Ему удавалось бывать на множестве свадеб. Чаще всего случайно, но порой где-то он задерживался настоль долго, что невольно становился для других знакомым, соседом и даже другом. Редкие случаи грели душу, хоть и слабо.

Свадьбы были разнообразные — то просто скромная церемония под лепестками сакуры в храме, то настоящий пир, где столы трещали от еды, воздух лопался от музыки и голосов, а на полах оставались следы ног босых танцовщиц. Среди его опыта бывали и свадьбы в Снежной — особенно на севере их любили проводить в белые ночи, когда солнце никак не могло полностью утонуть за горизонтом, а в небе цвета сплетались в ярчайшую, переменчивую реку.

В Ли Юэ ночь всегда была тёмной, разбавляемой лишь серебристым и слабым светом звезд да луны. Сегодня даже они прятались за редкими облаками, оттого в центре просоленного городка зажигали фонари. Это совершенно не походило на традиционную северную свадьбу — на белоснежных одеждах молодожёнов плясали отсветы пламени, крася их в тёплый оранжевый, наделяя теплом, смягчая их движения.

Изначально холодный белый должен был подчеркивать непорочность и чистоту заключаемой связи, но Чжун Ли, глядя на то, как рыжий отблеск отражается в нежных взглядах влюблённых, думал, что это не имеет такого уж сильного значения. В празднике, всё же, важна сама суть, нежели традиции. По крайней мере, так казалось именно ему.

Когда клятвы были даны, когда под общий гул собравшихся на площади свершился поцелуй, то, конечно, всё не могло закончиться так просто. Будто бы с самого начала не было никакого смысла в белом — похватали фонари, и потекли мерцающей рекой прочь с площади. Жених, крепко держа за руку невесту, бежал впереди всех, под бренчание музыки крича:

— Гляну я в лицо огню!

И волной же голосов был ему громогласный, разрывающийся весельем, ответ:

— А он мне на прощанье!

— Кто горел — не ждёт покой! — крикнула уже невеста, когда пламя плясало по свежей ночной траве, когда фонари растекались во тьме светлячками, когда подол белого платья намокал от росы.

— Кто сгорел — тот праведныйTMNV - "Жар"! — фонарь в руках жениха погас, только чтобы горящая в нём свеча полетела в сухую гору обложенных камнями веток. То была словно бы вспышка, что поглотила ночь, стёрла все облака и звёзды и обратила небо в глубокую, бескрайнюю бездну.

Неожиданно для самого себя Чжун Ли осознал, что городок хоть и был мал и не особо многолюден, но определённо обладал неугасающей страстью. Жар этой страсти будто бы лишь сильнее распалял огромное кострище, так, что ощущался кожей. Он же отражался в движениях танцующих, во взмахах юбок, во вскинутых вверх руках.

В беспорядочных поцелуях, в каких сливались молодожёны, кружась близ огня и как готовые оба вспыхнуть и сгореть дотла в любую секунду.

Кто-то протянув ему кружку, и он машинально взял её, кивая в благодарность. А взгляд его был прикован к тому, как настроение погребает под собой людей, подталкивает их к друг другу, сцепляет их руки и тащит в пляс вокруг уже отдавшихся душой друг другу влюблённых. Он чувствовал мелкую, но всё же заметную дрожь земли, по которой отбивали танец сапогами, словно силились отпечатать в ней всё своё веселье, все свои неудержимость и запал от происходящего.

— Рада, что Вам нравится, — его слуха коснулся чужой голос, заставляя очнуться. В ту же секунду он лучше ощутил тяжесть кружки в своих руках, а в воздухе — разливающийся запах спиртного. Он же тянулся и из его кружки, тёмной и скрывающей опасность предложенного ему. По собственному опыту знал — не стоило недооценивать таланты людей. Особенно в таких вещах как алкоголь.

— Несомненно нравится, — ответил он, поворачиваясь и видя огненный отблеск в голубых, старческих глазах. Присматривали за ним из-за некоего чувства ответственности за то, что пригласили сюда? Он не знал, да и был слишком усталым для того, чтобы вглядываться и выуживать намёки. — Хотя не ожидал, что будет столь громко.

— Свадьбы у нас редки, чаще молодёжь уезжает раньше, чем успевает влюбиться так сильно, — пожала плечами хозяйка, переводя взгляд на горящих не пламенем, но любовью людей. — Оттого и такой шум поднимают.

— Редкость праздников лучше всего напоминает об их ценности, — заметил Чжун Ли, тоже глядя на горящий кострище, видя не унимающихся молодых в окружении таких же юных, скорее даже детей. Запал более взрослых спал не без обещания вернуться позже, когда алкоголь, какой сейчас лился из кранов не менее чем десятка бочек, повторно разогреет кровь.

В думах коснулся губами кружки, сделал глоток и едва сдержал кашель от того огня, какой полился в горло. Отпрянув, взглянул на кружку так, словно те тени, что скрывали её дно, могли подтвердить его мысль. После усмехнулся.

— Давно не пробовал огненной воды, — он сделал ещё глоток, в этот раз более осмысленный и осторожный. В груди разлился жар, словно туда бросили горсть только что раскалившихся углей, и хлынул приливом по всему телу, затапливая аж до самых щёк. Человеческое тело казалось и правда столь уязвимым даже для такой мелочи.

И всё же отчего-то сердце, хоть и согретое, стучало тяжело, странно и будто бы… печально. Снова посмотрев на огонь, так и тянущийся захватить край белоснежного подола кружащейся невесты, неожиданно чётко ощутил тяжесть собственных, заплетённых в косу волос — из-за притаившейся среди прядей морской соли.

— Навевает воспоминания?

Он хмыкнул и покачал головой, отмахиваясь от желания вновь сжать пальцами конец косы.

— Моя роль на свадьбах — гость, не больше, не меньше, — его взгляд проследил за немного утомившимся, но ярко улыбающимися, светящимися, словно два белых солнца, молодожёнами. Жениху всучили в руку кружку, какую он на пару с невестой принялся распивать под крики окруживших их людей. Не желая вдаваться в подробности, Чжун Ли спросил. — А у Вас воспоминания возникают?

— Ещё как, — хозяйка вздохнула с толикой отчётливой мечтательности. — И всякий раз мне думается, что не было дня счастливее для меня.

С любопытством Чжун Ли посмотрел на неё, отвлекаясь от побагровевшего от огненной воды лица невесты. И чуть наклонил голову вбок, наблюдая внезапную пустоту в чужих глазах — потускневших, задумавшихся. А лицо её в тенях казалось словно бы моложе. Яснее. Моргнув, хозяйка заметила его интерес и слабо улыбнулась.

— Он умер во сне пять лет назад, тихо и спокойно. Её Величество не подарила нам детей, заместо этого дав нам счастье, какого бы хватило на пятерых, — как не совсем отдавая себе отчёта, на волне воспоминаний, потянулась к шее и потянула за блеснувшую в пламени цепочку. Бок старого, потёртого кулона сверкнул, а после раскрылся.

В пляшущих тенях разглядеть было сложно, но для Чжун Ли это не имело значения — он всё равно увидел нечёткую, старую, сделанную ещё на несовершенную фонтейновскую камеру фотографию. Лишенная временем красок, но сохранившая отражение уже давно прошедшего мгновения чужого счастья — на него смотрели знакомые, добрые глаза молодой, круглолицой хозяйки, и неизвестные ему, но тёплые глаза её мужа.

