей воды?

Тарталья был влюблён взаимно — океан обожал его не меньше, чем он его, и это читалось в каждом движении, в каждом взмахе плавников. За собственные подозрения становилось стыдно — вряд ли такую жизнь можно назвать «заточением» или пленом. Тарталья не мог покинуть море, однако в нём и не крылось того желания.

Чжун Ли чрезмерно повезло, что в тот вечер он натолкнулся на преисполненного любопытства Тарталью, до этого долгое время прячущегося в волнах и вряд ли думающего о суше.

Теперь же они плавали над рифом, и с восторгом, будто не видел это множество раз, Тарталья указывал пальцем на таящихся меж камней, кораллов и водорослей морских жителей — длинных, круглых, маленьких и больших, с широкими плавниками, выпуклыми глазами, затаившихся и стремительно улепётывающих, как чующих опасность. Чудилось, будто риф дышал — столь сильно напоминал он дневную и шумную Гавань.

Отвращение к рыбе Чжун Ли испытывал лишь в смысле кулинарии, хоть на ощупь, особенно под водой, их чешуя и тела тоже казались странными. А Тарталья почему-то пристрастился к идее таскать к нему в ладонях самых разнообразных рыб, видимо, считая, что чем ярче и узорчатее — тем лучше.

Он потерял счёт тому, сколько раз всплывал и глотал воздух лишь для того, чтобы вернуться обратно к рифу и Тарталье. Сколько раз касался, сколько поцелуев у него крали между делом, сколько рыб он перетрогал и увидел, и сколько раз красный плавник как бы невзначай оплетал его лодыжку. Усталость накатывала постепенно, и в какой-то момент, когда рассеянный солнечный свет начинал переливаться рыжим, ему пришлось вернуться к берегу.

Выбравшись, лёг на камни, пытаясь отдышаться. Голова чуть гудела, и он приложил ладонь ко лбу, чуть смахнув прилившие к нему мокрые волосы. Раздался всплеск — через пару секунд над ним навис Тарталья, загораживая собой круг катящегося к закату солнца.

— Утомил ты меня, — сказал Чжун Ли, касаясь его лица и стирая особенно крупную солёную каплю с его скулы. Тарталья заулыбался, урча то ли в смехе, то ли от искреннего довольства. А затем урчание незаметно переросло в знакомую мелодию. Чжун Ли прикрыл глаза, говоря. — Нет, мне нельзя спать. Точно не здесь.

Теперь Тарталья засмеялся уже в голос — хоть и тихо, но слышно. Зато песнь всё же оборвал, теперь попросту водя ладонью по тяжело вздымающейся груди Чжун Ли. Тот приоткрыл глаза и проговорил:

— Спасибо, что показал мне это.

В закатном сиянии ярче всего горела улыбка Тартальи.

***

В город вернулся уже затемно, когда весь шум с улиц перетёк в дома. В окнах горел тусклый свет, тонущий в наступившей тьме, и лишь луна с чистого неба немного да разбавляла мрак. Чжун Ли вёл плечами, чуть морщась от тянущей в предплечье боли — и эта же боль подпитывала не лучшие, ставшие тяжёлыми и неприятными мысли.

Добравшись до постоялого двора, бросил взгляд на главный дом хозяйки и вздрогнул скорее от неожиданности, чем от испуга, увидев фигуру у окон. Приглядевшись, выдохнул, говоря:

— Доброй ночи.

— Доброй, Вы сегодня поздно, — отозвалась хозяйка, как оказалось, подкатывая полную бочку с водой ближе ко входу в дом. Чжун Ли положил сумку на землю и подошёл помочь, за что тут же получил благодарность. — Ох, спасибо.

Когда с бочкой было покончено, его вдруг схватили за рукав рубашки и с испугом спросили:

— Что же это с Вами? Где вы так? — отчасти он надеялся на темноту и слабые глаза старушки, но, видимо, огромное пятно крови на рубашке столь легко не спрячешь. Он моргнул, осознавая эту вещь с неким трудом и тряхнул головой, отвечая:

— Ничего особенного. Нырял и течением на камни бросило. Рубашка пострадала сильнее, чем я.

— Лучше бы снимали её, если идёте нырять, да с течениями осторожней, надо же хоть как-то о себе заботиться, — вздохнула хозяйка, качая головой и взмахивая руками. — Снимайте, отстираю да заштопаю.

— Не стоит, — слегка смутился Чжун Ли, планируя просто сменить рубашку, но его продолжали с удивительной настойчивостью работящей женщины тянуть за рукав. Так что он, ещё немного поколебавшись, сдался. Заполучив желаемое, хозяйка улыбнулась.

— Вот так, не переживайте, мне только в радость. Не гоже ходить в испорченном, — она свернула рубашку и посмотрела на Чжун Ли будто бы с осуждением. — На берегу стоит выглядеть опрятно.

— Спасибо, — выдохнул Чжун Ли, решая не придавать особого значения последним словам. Догадки остаются догадками, и он очень сомневался, что Тарталья всерьёз мог показаться на глаза кому-то ещё. А если бы его и правда заметили среди волн, то простыми полунамёками не обошлось — каждым дом судачил бы на все голоса о морском то ли духе, то ли монстре.

— Я Вам новую бочку с водой поставила, отдыхайте, — сказала напоследок хозяйка, прежде чем скрыться в доме. — Если голодны, то зайдите в течение часа.

Когда дверь за ней закрылась, Чжун Ли вернулся к своей сумке и достал опустевший за день бурдюк. В главном доме успели зажечь свечи, пока он заново заполнял его за домом. Неприятная жажда, сухостью расползающаяся в горле, наконец пропала, стоило ему сделать глоток. Но тут он озадаченно остановился, облизывая губы и собирая с них воду, не совсем понимая, что изменилось.

Отогнав странные и медленные мысли, он вернулся в свой временный дом. Выдохнув пламени на пальцы, зажёг ими чуть обуглившийся фитиль на свече и опустил сумку на кровать. Одежды с собой у него было не так много, но замену испорченной рубашке он-таки нашел. Переодевшись и вывесив снаружи просоленные штаны, думая, что займётся этим поутру, достал дневник.

Листы, ранее пустые и исписанные лишь словами, теперь же полнились разнообразием картин — то океана, то бухты, то длинного хвоста, то веснушчатого, улыбающегося лица. Грифель, даже со всем наработанным за бессчётные годы жизни Чжун Ли, не был в состоянии отразить всю прелесть им увиденного — то была лишь бесполезная попытка запечатлеть собственные ощущения.

И всё равно его рука будто бы нарочно стремилась воплотить на листе всё больше новых воспоминаний. В танцующем свете пламени он рисовал сплетённые перепончатые ладони, меж пальцев которых высовывалась маленькая рыбка, и невольно думал о том, какими нежными и приятными они могут быть на самом деле. Карандаш замер над бумагой, а после и вовсе опустился, когда Чжун Ли запрокинул голову к потолку, прикрывая глаза.