Улыбки украшали их лица; через её плечо бежала толстая коса волос; по голове мужа будто бы прошёлся шторм, а тонкий, казавшийся полностью белым, шрам резал молодую щёку хозяйки, ещё не полуспрятанный в морщинах. И отчего-то вновь сердце в груди ударилось гулко, тяжелея, как тяжелели кружки распивающих свадебный алкоголь.

Чужое счастье сияло ярче огромного костра, ярче сокрытых в его пламени звёзд и луны, ярче давно затонувшего в океане солнца. Ярче всего того золота, что некогда срывалось с пальцев Чжун Ли, и ярче тысячи огней ночной Гавани. Оно слепило и манило одновременно, при этом оставаясь…

Достижимым.

Чжун Ли сморгнул жгущиеся слёзы. Проведя большим пальцем под веками, вернул медальон хозяйке, который она любовно повесила себе на шею, пряча его рядом со вторым, будто бы таким же. Видимо, парным, оставшимся от мужа.

— Вы и правда выглядели счастливыми, — сказал он с тихом вздохом, успокаивая слегка разошедшееся сердце. Вместе с его стуком в голове бились мысли о море, серебрящемся под высоко взошедшим солнцем.

— Разве я не выгляжу счастливой прямо сейчас? — с безобидной насмешкой спросила она, пожимая плечами и глядя на него внимательно, с прищуром, поскольку вряд ли её зрение оставалось столь же хорошим спустя столько лет. — А вот Вы точно тоскуете.

— Я… тоже потерял кое-кого, — эти слова показались ему заклинанием. На пару кратких мгновений ему почудилось голубоватый подол, сверкнувший полумесяцем среди танцующих у костра. На вдохе же его встретил не столько запах алкоголя, сколько сладковатый, какой источали цветы циньсинь, растущие высоко в горах. — И безразмерно скучаю по ним до сих пор. Потому и возвращаюсь в Гавань — попрощаться, воздать почести.

«И покончить со всем этим», — умолчал он о последнем, но когда вновь взглянул на хозяйку, то подумал, будто сказал вслух.

— Смерть пугает, не так ли? — спросила она спокойно, обыденно, каким-то образом заглушая собой всю музыку. Бурное веселье потонуло, теперь далёкое и глухое. Остались лишь отблески огня в блеклых старческих глазах, в каких Чжун Ли видел своё нечёткое, рассеянное отражение. — Особенно, когда к ней никто не сопровождает. Ещё и чувство вины за продолжающуюся жизнь преследует, не принося никакого облегчения. Я понимаю.

Ему казалось, что его сердце сейчас разорвётся — полное горечи и боли. Оно билось, впитывая в себя каждый его порыв, каждую мысль, взамен оставляя в груди удушающую пустоту. Он закрыл глаза, а когда открыл, то увидел их — кружащихся под золотой сенью деревьев, испивающих вино и беззвучно, шутливо спорящих по пустякам. Их образы вспыхнули ярчайшим пламенем и растворились в потоке едкого дыма, уносясь в бездонно-чёрное небо.

Лишь напоследок он поймал их взгляды. Чистые, счастливые. Не осуждающие.

Он помнил, чью кровь пролил тогда. Он помнил, каким жгучим ядом она ощущалась на его коже. Он помнил, из-за кого это случилось. И теперь же… всё подходило к своему концу. Который ему так не хотелось встречать в одиночку.

— Ох, не те разговоры, не для этой ночи, — хозяйка хлопнула себя по губам как-то даже испуганно, словно очнувшись от наваждения. Чжун Ли лишь улыбнулся, допивая остатки огненной воды в каком-то мгновении самобичевания, нарочно обжигая глотку. Поморщившись, глубже вдохнул смесь свежего воздуха с запахом алкоголя и горящего дерева.

— Благодарю за разговор, — сказал он, коротко кланяясь и ощущая дрожь в пальцах. Сжав ими кружку, выпрямился. — Мне это было нужно.

— Меньше думайте о плохом, господин. Лишь живые умеют винить что других, что себя, — ответила хозяйка, приподнимая кружку в прощании, слишком легко уловив его желание уйти.

Поблагодарив ещё раз, он развернулся и двинулся прочь, по пути оставив кружку среди череды таких же, забытых кем-то у одной из бочек. После чего ступил в густую темноту опустевшего городка. Вся жизнь из него попросту утекла к костру, будто бы забрав вместе с собой всё тепло. Вместо людей по улицам струился несущийся с моря солёный воздух, облюбовывая белоснежные стены и заглядывая в окна.

Едва заметный шум неожиданно заставил Чжун Ли легко отступить за угол одного из домов — в темноте пустой улицы мелькнули две фигуры. Серебристый свет скользнул по черной ткани одежды и отразился в стёклах очков. Господин Панталоне неожиданно грубо, вцепившись в воротник, тащил за собой особо не сопротивляющегося лекаря. Проводив их взглядом, Чжун Ли продолжил свой путь, от греха подальше выбрав иную дорогу.

Вскоре под его ногами скрипели уж слишком ставшие ему знакомыми крутые ступени. Ветер утихал, лишь слегка ероша ему волосы. Шипящее, плещущееся море было не меньшей бездной, чем небосвод над кострищем. Разве что в этот раз настоящей Бездной — глубокой, загадочной и невероятно опасной. Чудилось, что в любое мгновение, просто по прихоти, могла подняться волна и стащить с неба целую пригоршню звёзд, чтобы сияли они уже в морских глубинах.

На песок Чжун Ли ступил босой, скинув ботинки у подножия скалы. Утопая ступнями в охладевшем песке, вздрогнул, когда их неожиданно обдало водой. Шагая дальше и погрузившись по щиколотки, замер, глядя перед собой. И провёл ладонями по лицу, глубоко вдыхая запах океана.

Тот запах, который чересчур быстро пропитал его одежду, его вещи, его мысли и даже фантазии. Обычно, это в океане ловят при помощи сетей рыбу, и как же так получилось, что в итоге рыбой оказался на самом деле он? Почему же всё с самого начала было одновременно и простым, и невероятно сложным, не имеющим какого-то однозначного ответа?

Если бы он не остановился здесь, не поддался бы чужому очарованию, не вспомнил бы, какого это, когда сердце расцветает, а прямо из него рвётся нежность, то он бы… То он бы так и не задумался о выборе, который у него есть. Который, вероятно, был у него всегда, и который он выкинул из собственной головы как за ненадобностью, поскольку зачем выбирать, когда уже всё решено.

Никогда он не облачал это желание, больше потаённое, нежели ясное, в какие-то определённые слова. В какой-то момент это перестало быть нужным — он лишь следовал собственной, как ему думалось, судьбе. А теперь же течение, по которому он плыл, предпочло раздвоиться.

И, чего уж таить от себя очередную истину, он знал, какой выбор хотел сделать. Был ли тот справедлив, милосерден или хотя бы правилен? Он не знал. Скорее всего, нет. Но, может быть, возможно, — лишь возможно, — у него есть право видеть и наслаждаться настоящим?

Ветер зазвучал иначе, тихим напевом, и Чжун Ли приоткрыл глаза. Отчего-то совсем не удивляясь, видя, как свет луны пляшет по волнам, бледной коже и серебру чешуи. Тарталья привычно зачесал волосы, высовываясь из-под воды на мелководье и глядя с любопытством. Чжун Ли слабо улыбнулся, снимая перчатки и наводя иллюзию — то, что лекарь с главой по каким-то причинам были не на празднестве, а в городке, напрягало.