Предплечье болело. Дольше, чем должно было. Мучительнее, чем следовало. Отложив дневник, задрал рукав новой рубахи. Полосы, поджившие и с виду почти затянувшиеся, пульсировали и горели. Недостаточно, чтобы его корчило от боли, но до такой степени, чтобы каждая мысль в его голове омрачалась этим чувством и начинала раздражать. Коснувшись раны, Чжун Ли поджал губы и опустил рукав.

Видимо, он переоценил самого себя и оставшееся ему время. Если не пара десятков лет, то сколько? Десять? Пять? Год?.. С тяжёлым вздохом он попробовал отвлечься. И внезапная идея осветила было сгущающийся в его голове мрак.

Открыв ящик стола, он достал оттуда ракушку. Волна света пробежалась переливами по жемчугу, и он, взяв одну из жемчужин, сощурился, размышляя о чём-то вроде… браслета, но широкого, не для запястья, оплетающего бледную кожу ближе к плечу и сверкающего в морских глубинах. Зачарованного, не поддающегося соли и содержащего в себе драгоценность суши и океана.

Довольно усмехнувшись, он уже не ощущал боли.

***

Океан никогда не виделся ему таинственным, пугающим или невероятно загадочным. С того момента, как он открыл глаза, заново рождаясь в тёмной глубине, ощущая пылающее от ярости сердце в груди и стремительно уходящую боль, бескрайние воды стали его новым, родным домом. Пучина раскрылась перед ним полностью — он знал о течениях, о кипящей как на дне, так и близ поверхности жизни, знал о множестве маленьких цветных миров, раскиданных островками по всеми океану.

Знать не значит увидеть — когда ярость утихла, любопытство вело его вперёд, исследовать, дотронуться, познать. Проплыть под массивным брюхом кита не всё равно, что знать, что оно белое. Тарталья гнался за каждым течением, пробовал на вкус каждое море, от холодного до самого тёплого, и всё равно оставалось так много всего, что продолжало жить где-то там, очень далеко. Что-то, что он ещё не увидел, а когда увидит, то окажется, что уже познанное им стало другим, изменилось, переродилось.

Он желал познавать место, что приняло его с распростёртыми объятиями и дало силу исследовать его без конца, да хоть без отдыха, сна и еды. Рассекать водяную пустыню бок о бок с другими обитателями, видеть их жизнь, ловить в воде их переливчатые, не такие уж и богатые, но разговоры. Он плавал со стаями китов, охотился с акулами, праздно отдыхал с другими рыбами на рифах, наблюдал за цветением кораллов, плескался в штормах и бурях — он дышал вместе со всем океаном и участвовал в его бесконечном хоровом пении.

И всё же никогда на самом деле не был частью этого богатого мира. Был той самой упавшей с небосвода звездой, обратившейся в ракушку. Его рождение, как и рождение всех остальных русалок, конечно же, не имело никакого «истинного» смысла. Они слишком отличались от настоящих детей пучины, хоть и были любимы ею не меньше. Сейчас, когда он думал об этом, ворочаясь в водорослях у подножья затонувшей статуи Моракса, всё становилось понятнее.

Его роль во всём этом. Их роль. Пучина могла сколько угодно печально петь о том, чтобы он не углублялся в собственные размышления, словно её могло напугать его озарение, однако он не собирался расстраиваться. В конце концов, не найти более равноценного обмена, чем защищать ту, кто даровал могущество и заботу. Ведь на деле он не сомневался в том, что пучина, чья сила тонкими нитями пронизывала и оплетала каждую клеточку его тела, кто слышала каждый отголосок его сомнений и счастья, могла отобрать у него самого себя.

С первых мгновений своей новой жизни он стал частью всемирного океана, но никак не того жизненного цикла, который она бережно взращивала и сохраняла в себе. Этот круговорот, этот бесконечный замкнутый поток они должны были защищать, помогать, не в состоянии стать его частью. Не хищники, не добыча, не часть цепочки. Не часть разворачивающегося перед их взором мира, полного постоянного рождения и постоянной справедливой смерти.

Пучина могла позволить съесть несколько рыб или поохотиться на кого-то покрупнее, но она же забрала у них чувство голода и необходимость в пище. Чтобы забава не переросла в нечто серьёзное, претендующее на место в сложившемся порядке. Тарталью это не беспокоило, просто он, решив полюбопытствовать на суше, обманул в итоге сам себя.

Потому что чужие касания пробудили в нём нечто давно знакомое и новое одновременно, заставили думать и в итоге попросту напомнили о том, что на деле его место — в стороне от прочей жизни. Пучина знала, что такое любовь, и хоть океан она сделала местом суровым и беспощадным, но, в то же время, то была колыбель для бесконечного вида существ. А Тарталья, будучи в сущности своей тем, кого она ненавидела больше всего, не имел право на участие во всём этом.

«Я не расстроен», — он слегка качнул головой, приоткрывая глаза и глядя на трепещущие верхушки водорослей, окружавших его. В тусклом свете парящих в воде кристальных бабочек виднелся каменный капюшон Моракса. Вновь тихое пение, успокаивающее, будто пытающееся коснуться его души напрямую.

Его не расстраивала отведённая ему роль. Всё дело в проснувшейся жадности. В желании познания того, в чём ему отказывали просто по факту его перерождения. А сегодня он вспомнил об ещё одной вещи, которую наблюдал — поскольку возлюбленные дети пучины не видели смысла скрываться, — множество раз, и которую отчасти сумел ощутить напрямую, наблюдая удовольствие Моракса. Удовольствие, которое он смог подарить ему сам.

Память всё также напоминала мутное толстое стекло, однако он слишком хорошо вспомнил то, что людям свойственно любить не столько душой, сколько и телом. Ему хотелось ощутить себя не только обласканным, но и абсолютно любимым, ощущающим тепло, принадлежащим Мораксу в том смысле, о котором даже вспомнить не мог ранее, но о котором подсознательно знал.

Он свернулся в водорослях и направил поток откровения пучине, в ответ слыша сначала тишину, а затем тихий напев, в котором без труда услышал обречённость, с какой родители обычно уступают своим детям. Пустив носом пару мелких пузырей воздуха, Тарталья вновь закрыл глаза, с неясной надеждой на нечто хорошее.

А следующее утро встретило его мерным шумом волн и брызгами волн, ловящим первые, слабые лучи солнца и оттого сверкающими. Тарталья прикрыл глаза под ласковым ветром, будто бы несущим в себе дыхание просыпающегося океана, и думал о чём-то тёплом, приятном, таком, что трепет бежал под кожей и чешуёй, заставляя дрожать плавники.