Особенно когда Тарталья так бесстрашно и бессовестно объявился столь близко к песчаному берегу, словно ему и вовсе ничего не угрожало. Хотя, помня об его умении исцелять собственные раны лишь при помощи пары капель воды — может, и правда, нечего ему боятся людей.

— Море рассказало об мне? — спросил Чжун Ли, заходя в воду глубже и присаживаясь в неё же на песок, не обращая никакого внимания на тут же отяжелевшую одежду. А ведь поменял перед походом на свадьбу.

Подхваченный небольшой волной, Тарталья мягко подплыл к нему. Чжун Ли вдохнул глубже некогда нелюбимый запах, ощущая под водой нежное прикосновение плавника к своей лодыжке. Прижавшись к его плечу, лишь сильнее моча его одежду, на его ладони вывели ответ:

«Да»

— Разбудило тебя? — спросил он, разглядывая под луной крапинки веснушек на щеках и скулах. Тарталья взглянул на него в ответ, с лёгкой растерянностью, и даже его рука чуть дрогнула. Поймав её пальцы своими, как подумав, что сейчас от него могут сбежать, Чжун Ли добавил. — Не страшись, я не прощаться пришёл.

Сглотнув, Тарталья ещё пару мгновений внимательно глядел на него, как пытаясь распознать ложь, а после чуть повёл рукой и вновь написал на повторно раскрывшейся ладони:

«Не спал. Шум с берега шёл. Любопытно»

— Свадьбу сегодня празднуют, — Чжун Ли оглянулся на скалы, но не увидел даже отблеска света от костра. Усмехнувшись, он спросил. — Русалки играют свадьбы?

Тарталья озадаченно замер, чуть наклонив голову вбок. Его взгляд рассеялся, а с губ сорвалось бесшумное слово, как если бы он попробовал его произнести и передумал в последний момент. После чего он моргнул и пожал плечами, снова начиная писать:

«Не знаю. Может быть»

— Какое-то время я думал, что, возможно, вы живёте стаями, но, видимо, вы скорее одиночки, — заговорил Чжун Ли, убирая его мокрую прядь за ухо и скользя кончиками пальцев по тонким перепонкам. Тарталья дёрнулся, тут же содрогаясь и едва заметно выгнувшись в спине. Чжун Ли убрал руку и спустя секунду был награждён смущённо-недовольным взором. — Извини.

Встряхнув головой и чуть дрожа ушами, Тарталья облизал губы и немного яростно вычертил на его ладони:

«Мне и так хорошо. У громовых берегов живёт несколько русалок. Вместе»

— Громовые берега, — повторил Чжун Ли медленно, затем расплываясь в улыбке. — Инадзума? Ты жил в водах Инадзумы?

Тарталья остановился, как поняв, что написал лишнего, и отвернулся, хмурясь. Чжун Ли чуть наклонился, пытаясь заглянуть ему в лицо, однако вместо выражения недовольства увидел всё тот же озадаченный, рассеянный взгляд. Тот пропал почти тут же, стоило Тарталье моргнуть, но… что ж, стоило признать, ему надо было подметить это гораздо раньше.

— Я не выведываю информацию, — мягко сказал Чжун Ли, привлекая его внимание. Стоило Тарталье вновь повернуть к нему голову, как он оставил на его солёном лбу смазанный поцелуй, шепча. — Лишь слегка удивился, потому что отсюда до Инадзумы пара месяцев пути на корабле.

«Мне лишь рассказывали», — написал Тарталья чуть дрожащим пальцем, пока Чжун Ли наблюдал за смущением, растекающимся по его лицу. Даже со своим зрением он не мог разглядеть цвет румянца, но был уверен, что если коснётся чужой щеки, то она будет горячей.

— Значит, ты можешь уплыть в Инадзуму, — пробормотал он, на что Тарталья только повёл плечом, чуть хмурясь и выводя отдающее твёрдой уверенностью:

«Не уплыву»

И от этого ответа сердце несправедливо пропустило удар. Но Чжун Ли не спрятал это чувство, дозволяя себе новое касание губами — в щёку, которая и правда оказалась тёплой. Из горла Тартальи вырвался растерянный звук. Дождавшись конца поцелуя, он чуть отстранился и с мольбой во взгляде посмотрел на Чжун Ли.

— Не играюсь с тобой, честное слово, — прошептал тот ласково. Тарталья заморгал, как проверяя, точно ли всё это не сон, и неуверенно, не очень доверчиво, кивнул. Вздохнув, Чжун Ли спросил. — Если честно, я думал, что ты благословляешь местные воды, но если ты можешь в любое время уплыть, то… это не так, верно?

Тарталья очень медленно наклонил голову вбок, и с каждым мгновением молчаливый вопрос в его глазах лишь рос. Не сумев сдержать краткого смеха, Чжун Ли объяснил:

— Никто из местных здесь не может утонуть. Решил, что твоих рук дело.

С очень озадаченным выражением лица Тарталья быстро-быстро замотал головой, так, что разбрызгал воду с волос. Зажмурившись от солёных капель, Чжун Ли фыркнул, собираясь их стереть, как его век поспешно коснулись холодноватые пальцы. Хоть и мокрые, но сгонять их не хотелось. Они стёрли с его ресниц воду и, закончив, легли ему на щёки. Прижав одну из перепончатых ладоней к своему лицу, Чжун Ли приоткрыл глаза, выдыхая:

— Раз ты свободен плавать где пожелаешь, то что же делаешь здесь?

Коготь застыл над его ладонью, а потом Тарталья отвернулся, запуская руку под воду. Спустя пару мгновений тихого шипения волн, он протянул ракушку — звезда в центре голубой спирали сверкнула белоснежным в лунном свете. Чжун Ли наклонил голову, беря ракушку, а второй ладонью ловя немые слова:

«Ракушки. Из-за них здесь», — помедлив, Тарталья неуверенно дописал. — «Вспоминаю»

— Вспоминаешь? — переспросил Чжун Ли, возвращая взгляд к нему и видя на его лице рассеянность. Тарталья глядел на ракушку одновременно и сомнением, и с будто бы… страхом. Слабым, едва заметным, даже затаённым. Вдохнув так, что на горле чуть раскрылись жабры, он дописал:

«Здесь вспоминаю. Понемногу, каждый день. О суше», — он сжал губы, всё не отрывая взгляда от ракушки. Чжун Ли намеренно расслабил пальцы, какие непроизвольно сжал чуть сильнее нужного, из-за чего ракушка едва не треснула в его хватке.

Всё же не ошибался. Тарталья не воплощение самого океана, а пленённая бескрайними водами душа, обретшая неуязвимое тело. Однако же Тарталья почему-то здесь. Гонится за воспоминаниями. И либо сила океана не столь могуча, чтобы отвадить его от этой идеи, либо же… плен на самом деле был спасением. Чжун Ли взглянул на чернильные волны, плещущиеся до самого горизонта, где в них тонула щедрая россыпь звёзд.

— Тебя это пугает? — тихо спросил он. Ненадолго замерев, Тарталья медленно помотал головой.

«Их просто много. Разных. Непонятных», — он нахмурился так, словно ему не нравилось то, что приходилось признавать. — «Вспомнив, сильно затоскую?»

На его лице отразилось сложное, мученическое выражение. Он сжал руку в кулак и обессиленно опустил его в ладонь Чжун Ли. Тот тут же сжал его, пытаясь безмолвно успокоить, помочь хоть как-то, утешить.