В темноте снов его вновь навещали странные, мало что рассказывающие ему картины. Мимолётные вспышки полузабытых ощущений, каким он не мог даже дать названия — настолько они были отличны от его нынешней жизни. Столь недосягаемы, столь стары и необъяснимы. В нём отчасти говорила жажда воспоминаний.

Было ли то желанием познать самого себя заново, или же то оказался всего лишь порыв, рождённый откровенным непониманием? Он мог жить без этого знания, но как только заподозрил о его существовании, то уже не смог позабыть. Нечто ускользало от него, и не будет ему покоя до тех пор, пока не поймёт, в чём же кроется главный секрет.

Но теперь его настойчиво манило обратно в океан. Разве что познавать новые просторы он стремился не в одиночку.

— Чувствовал, что застану тебя рано, — прозвучало позади, и он оглянулся, почти мгновенно, ослеплённый собственной задумчивостью, оказываясь под прикосновением — нежным, пробежавшимся по его успевшим подсохнуть волосам и спустившемся к его лицу. Не в силах сопротивляться он прижался к тёплой ладони щекой.

Кожа Моракса так легко менялась, что не успел он моргнуть, как фальшивая оболочка сменилась глубоким-чёрным цветом, золотом узоров и сиянием, легко превосходящим красотой солнечный свет. Моракс опустился рядом, и Тарталья взглянул на его предплечье, сейчас скрытое не изодранным рукавом рубашки. Сдержать себя не получилось, и он дотронулся, легко, как боясь, что вновь увидит ало-золотую кровь.

— Всё уже зажило, — ответил Моракс, чуть закатывая рукав и обнажая место, где ещё вчера тянулись глубокие царапины. От них и в самом деле осталось ни следа. Тарталья довольно, с облегчением, придвинулся ближе, скользя чешуёй по каменному берегу, и зарылся носом в шею Моракса, делая вдох и собирая этот непонятный ему, но оттого не менее завораживающий, таинственный запах, прячущийся за лёгкой горечью моря. В макушку раздался смешок, дыханием опалило кожу. — Что такое? У тебя сегодня ласковое настроение?

Он просто кивнул, прижимаясь сильнее и позволяя своей ладони оказаться в мягком захвате чуть грубоватых на ощупь пальцев. Он приподнял чуть голову, чувствуя поглаживания, побежавшие слабой щекоткой по коже, чувствуя всё тот же легкий солёный ветер, обнимающий их во всех сторон, слыша шум волн, полнившийся лишь небольшими, слабыми отголосками океанического пения… И видел взгляд — мягкий, глубокий, переливающийся янтарём вокруг сузившихся до щёлочек зрачков.

Возможно, ему чудилось, но всякий раз, когда он смотрел в растопленное золото, оно становилось всё ярче, всё мягче и глубже. Вместе с ним же то чувство, что и так уже успело обуять неподготовленное сердце Тартальи, расширялось, заполняя всё его существо. Незнакомое, новое, но названия которого он знал из всё тех же воспоминаний. Оно не походило на ту любовь, что испытывал он к пучине и какую испытывала она к нему в ответ. Оно слишком отличалось, и это же делало его не менее ценным. А, может быть, оно становилось даже чересчур дорогим для него.

А ещё так хотелось, чтобы это чувствовал не он один…

Настигало несколько, как ему казалось, неправильное желание — залезть в чужую голову, увидеть чувства, ощутить их напрямую, прочесть и убедиться. Моракс раскрылся перед ним в своей уязвимости, подарил правду о самом себе и отдал сердце, и почему же тогда Тарталья нуждается в том, чтобы заполучить ещё больше? Преступно ли его желание познать его во всех возможных смыслах?

— Или же на деле ты думаешь о чём-то совершенно ином, — заметил-таки Моракс, чуть сильнее сжимая его руку. Подумав, Тарталья отстранился и спрыгнул в подступающую к камням волну. Пена окатила его с головой, тут же моча волосы и смывая всё такое же непривычное ощущение сухости. На пару мгновений оглянулся на озадаченного Моракса, усмехнулся и скрылся под водой.

Ждать долго не пришлось — в воде поднялось облако пузырьков, когда Моракс, раздевшись и оставив вещи на суше, прыгнул вслед за ним. Как и вчера, золото его кожи горело ярко даже здесь, рассеивая утреннюю сумрачность близ дна. Тарталья поманил его к себе, позволяя подплыть и пуская пару пузырьков воздуха из носа в новом смешке, когда на его ладони вывели: «Нет, ты игривый и сегодня»

Поймав его пальцы в конце слов, Тарталья притянул его к себе ближе. Поцелуй вышел спонтанным, как и всё остальное — Тарталья попросту обнял лицо Моракса ладонями, в ответ ощущая объятия, не сильные, но удерживающие его рядом. Ненарочно, по искреннему наитию, ведомый неясными размышлениями, он оплёл хвостом одну из его ног, лишая их обоих равновесия и утягивая ближе к песчаному дну.

И в его хватке даже не пытались сопротивляться. Лишь на секунду Моракс глянул вниз, затем возобновляя поцелуй и ведя ладонями по шрамам на спине. Его сердце не сходило с ума, не стучало быстрее, чем в знакомом Тарталье ритме — его он ощущал даже слишком часто во время их поцелуев и касаний. Его доверие казалось таким… несколько глупым, безрассудным. Будто бы Мораксу было абсолютно всё равно на то, что это может стать последним, что он испытает перед тем, как у него закончится воздух.

Мысль нашла слишком яркий отклик в тёмных глубинах пучины, и Тарталья отстранился, глядя во всё то же спокойное, умиротворённое золото чужих глаз. Улыбнувшись, Моракс ещё раз коснулся его губ, затем легко отталкиваясь от дна и взмывая к поверхности, где мерцала пляска солнечных лучей.

Глядя на его удалившуюся фигуру, Тарталья осел на дно, на миг замирая от сдавившего сердце чувства. А после поплыл следом.

Моракс за ним не поспевал — не удивительно, у него не было плавников. Хотя чудилось, что он мог бы исправить это, но отчего-то даже не пытался, компенсируя собственную неловкость в воде постоянным наблюдением. Куда бы ни отплыл Тарталья — распугать небольшую стайку только-только проснувшихся оризий или нырнуть за чудной раковиной между кораллов рифа, — мурашки бежали волнами по коже, а чешуя трепетала.

Его одаривали слишком большим вниманием для того, чем он занимался. А занимался он лишь праздными развлечениями и совместным плаванием с редким обменом словами. Он тоже чересчур много смотрел в ответ, не собираясь доносить нечто конкретное, оформленное и способное найти выражение в буквах. Но того Моракс от него и не требовал, тоже переходя на язык, каким Тарталья общался всю свою новую жизнь — через касания, выражения глаз, тени эмоций в движении губ.

Тем больше в его голове плодилось мыслей неправильных, отвергаемых им. Жадных.

Они плыли над рифом, к небольшому пролому, где не так давно Тарталья сократил засилье моллюсков, затем ближе к берегу и вдоль. Моракс неизменно поднимался на поверхность, но для того, кто ходил по суше, воздуха ему и в самом деле хватало надолго. Так, неторопливо, останавливаясь для наблюдения за просыпающимися прибрежными водами, они добрались до расщелины в скале.

Недолго думая, Тарталья скользнул к её входу и обернулся. Ему показалось, что на него смотрят с подозрением, а затем Моракс вновь поплыл к поверхности. В неуверенности Тарталья шлёпнул хвостом по неровной поверхности скалы, немного подождал, давя в себе желание поплыть следом, и облегчённо улыбнулся, увидев, как к нему возвращаются.

Моракс завис перед входом в расщелину и коснулся камня. Успевший погрузиться чуть дальше в тень пролома Тарталья вздрогнул, когда камень вспыхнул — золотое свечение пробежалось волной вглубь скалы, рассеивая и заново сгущая за собой мрак. Тарталья ощутил лёгкую дрожь в плавниках от раздавшейся лёгкой тревоги в звучании течений, но она стихла на удивление быстро, сменившись уже исключительно его волнением, чистым и незамутнённым, когда Моракс, усмехаясь, подплыл к нему ближе.

Сглотнув, Тарталья развернулся, несильно ударил его плавником по груди и скрылся в извилистом каменном проходе. Дрожь прокралась вдоль его спины, когда на долю секунды его хвост оказался в крепком кольце чужих пальцев. И чем дольше он заплывал, тем отчётливее в темноте становилось преследующее его сияние. Звёзды лежащих на дне ракушек проигрывали своим слабым мерцанием, как и встречающиеся кристальные бабочки, пугающиеся и скрывающиеся в более мелких трещинах.

Сдержать любопытство у него не получилось, и он всё же оглянулся. Тут же содрогаясь от пылающего золота двух божественных глаз, беспрерывно следящих за ним и порождающим в нём совершенно дикую мысль — что сюда не он заманил, сюда его загнали. Не привыкшее к страху сердце особенно гулко и горячо ударилось в груди, подгоняя его двигаться дальше, в пещеру, откуда иного выхода, кроме этой расщелины, ведь и не будет.

Покрываясь мурашками, он дёрнулся вперёд, выскальзывая из прохода, и будь он в самом деле добычей, то замерцавший от сияния голубых и жёлтых камней хвост не позволил бы ему спрятаться. Спустя пару мгновений из тисков расщелины выбрался и Моракс, цепляясь за камень чернотой когтей. А ещё через секунду Тарталья выгнулся, ощущая их щекотку на своих боках совместно с твёрдостью ладоней.

Только схватив его, как окончив неясную игру в охоту, Моракс оглядел подводную пещеру, и его глаза слегка расширились в изумлении, скользнув по камням, зарослям водорослей на дне и на чем-то за спиной Тартальи. Тот и так знал, что возвышается в самом центре, потому не обернулся, заместо этого нежно ведя пальцами по щекам Моракса. Невольно вернув всё его внимание к себе.

На него смотрели внимательно, с янтарным переливом в золотой радужке. Как будто он сделал что-то особенное, необычное, такое, что заставило в голове Моракса зародиться некой мысли. Слабая щекотка вновь проникла мелкой дрожью в его бока, и Моракс, усмехнувшись уголком губ, отпустил его и поплыл наверх. В животе расплылся холодок, как от тающего в воде льда, — Тарталья слишком поздно вспомнил, что не знает, точно ли вода не заполняет пещеру полностью. Но тревога отлегла от сердца быстро — он всё же увидел, как Моракс пропадает наверху, найдя воздух.

На поверхности пещера оказалась ещё ярче — сквозь небольшой разлом в потолке просачивался дневной свет, находящий отражение в ещё большем количестве не только уже знакомых драгоценных камней, но и в россыпи мелких кристаллов. Они бежали вдоль стен неровными реками. Вся же подводная часть пещеры оказалась озером, окружённым каменистым, обросшим толстым слоем мха берегом.

Коснувшись его, Тарталья вытянул себя из воды, садясь рядом с переводящим дух Мораксом. Тот чуть наклонил в его сторону голову и, сощурив, чуть хрипло спросил:

— Твоё убежище, не так ли? — и его голос отскочил слабым эхом от стен.

Тарталья кивнул и поднял голову, наблюдая, когда Моракс поднялся. В каждом его шаге по не особо широкой полосе берега читалась задумчивость, как если бы в существовании пещеры крылась загадка. Он коснулся одной из кристаллических рек на стене, и та вновь кратко вспыхнула золотом на мгновение.

— Хочешь, покажу свой дом? — неожиданно Моракс обернулся к нему с чем-то совершенно незнакомым во взгляде — горящем, почти что пылающим, невольно пробирающим до самых костей. В замешательстве Тарталья кивнул ещё раз, лишь тогда понимая, что именно так выглядит чужое вдохновение.

Золотая с чёрным ладонь полностью легла на стену, а затем… началось что-то. Сначала Тарталья не понимал, всматриваясь то ли в неё, то ли в самого Моракса, совершенно не улавливая задумку, и только немного подождав, увидел. Увидел, как река кристаллов движется, разбивается на ручейки поменьше, на брызги капель. А ещё — ощущал дрожь. Дрожь не рождённую в нём самом от всё не утихающего волнения, незаметно тянувшего в животе, нет, та дрожь исходила от пещеры — лёгкая вибрация, от которой мурашки прибоем омывали его спину и шею до самого затылка.

Замерев, Тарталья не смел моргать, наблюдая краткие вспышки новорождённых, уже знакомых ему своим тёплым светом жёлтых камней. Они появлялись, менялись, присоединялись к безостановочному течению кристаллов, а в неровном хаосе стены зарождался едва уловимый порядок, с каждым проходящим мгновением обретающий всё больше чёткости.

Вздох сорвался с его губ, когда он увидел очертания домов — необычных, непонятных, но отчего-то не вызывающих сомнений в том, чем они на деле являлись. С крышами, будто размах птичьих крыльев, с перекинутыми между собой мостами, с тонкими улицами, усеянными вспышками золота и мерцанием мелких кристаллов. За одним домом тянулся другой, за другим — третий, и так строился город.