Волны продолжали катиться к берегу, минуя их на мелководье, и холод постепенно сковывал тело Чжун Ли. Но сейчас промокшая насквозь одежда была не более, чем небольшим неудобством. Посмотрев на всю ту же ракушку в своей руке, он чуть приподнял её, ловя лунный свет её звездой. И заговорил:

— По легенде, некогда небо было так усеяно звёздами, что невозможно было отличить день от ночи. И оно всегда было влюблено в вечно подвижный, шумный и непокорный океан. Но они могли лишь смотреть друг на друга, — он усмехнулся, вдруг ощутив, как было спокойные волны теперь кажутся чуть сильнее в своей тяге к берегу. Однако не остановился. — Океан хотел поговорить с небом, но ничего не получалось — отражаемый им свет солнца и луны был нечётким, непонятным. И тогда небо стряхнуло с себя половину звёзд — они были проглочены волнами и обращены в ракушки. Так они и научились общаться, мерцая друг для друга.

Чжун Ли замолчал и взглянул на Тарталью. Тот глядел на ракушку несколько удивлённо, а затем на его губах возникла улыбка и он беззвучно рассмеялся, качая головой. Разжав кулак, написал:

«Неправда»

— Очень возможно, — не стал спорить Чжун Ли, не в силах противостоять его веселью, ощущая, как волны напористо толкают его в грудь. Вновь поймав ладонь Тартальи, он переплёл с ним кончики пальцев и прошептал. — Но думаю, что даже ставшая ракушкой звезда будет знать, что прилетела она именно с неба, однако океан навсегда останется её новым домом.

Моргнув, Тарталья, чуть поблекнув в улыбке, посмотрел на него и сплёл их пальцы лишь крепче, судорожно кивая. Чжун Ли повторно коснулся его щеки губами, слыша урчащую в его горле мелодию, и с предельной искренностью, на какую только был способен, прошептал:

— Тосковать по прошлому — нормально. Но, как мне сегодня напомнили, стоит наслаждаться настоящим. Если ты пожелаешь, я помогу тебе вспомнить, если нет — не буду вмешиваться. Но в обоих случаях я был бы рад разделить с тобой будущее.

Только было звучавшая мелодия резко оборвалась. В шипящей тишине океана Тарталья медленно отстранился, ловя взгляд Чжун Ли своим непонимающим. Так же медленно, мучительно он расцепил их пальцы и нахмурился. Его коготь дрогнул, прежде чем он написал им на раскрывшейся ладони:

«Почему? Тебе надо уходить. Ты так говорил»

— Говорил, — повторил Чжун Ли, чувствуя лёгкую горечь на языке, какая растеклась от кончика до самого горла, и из-за которой столь неожиданно защипало в носу. — Но тогда… пожалуй, тогда я не понимал, насколько мне на самом деле…

Он запнулся, едва слышно выдыхая следующее слово:

— Одиноко.

Его запястье обхватили, и он не успел моргнуть, как его ладонь коснулась чужой груди. Холодной, мокрой, но там, внутри, билось сердце, чьё тепло, хоть и слабое, невозможно было упустить. Неумолимое, лихорадочное, такое быстрое, как готовое взорваться. Чистое, физическое проявление всех тех чувств, какими Тарталья и так столь открыто сверкал, не таясь, не прячась, наоборот наслаждаясь.

Ему не нужно было описывать свои мысли, чтобы донести своё признание и предложение. И Чжун Ли содрогнулся от того, что его собственное сердце отвечает на этот бешеный ритм. Облизав резко пересохшие губы, он сказал:

— Знаю. Знаю, что ты хочешь этого. Что ты можешь рассеять моё одиночество, но… — слова застряли в горле — разоблачение, признание самому себе, вслух. И всё же он заставил себя произнести их. — Тарталья, я не смогу быть рядом с тобой всегда. Я умираю.

Люди находят счастье в свой короткий век — он был бесчисленное множество раз тому свидетелем. Только вот никогда ранее он не был столь близок к человечеству и человечности, чем в момент осознания собственной смертности. Что на деле оказалась слишком простой в своём понимании: некогда сильное тело, вечноизменчивое, теряло силу, истощившись за прошедшие тысячелетия.

А он ничего не мог с этим поделать. Всё былое совершенство, какое он создавал в самом себе, крошилось медленно и неумолимо, день за днём, незаметно для него. Был ли он слеп из-за собственной гордыни и веры, что стоять он будет также долго, как и само Ли Юэ? Что привычный закон для всего живого в Тейвате не касается его, что он «выше» этого, что смерть для него бывает лишь в бою?

Сейчас же он угасал, и никогда более не начнёт вновь пылать также ярко, как прежде.

Было ли то его долгое путешествие побегом от надвигающегося мига или же смирением в чистейшем его виде? Ему хотелось верить, что второе, ведь именно на это ушли его последние столетия, от которых осталась ничтожная часть — ещё никогда в его сознании время не представало в образе кроющейся на дне чаши лужи, мучительно иссыхающей на жарком солнце.

По его щеке пробежались холодным пальцем, то ли гладя, то ли… Чжун Ли моргнул, ощущая, как затем с ресниц срывается ещё одна слеза, после стираемая всё таким же бережным, мягким и немного щекочущем из-за когтей движением. Вновь сверкнувшая в свете луны синева глаз показалась глубокой, мрачной пучиной — там не было жалости, лишь сожаление и печаль.

В мгновение, когда его мокрой, солёной не из-за океана, а от слёз, щеки коснулись губы, Чжун Ли закрыл глаза. Под веками пекло, и кажущийся неприятным жар пульсировал в голове. И оттого хотелось спрятаться в холодных касаниях и поцелуях — утонуть в них, как в голодных волнах северного моря.

Сквозь морок прорвалось послание, выводимое на тыльной стороне его прижатой к чужой груди ладони:

«Долго?»

— Не могу знать, — выдохнул Чжун Ли, приоткрывая глаза и видя лицо Тартальи близко, так близко, что без труда ощущал его дыхание на своих губах. — Десять лет? Пять? Меньше? Несоизмеримо мало в сравнении с тем, сколько предстоит прожить тебе. Вечен ли ты также, как сам океан?

Тарталья моргнул, а его уши знакомо дрогнули, словно прислушиваясь к ответу волн. После чего покачал головой, лишь сильнее, в слишком чётком ответе, прижимая ладонь к своему стучащему сердцу.

— Оставшиеся месяцы или годы пролетят за одно мгновение, — ответил Чжун Ли с обречённостью, не находя в себе ни желания, ни сил на то, чтобы сопротивляться сильнее и не допустить этого. Не причинить в итоге боли, какую пережил сам. Но тот взволнованный ритм, отдающийся ему в ладонь, манил.

И ему хотелось ощущать его во время своего последнего вздоха.

«За счастливое мгновение?» — вывел Тарталья на его коже, опять стирая новую, обжёгшую щёку, слезу. Чжун Ли сжал губы и сдался:

— Рядом с тобой… да, думаю, оно будет очень счастливым.

И он позволил себе утонуть в пучине синих глаз и печали бледной улыбки.

***

Смерть не была тайной. Среди просторов океана она встречалась даже слишком часто, что и говорить — каждое утро Тартальи начиналось с неё. А всё из-за смутного желания, нужды ощутить на языке вкус. Если задумываться слишком сильно, то получалось, что и это — крупица его неизвестного прошлого.