Огромный, уходящий вдаль, будто бы утопающий в сиянии то ли луны, то ли самого солнца. Моракс чуть повёл рукой, и по левую сторону от только что возникшего города пробежал рисунок волн. Невысоких, но пенящихся, бежавших к чему-то, что Тарталья помнил, как называется — они бежали к огромному порту, к пристанищу больших кораблей со сложенными парусами. Золотые пальцы тронули камень над городом, рисуя небо с порывистыми, тонкими, завивающимися облаками, меж которых прятался ещё один дом — «дворец».

А затем по мановению его же руки бледные кристаллы загорелись глубокой синевой и рассыпались поверх каменного моря, закружились по его линиям и собрались воедино, рисуя маленькую фигурку, будто бы играющую в волнах и шлёпающую по ним плавником. Тарталья вспыхнул, а когда встретился с игривым взглядом золотых глаз, отвернулся, уже откровенно пылая от смущения.

Когда же обернулся — к кристаллической русалочке добавился нависший над ней дракон. Золотистый, мерцающий как и все те камни, какими Моракс щедро усыпал город, от неба до земли.

В единое мгновение целая стена пещеры обратилась художественным полотном. Отчего-то дышать стало тяжело, и всё, что Тарталья мог, так это лишь смотреть и ощущать трепет в собственном сердце. Сглотнув, поймал себя на глупости — раскрыл рот и глядел так жадно, что потерялся в собственном восхищении, что обрушился на него с силой самого высокого водопада.

А когда-таки сумел оторвать взгляд от каменного чуда и посмотрел во всё такое же переливающееся золото чужих глаз, ощутил, как нечто тёплое, медленное рождается в сердце, стекает по нему и наполняет его тело. Он мог лишь догадываться о том, каким разным бывает выражение глаз Моракса — его кровожадный и азартный гнев он наблюдал в воспоминаниях пучины. В реальности же Моракс всегда смотрел на него и с любопытством, и с интересом, и с весельем, со всем тем, что заставляло его глаза улыбаться, искриться, пылать нежным, а не сжигающим пламенем.

Сейчас же нечто изменилось. Полное очарования и любования золото не померкло, нет, Моракс всё так же смотрел с очевидной лаской. Только вот взгляд его стал будто бы глубже, необъятнее, как уходящий в бездну разлом в морском дне, который и пугал, и манил к себе. Вода в таких разломах всегда чудилась густой, как если бы сама тьма стала жидкой. И именно такая бездна, с бескрайним мраком глядела на него.

Моракс оттолкнулся от стены, как желая оставить на ней глубокий след от собственной ладони, и подошёл ближе. Стоило ему опуститься на колени, как Тарталья прикрыл глаза от касаний к собственному лицу, от мешающегося с холодом тепла, пробежавшегося мурашками по его щекам. Губы коснулись его лба, а пещера поглотила тихий шёпот, пронизанный откровенностью, яркой и уязвимой:

— Что же ты со мной сотворил…

Положив ладонь ему на грудь, Тарталья ощутил хаос — столь диким, бешеным и неритмичным оказалось сильное сердце, пульсирующее у него под пальцами. Он чуть приоткрыл глаза, гладя на озарённое золотым свечением лицо, на мечущиеся, неясные тени в чужих глазах, и медленно вывел на коже:

«Что-то хорошее?»

Будто бы печальная улыбка возникла на лице Моракса, и он пожал плечами. Его пальцы провели по щекам Тартальи, но того не нужно было успокаивать. Поэтому, видимо, Моракс успокаивал лишь самого себя.

— Не знаю. Пока не знаю, — проговорил он тихо и шумно вдохнул, когда его поцеловали. Тарталья прижал его к себе, намереваясь отпустить спустя несколько приятных мгновений, но затем эти мгновения переросли в минуты. Потому что от него не собирались отстраняться. По собственной инициативе он оказался захвачен приливом чужих, обжигающих чувств, и ему даже не нужно было смотреть в золотые глаза — он ощущал это в касаниях, бежавших по его груди, и губами, которые целовали с медленно нарастающей жадностью.

Воздух пламенем пробежался в горле, когда он слишком резко вдохнул от упавших на его жабры поцелуев. Хоть и аккуратных, касающихся лишь кожи рядом с прорезями, но именно они и заставляли его изгибаться в спине, подчиняясь зарождающемуся в груди шторму. Непривычно горячему, бушующему, непонятному и абсолютно не пугающему. Будто так и должно было быть.

Его осыпали поцелуями совершенно иначе, чем когда-либо. Не слышалось обычной невинной нежности в действиях Моракса — безошибочно угадывались жадность и желание, сродни тому, какие Тарталья наблюдал вчера. Только тогда они были недолгими, всего лишь вспышка, ничтожная и незаметная в сравнении с тем, как касались его в настоящий миг.

Название этому вертелось у него в голове, призрачное и такое, на деле, неважное. И без нужного слова он ощущал это всем своим существом, слишком остро и непривычно испытывая жар, всё быстрее растекающиеся под кожей, заставляющий трепетать каждую чешуйку и бесполезно скрести когтями то по мху, то по твёрдой чёрно-золотой коже. Казалось, что именно свет узоров сжигал его, заставляя сбиваться в дыхании и ответно сходить с ума сердцем.

Но это не было больно. Ему хотелось тонуть и дальше в этом глубоком разломе пылающих в хищном золоте чувств. Ему хотелось быть объятым ими и, в то же время, объять в ответ. Принять без остатка и оставить напоминание, какое не сотрётся пусть веками, пусть даже тысячелетиями. Жаркий выдох обжёг щёку и край плавника, когда он несильно впился зубами в кожу на шее. За что его плечо принялись покрывать сильными, откровенно алчными поцелуями.

Изо рта вырвался громкий вздох, обратившийся полу-стоном. Тарталья прогнулся в спине, под чуть царапающими его кожу когтями, и эти маленькие, едва ли болящие следы не хотелось смывать. Ему не нужно было исцеление, и хоть он слышал едва ли имеющую значения тревогу, исходящую от вод грота, но не думал об этом. Думал лишь о том, чтобы всё это продолжалось как можно дольше.

Чтобы у него было всё время мира для новых прикосновений и поцелуев. Чтобы копящееся в нём пылающее чувство продолжало сжигать его долго и невыносимо приятно. Так, как мог заставить его чувствовать себя лишь Моракс, чей язык бесстыдно скользил по его коже.

Каждое движение задевало что-то глубоко в Тарталье, заставляя дрожать и теряться. Он шумно вдохнул, не понимая, когда оказался на спине, почему его бока когтистые ладони обнимают так крепко, приподнимая, и почему каждая из его мыслей плавится от мокрых поцелуев, какими покрывали его живот. Почему он так дрожит и почему внизу столь горячо и невыносимо? Отчего он столь сильно изнывает?