Порой океан пустынен так, что вокруг нет ничего, кроме безразмерной синевы. Путешествия не раз заставляли его пересекать голубые пустоши, где даже косяк рыб встретить — большая удача. И тем не менее, он не страдал от тянущего чувства в животе, не ощущал наполняющей его усталости, и не испытывал потребности наброситься на первое же живое существо, лишь бы утолить то самое, что обязано было терзать его, но что на самом деле существовало лишь слабым эхом.

Пища, как и сон, — лишь прихоть, желание, порождаемое внутри его головы мутными воспоминаниями. Но всё это ведь обыкновенные потребности, каким следуют все остальные живые существа, даже в океане. Пучина не наделяла своих настоящих детей неуязвимостью, так почему же она досталась Тарталье и прочим русалкам?

И если он не нуждается ни в чём, что требуется другим, то можно ли назвать его живым? Или всё это лишь пародия и фальшь от начала и до конца?

Он слышал недовольство волн — пучине не нравились его размышления. Не было гнева, только расстройство и печаль. Будто бы она сочувствовала тому, что подарила ему такое существование. Поболтав нижним плавником в воде, Тарталья вздохнул — тем не менее, всё его могущество испарится тут же, стоит ему сделать всего одно движение.

Однако он так не поступит. Пока что.

Его взгляд вернулся к умиротворённому, покрытому бурыми и золотыми чешуйками лицу. Утром, после ночных откровений, Моракс вернулся на берег, и вместе они отправились в бухту. Там же нашли торчащий из спокойных вод валун, на котором и устроились вдвоём. Моракс взял с собой нечто вроде пледа и, расстелив, позволил себе выпустить рога и показать чешую.

В лёгком наваждении Тарталья коснулся его волос, зачёсывая их и обнажая чуть золотистую кожу лба. Где-то на задворках его сознания уже привычно всплывали нечёткие воспоминания — в этот раз смутные картинки того, как маленькие зелёные ящерицы неподвижно лежат на камнях под горячим солнцем.

Конечно, сравнивать дракона с ящерицами неправильно, но… Тарталья подавил смешок, перебираясь пальцами на янтарь рогов. Достигнув полукруглого кончика, посмотрел вниз и тут же наткнулся на полусонный взгляд золотых глаз. Моракс усмехнулся, чуть хрипло спрашивая:

— Что такое? — и кратко вздрогнул, когда Тарталья скользнул ладонью по его горлу, а затем и по обнажённой груди — рубашка осталась на берегу, прикрывающая корзинку с остатками принесённой еды. До камня Моракс добирался лишь в закатанных до колен штанах.

«Любуюсь», — вывел Тарталья около его ключицы. Моракс вздохнул и прижал его ладонь к своей коже. После чего его взгляд скользнул по всему телу Тартальи, добираясь до хвоста. Его вторая рука несколько лениво провела по серебристому, мерцающему на солнце боку.

— Тебе действительно не опасно лежать так много на солнце? — спросил он немного хмуро, окончательно пробуждаясь от полудрёмы и даже чуть приподнимаясь на локте. Тарталья прикрыл глаза, когда его щеки коснулись, и послушно отклонил голову, стоило кончикам чужих пальцев двинуться ниже, по его шее. Моракс пробормотал. — И ни намёка на ожоги…

«Со мной всё хорошо», — беспечно написал Тарталья около его ключицы, высвободив свою ладонь. Фыркнув, Моракс снова лёг на расстеленный по камню плед. Хотя ладонь с серебра чешуи не убрал, продолжая чуть поглаживать. Тарталья сдержанно вдохнул, силясь прогнать бегущие вдоль спины мурашки.

В последнее время он стал как-то чересчур чувствительно относиться к подобного рода прикосновениям. Хоть ранее его таким образом никто и никогда не трогал. В порыве он сам чуть сместил ладонь ниже, теперь отчётливее ощущая пульсацию чужого сердца. Казалось бы сильного, готового биться бесконечно.

Мысль о приближающемся последнем ударе была столь странной, столь нереальной, будто бы выдернутой из хаотичного сна. Как могло получиться так, что смерть способна забрать такого, как Моракс, лишь имя которого пугало его врагов и саму пучину, сам океан в частности?

— Никогда не видел у тебя такого выражения, — он сморгнул размышления, вновь глядя в глаза Моракса. А тот смотрел виновато. — Ты всегда так похож на солнце, а сейчас… словно случилось затмение.

Тарталья пожал плечами, и Моракс издал протяжный вздох, шепча:

— Моя вина. Я всё усложнил своим признанием, ты не этого хотел, а я…

Он тут же умолк, стоило Тарталье резко опустить ладонь ему на губы. Помрачнев, тот быстро хлестнул хвостом, поднимая в воздух россыпь брызг и намеренно обливая ими Моракса. Тот дёрнулся и фыркнул, принимаясь протирать глаза от воды. Однако не успел он оправиться от одного нападения, как подвергся повторному — его выдох обжёг, когда Тарталья вжался в его губы грубым и несколько требовательным поцелуем.

Отстранившись, он как мог злобно посмотрел на Моракса. Золотые глаза распахнулись широко в удивлении, а после в них скользнул смех. Не такой яркий, как раньше, даже больше тусклый, но всё ещё настоящий. Мозолистые ладони обняли лицо Тартальи, и их новый поцелуй был нежнее, ласковее, пронизанный просьбой о прощении.

— Хорошо, хорошо, — прошептал Моракс ему прямо в губы и теперь поцеловал в щёку. — Просто не хочу думать об этом дни напролёт. Я хочу любить тебя, а не тонуть в жалости к себе.

Сердце предательски пропустило удар. Задрожав губами, Тарталья слабо кивнул и как в награду за сговорчивость получил ещё один поцелуй. Так справляются с мыслями о смерти? Ища утешения в горячих чувствах, в тех, кто близко? Он не знал, что думать по этому поводу и мог лишь радоваться, что из всех Моракс выбрал именно его.

Жадность и эгоизм — не лучшие черты, о которых он знал. Кажется, и люди порицали подобное, но что если он не может остановиться? А должен ли он останавливаться вовсе? Раз он способен сделать дни, месяцы, годы Моракса счастливее и приятнее, то ничего плохого в этом нет. Лишь конец будет болезненным.

— Я думал, что, может быть, после того как ты всё вспомнишь, мы могли бы уплыть отсюда? — предложил Моракс мягко, поглаживая большими пальцами его по скулам. Тарталья озадаченно моргнул, и под кожей разлился жар от последующих слов. — В городе есть плотник. Я мог бы заказать у него лодку и, если океан будет ко мне благосклонен, отправиться вместе с тобой по любимым тобою местам.

Пучина молчала, но в брызгах лёгких волн Тарталья не слышал сопротивления и недовольства. Будто бы рядом с ним Моракса не будут преследовать бури, не будет опасности. Будет лишь он, Тарталья, и бесконечные водные просторы с вкраплениям островов и цветастых рифов. Может, доплывут до самых громовых берегов, то есть, до Инадзумы.

И всё же мысли о смерти отравляли глупостью думы даже таких древних и некогда всесильных существ как Моракс. Чересчур много самопожертвования и пренебрежения своими планами было в его словах. Тарталья не понимал собственного замешательства: ещё вчера днём сердце ныло от мысли, что Моракс покинет этот берег и скроется в глубине суши, в месте, до куда Тарталья не сможет дотянуться при всём своём непомерном желании, а уже сегодня он хочет, чтобы Моракс таки исполнил свой план и вернулся в построенную им давным-давно Гавань.