Дыша порывисто в попытках сделать непривычный для самого себя глубокий вдох, он моргнул, а мир внезапно осыпался разноцветными стёклами от касания. Всего лишь мгновение, но ставшее долгим, резким, срывающим с губ мелодию, а с ресниц — слёзы. Когда пещера перестала мерцать, вернувшись к своему мерному сиянию, он приподнял голову, глядя вниз.

И задрожал всем телом, чудом сразу же понимая, что произошло. Зрачки Моракса сузились, а радужка потемнела в выражении того чувства, название которому Тарталья всё никак не мог вспомнить. Оно стало глубже, мрачнее, алчнее, и совсем немного, на толику к нему примешался незначительный проблеск искреннего удивления.

Крепкие золотые пальцы держали его там, внизу. Там, где он совершенно не ожидал, хотя о чём, вероятно, подсознательно подозревал. Ему подарили возможность воплотить откровенное желание сердца. Он не сдержал нового, обрывистого звука, когда ладонь Моракса двинулась выше, по всей длине влажной и гибкой плоти. Ни разу не похожей на то, что Тарталья видел вчера собственными глазами, но то, что весьма походило на нечто, что ему удавалось наблюдать в океане.

— Хорошо? — шёпот вернул его в настоящее и он, судорожно кивая, зарылся носом в подставленную шею Моракса, глуша об его кожу продолжающие рваться из его груди звуки — громкие, несдержанные. И когтями цеплялся за плечи, не зная, куда деть себя и попросту содрогаясь на месте и сотрясаясь плавниками.

Нечёткими вспышками стыд мелькал в голове, но был не в силах подавить ощущения от происходящего. Единственное, о чём Тарталья успел подумать прежде, чем огромная волна чистого удовольствия накрыла его, так это о вчерашнем выражении лица Моракса. Теперь он в самом деле понимал, в чём был смысл.

Крупно дрожа и ощущая внезапную влагу на ранее зацелованном животе, Тарталья слепо посмотрел вверх, в лицо Моракса. Тот довольно щурил глаза, слишком откровенно любуясь его уязвимостью. Тарталья мог быть уверен в том, что сейчас представляет из себя самое слабое и доступное для любого хищника существо. Естественно, Моракс никогда бы не причинил ему вреда — и эта убеждённость была не более, чем глупой верой, — но, если бы он того пожелал… Тарталья сдался бы ему без какого-либо сопротивления.

Пропитанный нежностью, ласковый поцелуй в лоб слегка отрезвил, прогоняя все мрачные мысли. Хотя сложно было назвать их пугающими. Сглотнув сухость во рту, Тарталья потянулся и нашёл своими губами губы Моракса, целуя глубже, дыша с трудом и всё ещё чувствуя пульсацию своего новоявленного естества в его ладони.

Моракс медленно разжал хватку, однако прикасаться не перестал. Чуть отвернулся, и Тарталья принялся целовать его в щёку и линию челюсти, понятия не имея, как выпустить то легчайшее, как пузырёк воздуха, чувство, родившееся у него в груди после того тягучего, омывающего его сердце ранее. И вновь задохнулся, когда внизу касанием прошлись до самого основания, то ли любопытствуя, то ли желая вновь заставить его сгорать.

А может, и то, и другое разом. Он не был против. Тем более, что лишь он один пока что получил свою дозу любви. Только вот спустя пару мгновений он замер, ощущая нечто ещё — то, как пальцы Моракса ощупывают чешую чуть ниже и раздвигают. От прикосновения новая волна тягучего, жаркого моря затопила Тарталью, и он, распахнув глаза, заново вжался носом в шею Моракса. Тот хрипло прошептал:

— Умеешь удивлять…

Тарталья бы сказал, что это не он, что он совершенно не ожидал узнать о существовании ещё чего-то, как чешую раздвинули шире. Внезапное понимание принадлежало не ему — то оказалась подсказка, посланная прогнать его вероятный испуг. Но он не боялся. Он не мог бояться, когда взглянул вниз и увидел, как один из золотых пальцев, без когтя, мягко скользит внутрь обнаруженного входа.

Мир знакомо потонул в разноцветной вспышке, и Тарталья обнаружил себя, обхваченным рукой и прижатым к сильной груди. В которой всё также чрезмерно быстро и лихорадочно билось чужое сердце. Вторжение никуда не делось — он отчётливо ощущал внутри себя палец, раздвинувший его плоть и проникший в место, которое…

— Мне стоит продолжать? — тихо спросил Моракс, и лишь по голосу можно было определить, насколько же сильно он погружён в собственную похоть. Нужное слово мелькнуло стремительной рыбкой, и Тарталья просто кивнул. И издал совершенно невероятный и внезапный для самого себя звук, когда в нём двинули пальцем, глубже, внутрь, и назад.

Моракс вынул его, и в свечении Тарталья увидел, как с него стекает что-то вязкое и не похожее на обычную воду. Издав утробный смешок, Моракс опустил руку и поймал губами громкий вздох Тартальи, вновь входя в него пальцем.

— Тш-ш, я буду осторожен, — пообещал он, на миг звуча слишком ласково, с тихим урчанием в каждом слове. Тарталья мог лишь кивнуть, жмуря глаза от движений внутри, чувствуя, как вновь напрягается всё тело и твердеет естество от безостановочного прибоя ощущений.

Обещания можно было не давать — Тарталья не был уверен в том, что смог бы испытать хоть каплю боли. Всё его тело отзывалось на любое движение Моракса так легко, так просто, будто именно Моракс заколдовал его. В расплывающемся сознании, где-то глубоко, сидело знание — всё дело в его желаниях. Всё дело в том, что всё происходящее нужно исключительно для удовольствия, которое он так жаждал ощутить именно с Мораксом.

И потому он мог расслабиться, позволяя чужому длинному языку собирать с его губ обрывки мелодий и нот. Позволяя действительно аккуратным пальцам входить в него глубже, растягивать, заполнять его и дарить всё больше новых, кажущихся бескрайними ощущений. Из-под дрожащих, слипшихся ресниц он мог видеть, как его поменявшееся тело охотно отдаётся чужой прихоти.

— Не пугаешься? — он задрожал от нового шёпота, чуть мотая головой. Всего две эмоции обуяли его — наслаждение и стыд. И именно наслаждение преобладало, не давая ему сосредоточиться на том, каким же порочным может быть вид выходящих из его пульсирующего и растянутого входа золотых пальцев, испачканных и роняющих вязкие капли на серебро его чешуи. Его поцеловали в щёку, спрашивая. — Смею ли зайти дальше, Тарталья?

На самом деле, он очень плохо понял, что ему предлагают, но кивнул. Поскольку просто хотел продолжения. Внутри всё кипело, кровь бежала по венам со скоростью самых быстрых океанических течений. Так что он позволил сильным рукам переместить его и задохнулся. Его влажное, напряжённое естество прижалось к животу Моракса, и он на исключительном, не обременённом и толикой осознанной мысли импульсе, двинулся, потираясь.