Это было нечто такое сложное, мешающее, путающее и смешивающее мысли с чувствами, что Тарталья начинал испытывать нужду в побеге. Спрятаться в гроте, под статуей Моракса, в своей уже ставшей привычной колыбели из водорослей, и глубоко уснуть. Чтобы все тревоги увязли в тягучем дёгте его сновидений.

В бессильной борьбе с самим собой, Тарталья просто накрыл глаза Моракса своей ладонью, чувствуя, как кожу щекочут его ресницы.

— Это значит «нет»? — медленно спросил Моракс, с отчётливым непониманием в голосе, но даже не попытался убрать его руку. Тарталья лишь вздохнул — чудилось, будто сердце привязали к камню и бросили в море, и его всё тянуло, и тянуло, бесконечно тянуло в сторону глубокого дна.

Моракс прав — после его признания стало сложно. Но Тарталья не собирался покидать его. Не из-за чувства вины, а из-за всё той же жадности.

Он мягко поцеловал нагретый солнцем лоб, прижимаясь губами к жестковатым и пока что непривычным ему чешуйкам. И позволил в горле родиться тихой мелодии. Моракс замер под его касаниями, после расслабляясь и мерно выдыхая. Прошептал, как пытаясь не помешать сплетающейся с шумом волн и ветра песне:

— Вновь чаруешь меня.

Тарталья бесшумно усмехнулся, теперь касаясь губами его волос и продолжая напевать, болтая плавником в морской воде. Вскоре Моракс всё же сдался — ненадолго, разговор точно не был окончен, он лишь позволил увлечь себя, — и его дыхание сделалось мерным, спокойным и глубоким. Не убирая ладони с его глаз, Тарталья взглянул из-под ресниц на уединённую бухту.

Казалось, будто бы именно здесь собрался весь океан. Незаметно воды полнились мощью и силой, а соль в них могла сжечь любого, кто дотронется. Тарталья сощурился, не прерывая песни, зарываясь носом в тёмные волосы на макушке Моракса и наблюдая за тем, как незримая жажда струилась в волнах, заставляя их пениться сильнее прежнего.

Он ощутил это ещё ночью. Признание Моракса в собственной слабости породило бурю в бесконечно-глубоком и мрачном дне океана. Пучина никогда не требовала, никогда не приказывала, лишь просила, давая право на отказ. Но сейчас Тарталья как никогда понимал, что делала она то исключительно потому, что испытывала к нему и своим прочим детям нежные чувства.

Моракс же всегда в её великом сознании был угрозой. Тем, кто уничтожал, проливал кровь и не считался с жизнями воспитанных ею существ. Бог и зверь в одном лице. Тот, чьё бессмертие оказалось фальшивкой. А стоило этому раскрыться, как волны теперь тянулись к его телу со слишком очевидным желанием утянуть за собой и выжечь ему лёгкие.

Хлестнув хвостом по одной такой, Тарталья, всё также напевая, сохраняя глубокий и мирный сон любимого, ответил на тот затаённый и мрачный зов глубин: «Никогда»

Он не станет погибелью Моракса, не будет тем, кто затащит его в океан и не даст более глотнуть воздуха. Его ненависть к людям, загорающаяся в сердце, не касалась Моракса и никогда не будет касаться. Пучина могла сколь угодно петь о том, что всё будет в порядке, но Тарталья слишком отчётливо понимал — то будет не дар, то будет сделка.

Ведь с ним было также, но тогда выбора он был лишён. Он согласился защищать океанические воды от людей, от их кораблей, от их разрушительной жажды познания и присвоения, но Моракс не давал своего согласия.

Моракс хотел умереть на суше, а значит так тому и быть. Каким бы сильным ни было противоречие, терзающее сердце Тартальи, он хотел исполнить его волю и защитить от посягательств той, кто приютил его и не позволил его глазам закрыться навечно.

В очередном набеге волн на камень, Тарталья сжал губы и вытащил из воды плавник, забираясь выше. Тут же резко вдыхая и прерывая песнь от жгучей боли. Солнце ошпарило со всех сторон, как силясь испепелить его в мгновение. Боль — острая, словно кровь затвердела и разбилась прямо в венах, — растекалась от сердца по всему телу, постепенно становясь тише, но оттого и мучительнее. Тарталья впился когтями в камень, чувствуя, как они, теперь хрупкие, ломаются, как трескается на хвосте чешуя, и как кожа пылает.

Вой пронзил его голову подобно стреле, но он лишь сильнее прижал горящий хвост к камню, видя, как уже истерично волны пытаются дотянуть до него, раскачиваясь, только бы вновь коснуться. Задержав дыхание от набирающего силу нестерпимого зуда в жабрах, Тарталья всё же вернул плавник в море, мигом позже обессиленно ложась на камень и протяжно выдыхая.

Вся боль испарилась резко, словно смытая исцеляющим потоком. Чешуя вновь сверкала, солнце приятно грело, а когтями можно было вырезать на камне. Выдохнув, Тарталья искоса взглянул на всё ещё волнующуюся, но уже не таящую в себе мрака бухту, и прижался к мирно спящему Мораксу.

Уткнувшись ему в плечо и слабо переплетя с ним пальцы, Тарталья закрыл глаза под печальную, но согласную с ним мелодию волн.

***

Становилось не столько любопытно, сколько попросту странно и подозрительно. Солнце вставало и садилось, бури больше не приходили, а что ни полдень, так идёт «чайный господин» по улицам городка в сторону крутой лестницы, прямо к берегу, как ни в чём ни бывало. С корзинкой в руках, покрытой полотенцем, с сумкой и всегда с полным бурдюком отравленной воды.

Это превращалось в загадку, и хоть Дотторе определённо относил себя к людям учёным и пытливого ума, но то разворачивающееся перед ним нельзя было назвать его любимой категорией тайн. Поскольку это требовало от него тех действий, к каким он прибегать не хотел ни в коем разе. Дело ведь теперь крылось не в яде, который он хотел совершенствовать, а в подопытном, которого он для этого совершенствования так неудачно избрал.

Очередным утром, глядя в спину удаляющегося господина Чжун Ли, он думал о том, что с этим надо разобраться. Желательно не ему, не своими руками, что уж точно. Но для начала придётся всё же проявить немного «беспокойства». Поскольку если в городок проникла бессмертная тварь в человечьем обличье, то это могло грозить огромными проблемами. В перспективе. Для других.

Если Дотторе не придумает, как её обезвредить и заточить у себя, ведь устойчивые твари, не стремящиеся помереть раньше, чем он успеет выяснить все необходимые подробности, всяко будут лучше простого человеческого и слабого тела. В самом деле, не живи он в глуши, где пропажа человека станет сенсацией, то идея заполучить кого-то с таким необычайным иммунитетом к ядам не была бы столь искушающей и подталкивающей его к действиям.

Он учёный, а не шпион или тем более убийца.

А Панталоне вряд ли и пальцем пошевелит — особенно после случившегося во время свадьбы, — ради его желания. Так что требовалось поступать как всегда — заключить сделку. Благо, что любая возможность вновь заполучить стабильный доход, вызовет в нём истерический интерес. Это делало его слабым, что хорошо. «Продавать» же того, кем на самом деле мог оказаться господин Чжун Ли, Дотторе был не готов, что плохо.

Ему нужен был иной вариант.

— Добро утро, хозяйка, — дружелюбие никогда не было его талантом, но подражание никто не отменял. К тому же то, что ему не пришлось идти через хлюпающий грязный двор, немного радовало.