Совершенно не заметив, как оказался хвостом между ног Моракса. Плеск воды разнёсся эхом по гроту, и Тарталья поднял голову, встречаясь с тёмным, голодным и, в то же время, полным безграничной нежности взглядом. И было то самое глубокое, на дне морского разлома. Тёмное, но такое желанное и успокаивающее. Обещающее нечто прекрасное.

Уперевшись ладонями в его бёдра, Тарталья чуть приподнялся, не сдерживаясь в новом стоне от случайного удовольствия. Моракс притянул его к себе ближе, шипя что-то успокаивающее, и возясь со своими штанами. Когда с этим было покончено, Тарталья вновь мелодично и протяжно вздохнул от ощущения уже знакомой приятной твёрдости и гладкой кожи, упёршейся ему в живот.

Ещё несколько направляющих движений, и он в полной мере осознал происходящее. Мелкая дрожь прошила его насквозь, когда плоть Моракса раздвинула серебристые чешуйки и коснулась напрямую.

— Можно? — чуть охрипший голос Моракса трещал от нетерпения, от чего-то, что было сравнительно практически мольбе. Как если бы у Тартальи была хоть какая-то возможность не согласиться продолжать.

«Можно», — одними губами шепнул тот, тут же закрывая глаза от движения и проваливаясь в бездну.

Вырвавшийся из его горла звук, чудилось, заставил дрожать всю скалу. Запрокинув голову, глядел на трещину, сквозь которую просачивались уже начинающие рыжеть в преддверии заката солнечные лучи. Он ощущал жар глубоко внутри себя, пульсацию чужого сердца себе в грудь, царапающие кожу вернувшиеся чёрные когти и руки, держащие его так крепко-крепко, что ещё одно усилие, и смогут сломать.

Сморгнув слезу и справляясь с дыханием, он опустил голову. Тяжёлое дыхание Моракса обмывало его плечо, быстрое и немного лихорадочное. Частое. Постепенно хватка ослабла, сияющие ладони перебрались ниже, обхватывая чуть ниже талии, дотягиваясь пальцами до впадинок внизу поясницы и слегка массируя. И в момент сбили только вернувшееся дыхание Тартальи при помощи одного движения.

Чуть ли не раздирая себе губы клыками, Тарталья, сильнее хватаясь за Моракса, сам двинулся. Волна за волной, одно движение за другим — медленные, неглубокие толчки становились всё ярче, всё длительнее. Мысли взрывались звёздами в голове, и он подчинялся губам, языку и ладоням, ни на миг не прекращающим касаться его.

Целовал в ответ, а было установившийся ритм плавно менялся, становясь быстрее и заставляя его сотрясаться и поднимать брызги сходящим с ума плавником. И слушать глубокое рычание, мешающееся со стонами. Прикусывая линию золотого узора на чёрном плече, он видел, как в такт его пульсации начинает мигать свет каждого драгоценного камня и кристалла грота.

Как вспыхивает каменная картина Гавани на стене, как предзакатный свет меркнет в природном сиянии, и как грот обращается сердцем Моракса — открытым, ясным, полным любви. Сливаясь в поцелуе, Тарталья впитывал его тепло всем своим существом, всё глубже погружаясь в бушующий шторм.

После было всё также горячо. Лежа в объятиях чёрно-золотых рук, он коснулся испачканной белой вязкой жидкостью чешуи — капли вытекали из горящего и пульсирующего входа. Естество же, каким он запачкал уже самого Моракса, спряталось в небольшой паховый карман и скрылось под чешуёй. Видимо, теперь всё будет именно таким. Беспокоиться не о чем — он слишком хорошо уловил идею пучины. Ему нет места в жизненном цикле обитателей океана, но есть место рядом с тем, кто так бережно держит его в своих ладонях.

— Ничего не болит? — спросил Моракс тихо, и Тарталья мотнул головой, удобнее устраивая её у него на груди. Поцелуем ему согрели макушку. — Хорошо. Я рад.

Моракс обнял его крепче, почти что баюкая. Заурчав, Тарталья прикрыл глаза, не слыша ничего, кроме спокойного дыхания, ерошащего его волосы, и согревающего биения сердца прямо под ухом.

***

У него появлялась пагубная привычка — усложнять и так невыносимую ситуацию. Как бы он ни хотел остановиться, а не получалось. Ведь он видел эту искрящую фейерверком влюблённость, эти пронизанные неловкостью и нежностью касания, ощущал этот безумный ритм в чужой груди. И ему оставалось только мириться с собственными мыслями, держа в руках разморенного и счастливо напевающего даже в полудрёме Тарталью.

Он пустил собственные размышления на самотёк и так внезапно обнаружил себя на дне собственного глубокого океана, что не смог даже удивиться. Потому что теперь это казалось естественным и совершенно нормальным — так сильно привязаться к кому-то, что из лёгких, больше поверхностных чувств, выросло нечто серьёзное. Крепкое. Пугающее. Заставляющее его вновь гонять в голове одни и те же мысли о том, что он планирует делать.

Ведь целуя Тарталью в губы на ночь и покидая ночной берег с чувством глубокой удовлетворённости, он слишком хорошо понимал, что не жаждет расставания. Ни сейчас, ни через несколько месяцев, ни на смертном одре. А он же так верил в своё смирение перед окончанием собственной судьбы.

Нанесённая на предплечье рана уже затянулась, и всё равно его преследовала боль — иллюзорная, засевшая ужасной фантазией у него в голове и не собирающаяся исчезать. К ней же прибавилось и вернувшееся чувство лёгкой уязвимости, всякий раз настигающее его из-за навечно укрепившейся в сердце вины. Ему казалось, что прибрежное солнце сумело выжечь столь явное проявление его усталости, а солёный ветер смёл прочь любых призраков.

Но вот опять — он ощущает их взгляды себе в спину.

Побег в море мог исцелить его? Вряд ли. Он умрёт, вероятно, даже раньше, чем пройдут обещанные Тарталье пять-десять лет. Его жизнь становилась уже не водой в мерно осушаемой чаше, а треснувшими песочными часами, откуда слишком уж быстро убегал весь песок. Бесполезные мысли. Бесплодные и не ведущие его к спасению.

Сила затухала — вероятно, та картина на стене грота стала его предпоследним творением. Красивым, подарившим ему лишнее озарение. Хоть об этом он не будет сожалеть. Осталось дело за малым — подарок, ещё не совершенный и завершенный, лежал на горке жемчужин внутри ракушки.