— Доброе, зачастили Вы, — с шутливым подозрением ответила хозяйка, ставя чугунный горшочек, откуда до сих пор валил пар, на стол. Дотторе втянул воздух и чуть не чихнул от столь ядрёного запаха похлёбки — кто-то клал слишком много трав.

— Коротаю время, пока все живы да здоровы, — он чуть пожал плечами, оглядывая дом без особого интереса и краем глаза замечая связку ключей, лежащих в неглубокой глиняной мисочке на подоконнике, прямо перед кружевными шторами.

— Своим же трудом себе скуку обеспечили, у нас даже скотина не болеет, — усмехнулась хозяйка, указывая на горшочек. — Поедите, господин лекарь?

— Нет, благодарю, я ненадолго, — ответил Дотторе, медленно шагая по дому и задерживаясь взглядом то на вышитых тканях — старое и никуда не уходящее увлечение, — то на обложках потрёпанных и редких книг, точно привезённых из самой Снежной ещё до того, как на утёсе построили больше десяти домов. Старинные сказки о снеге, звёздах и тёмных лесах, какие она иногда читала местным детям.

— Вам в самом деле так скучно? — спросила хозяйка с лёгкостью в голосе, так, что при всём желании нельзя было признать этот вопрос за насмешку. Оставшийся не удел горшочек с едой она принялась покрывать тканью, видимо, желая сохранить до вечера.

— На самом деле, пришёл по одному делу, — заговорил Дотторе, доходя до окна. Чуть приподнял занавеску и вздохнул. — Не забывайте только дом проветривать, застоявшийся воздух плохо на здоровье влияет.

— Да будто бы, — отмахнулась хозяйка, но замолчала, поймав его ответный взгляд. После спросила уже неувереннее. — Правда, что ли?

— Правда, — просто кивнул Дотторе и приоткрыл ставни, впуская внутрь полуденный и медленно становящийся жарким воздух. И пока хозяйка в смешанных чувствах убирала горшочек обратно в ещё тёплую печь, ключи, тихо звякнув в такт создаваемому шуму, покинули глиняную мисочку и скользнули в карман Дотторе. После он слегка подтолкнул мисочку вперёд, и та скрылась среди под вздымающимся от лёгкого ветра занавесками.

— Так, что же за дело? — хозяйка быстро оправилась от смущения и замешательства, разворачиваясь как раз в тот момент, когда Дотторе отступил от подоконника и уже медленно возвращался к двери.

— Точно. Как Вы знаете, наш глава несколько… болезненный, — Дотторе поправил платок, как если бы через него вдруг можно было углядеть появившуюся на его лице ухмылку. — И, ввиду моей необходимой заботы о нём, он несколько утомился от постоянного приёма лекарств. Оттого я и подумал, что ему будет легче, если он будет запивать лекарство чем-то вкусным.

Хозяйка удивлённо похлопала глазами, а затем тихо рассмеялась, вытирая руки полотенцем и после скрещивая их на груди.

— А на свадьбе мне показалось, что горячительное для него опасно.

— Никто и не говорит о горячительном, лишь о лёгкой настойке, возможно. И не за просто так, — ответил Дотторе, пожимая плечами. Вряд ли Панталоне пустит его на порог со спиртным, ведь, действительно, он становился несколько неуправляемым и чересчур… откровенным, стоило ему выпить меньше кружки.

А особенно он ненавидел, когда в такие моменты рядом с ним оказывался Дотторе. Так что с его стороны это был вопрос не столько гордости, сколько простого выживания.

— Раз это для облегчения участи нашего главы, — протянула хозяйка с таким видом, будто не поверила ни единому сказанному слову. Развернувшись, она открыла дверь, и Дотторе последовал за ней. — Мне надо тогда спуститься в погреб ненадолго. Есть у меня там кое-что, которое придётся главе по вкусу…

— Подожду Вас здесь, — легко согласился Дотторе, провожая взглядом чуть шаркающую за угол хозяйку. Как только она скрылась, он мягко прошёлся до одного из гостевых домов, вытащил из кармана связку ключей и, быстро перебрав их, отворил дверь.

Та слегка скрипнула, и Дотторе, перед тем как зайти, оглянулся — полдень был жарким, и либо все уже вышли в море, либо всё ещё хлопотали по дому, слишком увлечённые собственными делами, чтобы приметить его. Оказавшись внутри, он бегло огляделся, тут же морщась от чересчур ощутимого запаха соли.

Всё дело было в одежде — хоть и высохшая, и, очевидно, постиранная, а от неё всё равно разило океаном так, будто именно в ней и купались. Рассматривать особо было нечего, на удивление: Дотторе не потребовалось много времени на то, чтобы быстро порыться в чужих вещах. Господин Чжун Ли путешествовал налегке, и кроме одежды обнаружилась лишь неясная в своём смысле коллекция карт Тейвата.

Никаких научных трудов о травничестве или хотя бы чего-то, что показало бы осведомлённость господина Чжун Ли в медицине. Следственно, лечился он всё же не сам, а значит симптомов от яда и правда не проступало. Заинтриговано Дотторе вернул вещи так, как они лежали, после проверяя стоявший на столе чайник. Может быть, всё ценное утащил с собой к морю? Но какой толк везде таскать с собой книги, если их ценность уже давно не такая уж и заоблачная?

Слабо позлившись от этой мысли, Дотторе открыл узкий ящик стола и замер, глядя на… пухлую, закрытую ракушку, слишком неожиданно покоящейся в самом углу. Стараясь не сдвинуть её с места, он подцепил её верхнюю часть пальцами и приподнял. Тут же чувствуя, как губы растягиваются в шокированном оскале.

Недолго думая, он умыкнул одну из множества жемчужин — самую маленькую на вид, дабы не столь заметно было, — и закрыл что ракушку, что шкафчик. Любопытство начинало грызть его и подогревало кровь, пока он закрывал дверь в гостевой дом и через открытое окно возвращал связку ключей в глиняную мисочку на подоконнике.

Покоящаяся на дне кармана жемчужина казалась чересчур тяжёлой для своего размера, но то всё был насланный от чувства удовлетворения морок. Трудно было не радоваться тому, что удалось найти хоть что-то. Определённо, резкое морское богатство совершенно не объясняло, как же господину путешественнику удаётся оставаться в полном здравии до сих пор.

Однако эта маленькая жемчужина могла заставить кое-кого начать действовать.

— Нашла! — оповестила хозяйка, возвращаясь с бутылкой чего-то красного. — Делала на валяшке, помните, как-то проезжал через нас торговец из Мондштадта?

Он помнил, потому что тогда удалось выменять несколько ядовитых растений из земель ветров за чисто символическую сумму. Дотторе принял бутылку, благодаря монетами:

— Спасибо, надеюсь, глава не будет вредничать.

— Чай не ребёнок уж, — отмахнулась хозяйка, пряча деньги в карман, и, видимо, собиралась уже попрощаться, как Дотторе спросил:

— Не знаете, как себя чувствует Ваш постоялец?

— Прекрасно себя чувствует, — удивилась его вопросу хозяйка и чуть нахмурилась. — А что? Случилось что-то?

— Нет, но кто знает, зараза разная и редкая бывает, — Дотторе зажал бутылку подмышкой и сощурил глаза в имитации улыбки. — Сколько дней прошло, а он не спешит уезжать, как гляжу. Хотя глава говорил, что он тут ненадолго, вот и подумал, а вдруг что не так…

— А, нет, — хозяйка расслабилась и открыла дверь в свой дом. — Хочет не уехать, а уплыть — недавно торговался с плотниками за лодку. Уже поди стругают ему.