Сонливость давила его к земле невообразимым весом, когда он добрался до постоялого двора. Ему удалось смахнуть её, несильно ударив самого себя по щеке. Даже в таком состоянии он не мог завалиться на кровать во всё ещё мокрых после океана штанах и толком не поев. Во-первых, кровать промокнет, во-вторых, еда теперь станет его полноценным источником энергии.

Определённо, его ждала чрезмерно заурядная человеческая жизни бок о бок с устрашающим морским существом из пугающих морских баек. Потрясающие виражи судьбы, он мог лишь восхищаться.

Переодевшись в сухое и вывесив снаружи сушиться одежду, с нарастающей болью в голове наполнил бурдюк новой порцией воды из бочки. Сделав глоток, спеша промочить горло, чуть не подавился и поспешно прикрыл рот. Стирая сладкие капли воды с губ, в непонимании взглянул на бурдюк, словно именно тот и был причиной резко поменявшему вкусу воды.

Или это последствия болезни под названием «смерть»? Такие как он слишком редко проходили весь свой жизненный путь, чтобы он мог оценивать точно. Он перевёл взгляд на бочку и нахмурился, пытаясь уловить какую-то мысль, однако вдруг его слуха коснулось нечто.

Нечто знакомое и столь внезапное, что он попросту замер на месте. Моргнув, прислушался, различая в едва слышных за ночным шелестом травы и листьев звуках закономерность. Ритм. Мелодию.

Он медленно закрыл бурдюк и двинулся, бесшумно настолько, насколько только мог. Как если бы и так теряющаяся в воздухе мелодия могла бесследно исчезнуть от лишнего звука. Переступая по дорожке постоялого двора, он увидел падающий на землю свет из окна главного дома. То оказалось приоткрыто, и он видел чуть покачивающуюся тень.

Поющую. Тихо, себе под нос, без единого слова. Тот самый мотив, чарующий его из раза в раз последние несколько дней. Под который он дышал морским ветром и глубоко спал на песчаном береге. Который сегодня пели в его греющих объятиях в сверкающем гроте.

Дверь оказалась не заперта, и мелодия оборвалась. На него взглянули поблекшие старческие глаза, лучась в улыбке:

— Господин, — хозяйка чуть выпрямилась на скамье под окном, и пламя горящей на подоконнике свечи отбросило на её лицо глубокие тени. — Вы и сегодня поздно. А я почти закончила с Вашей рубашкой.

И она подняла со своих колен рубашку. Не иначе как чудом ей удалось сотворить из напрочь разодранного рукава целый, исшитый заплатками в виде ракушек и рыб. Он бы улыбнулся, не будь он ошарашен.

— Вы же голодны, точно, — хозяйка очень странно считала его молчание и с необычной резвостью кинулась к печке. Чжун Ли опомнился и запоздало извинился за скупую реакцию:

— Спасибо большое за рубашку, извините, что я так…

— Выглядите так, словно сейчас упадёте, — отмахнулась хозяйка беспечно и понимающе, доставая при помощи прихваток из небольшой печки чугунный горшочек. — Жаркое будете? Без рыбы, честное слово.

Он лишь кивнул, продолжая стоять у двери. Мягко закрыв её, всё же нашёл в себе силы на вопрос:

— Вы… Вы ведь пели, не так ли? — и сжал пальцы на ручке двери, не сумев отпустить. Это не могла быть ошибка. Он не мог перепутать.

— Что? — хозяйка в удивлении чуть обернулась, на секунду отвлекаясь, а затем продолжая щедро накладывать в тарелку жаркое. — А-а, да, верно. Это старая колыбельная. Мама пела её мне с братьями, очень давно, но очень часто.

— Братьями? — зацепился Чжун Ли, с трудом дойдя до стола и в немой благодарности кивая, когда перед ним поставили тарелку. Улыбка хозяйки лишилась беспечности и бодрости — всё это испортила всего одна нота печали. Всего на миг, но её взгляд знакомо потускнел от воспоминаний.

— Да, нас было четверо. Старший, я и два младшеньких, — она со вздохом забрала свечу с подоконника и поставила на столик, после садясь напротив. Чжун Ли нахмурился, нанизывая на вилку кусочек картошки из тарелки. Пламя дрогнуло, а вместе с ним и царивший в комнате полумрак.

— Вы говорили, что остались одна? — он мог бы закончить этот разговор. Мог бы. Или она могла его остановить. Но не сделала этого, и потому он продолжил. Печаль будто бы углубила морщины на добром лице. Огонь заплясал в серо-голубых глазах, и почудилось, что из них готовы пролиться слёзы. То оказалось лишь иллюзией, поскольку когда хозяйка моргнула, то её ресницы остались сухими.

— Да. Младшие давно уехали отсюда. Один в Гавань, другой в Сумеру, учиться, — она вздохнула и дрогнула губами, качая головой. Тревога легла цепями на сердце и встала комом в горле, не позволяя Чжун Ли ни начать есть, ни говорить.

Повисла тишина. Пламя чуть подрагивало, методично и неумолимо поедая остаток фитиля оплавившейся свечи. Неожиданно тяжело вздохнув, хозяйка вдруг достала из-под ворота домашнего платья два медальона. Сняв один, раскрыла и посмотрела на фотографию внутри. На долю секунды Чжун Ли подумал, что она от чего-то решила вспомнить мужа.

Но затем понял, что ошибся в своём раннем предположении. Хозяйка носила не парные медальоны. Они, похожие, хранили в себе два совершенно разных воспоминания о прошлом.

— Мой старший брат… — она грустно улыбнулась, протягивая медальон с фотографией. Приняв его, хранящий чужое тепло, носимый рядом с сердцем, Чжун Ли уже знал, что услышит. И не ошибся. — Он погиб.

— Что произошло? — тихо спросил он, давя пробирающуюся в руку дрожь. С серой, знакомо выцветшей фотографии на него смотрели четверо. Улыбающиеся, юные, застывшие во времени и чужой памяти.

Дурачившиеся мальчишки с взлохмаченными волосами — у одного из них не хватало переднего зуба, — взмахивали руками, удерживаемые объятиями их старшей сестры. Моложе той, какую запечатлели на фотографии во втором медальоне. Всё такой же круглолицей, с пышной косой через плечо. Без тонкого шрама, пересекающего щёку.

А позади, бережно положив ей ладони на плечи, с усмешкой на губах и лукавым прищуром глядя прямо в камеру, стоял он. В самой обычной одежде, с плохо поддавшимися расчёске волосами. Снимок был слишком старый, но Чжун Ли знал — когда-то на нём можно было разглядеть намёк на россыпь веснушек. Вероятно, у всей семьи.

Хозяйка попыталась прозвучать просто, но голос подвёл её ещё в самом начале, дрогнув от воспоминаний, самое счастливое мгновение которых Чжун Ли продолжал держать у себя в руках:

— Пришла беда.