На её лице при этих словах мелькнуло некое выражение, которое Дотторе разбирать не хотел. Кивнув и распрощавшись, он мерно зашагал прочь, туда, где его точно не ждали, но откуда спровадить попытаются что точно.

Благо, до дома пришлось идти не по столь оживлённым улицам, а то у него бы сломалась шея кивать на приветствия. Элементарная, бесполезная вежливость, которая обретала смысл только в такие вот конкретные моменты. Дотторе хотел бы сказать, что ему было бы всё равно на мнение всех здесь живущих, но по итогу игнорировать их не получалось.

Слишком тесное сообщество раздражало, только выбор у него был таков, что либо здесь, либо странствовать. А постоянные странствия смещали фокус с экспериментов на выживание, поскольку, очевидно, эти самые его странствия никто спонсировать не собирался. Оставалось только предаваться фантазиям о том, что когда Панталоне перестанет висеть в воздухе тряпичной куклой и вернёт себе что власть, что богатство, будет очень легко развести его на подобные траты.

Не без угроз и шантажа, конечно же, но то всё мелочи, и словно бы это могло быть каким-то оскорблением. Сложно шантажом и угрозами оскорбить шантажиста и в прошлом гуляющего по чужим головам человека.

В ещё лучшем, чем несколько минут назад, настроении он постучал. Дверь, ему, естественно, не открыли, лишь недовольным лицом в окне мелькнули. Вздохнув, Дотторе и постучал уже по стеклу, затем показывая бутылку и говоря:

— Принёс подарок. Примирительный.

— Чушь, — раздалось из-за двери ледяное, и Дотторе уже искренне и довольно сощурился, скалясь под платком. — Чтобы я ещё раз пить с тобой сел? Ты всех за идиотов держишь, но порой забываешься.

— Это с постоялого двора, не обижай старуху отказом, — проговорил Дотторе играючи, слыша в ответ пренебрежительный вздох. Чуть приглушив собственное веселье, он протянул. — Твоя правда, но я всерьёз пришёл извиниться. И сделать кое-какое предложение.

— Какое? — лёд из голоса никуда не делся, только чуть треснул под любопытством. Слабым, поскольку, очевидно, Панталоне до сих пор думал, что весь этот разговор нужен только для лишней насмешки над ним или для того, чтобы натянуть струнами его нервы. Не то чтобы он был неправ, но сегодня цель Дотторе и действительно отличалась.

— Тебе понравится, — пообещал тот искренне. — Приоткрой дверь, обещаю не врываться.

Тишина по ту сторону полнилась сомнениями столь явно, что чудилось, будто в воздухе можно было услышать все неровные и подозрительные мысли. После чего дверь в самом деле чуть приоткрылась, и наружу вырвался слабый запах сожжённых в трубке трав — вот причина такого мелкого доверия. Панталоне терял в непоколебимости, когда выдыхал собственные мысли дурманящим дымом.

Дотторе мог бы нарушить слово и, всё же ворваться внутрь, однако сегодня ему не хотелось такого рода наслаждения. Потому вместо этого он достал из кармана ту самую жемчужину и, зажав в пальцах, поднёс ближе к образовавшейся щели. Чёрные глаза Панталоне полыхнули, и он приоткрыл дверь шире, затем потянувшись к жемчужине.

— А, нет, — Дотторе увёл руку, невольно любуясь тем недовольным выражением, какое возникло на чужом лице. Теперь пылающий взгляд сквозь стёкла очков вновь был подарен лишь ему. — Впусти для начала.

— Ты всерьёз пытаешься со мной торговаться при помощи какой-то одной жемчужины, которая может оказаться подделкой? — зашипел Панталоне, тут же возвращая ладонь на дверь в угрозе захлопнуть её. Дотторе чуть наклонил голову и сказал:

— Кажется, из нас двоих всех за идиотов считаешь именно ты, — он вздохнул. — Ты правда думаешь, что я бы пришёл к тебе всего лишь из-за одной жемчужины?

Вновь сомнение, менее ощутимое, менее заметное. Панталоне поджал губы, и будь его ум трезв, то он точно сумел вывернуть словами ситуацию в свою пользу, хитро отступить. Но какая беда — пристрастие к травам мешало. Оттого он и сдался, открывая дверь шире, и, всё же, держась на расстоянии минимум трёх шагов.

Как если бы это действительно могло стать преградой для Дотторе. Но, опять же, у того было слишком хорошее настроение для ухищрений. Жемчужину забрали у него из пальцев в то же мгновение, в какое он закрыл за собой дверь. Отдёрнув шторы у окна около письменного стола, Панталоне поднёс её к лучам дневного света.

Бутылка с настойкой из валяшки стукнулась о стол, когда Панталоне на пару мгновений зажал жемчужину меж зубамиКустарный и старый способ проверки жемчуга на подлинность: настоящий жемчуг будет скрипеть о зубы., после недоверчиво посмотрел на Дотторе. Вероятно, тот и правда был чересчур подозрительным в своём миролюбивом спокойствии.

— Откуда достал? — спросил Панталоне, стискивая жемчужину в кулаке.

— Заметил ли ты, что наш гость-путешественник как-то задерживается здесь? — туманно ответил Дотторе, делая шаг в сторону и оглядывая дом, скорее напоминающий кабинет. Слишком много уж книг из Снежной с собой притащил Панталоне, как если бы они могли искоренить его чувство позора от изгнания. Пахло бумагой, чернилами и всё теми же травами, но Дотторе даже со своим чувствительным носом слишком привык к этому запаху, чтобы испытывать отвращение.

Хотя ему больше нравилось, когда к устоявшейся смеси добавлялся более естественный запах, чего уж скрывать.

— Не слежу за ним, — проговорил Панталоне медленно, хмурясь. — Но, видимо, стоило?

— Видимо, — кивнул Дотторе, касаясь пальцами потёртых корешков книг — учебники по экономике, как мило. Он раньше не придавал значения тому, что у Панталоне могут быть такого рода сентиментальные привязанности к простым и уже готовым развалиться вещам. Помедлив, признался. — Жемчужину вытащил из его дома на постоялом дворе.

— Так ты у нас не просто лекарь, но ещё и вор? — миг обескураженности пролетел так быстро, что удалось углядеть лишь его тень в чёрных глазах. — Зачем тебе…

Панталоне осёкся на полуслове, моргая и осознавая какой-то момент. Дотторе развернулся как раз в тот момент, когда ранее обозначенные три шага расстояния перестали иметь какой-либо смысл. Как и в ночь чужой свадьбы, чужая рука схватила его за ворот, но теперь то было из-за смеси гнева и недоумения, а не из-за разогретого спиртным противоречивого желания.

— Ты его чем-то травишь? — перешёл на почти змеиное шипение Панталоне, и Дотторе мог лишь довольно улыбнуться, перебарывая желание стянуть платок с лица.

— Смотри как ты хорошо меня знаешь. Угадал, — и всё равно он чуть наклонил голову вперёд, что заставило Панталоне отступить. На полшага, скрываемого за простой переменой позы, потому что поражение признавать себе дороже. Но Дотторе видел. — Если Капитано уже кормит собой рыб на морском дне, то разве не могу я забрать «товар» себе?

Несогласие уже было готово сорваться с тонких губ, но Панталоне проглотил его, уводя взгляд в сторону и думая. О, ему точно не нравилась озвученная Дотторе мысль — не впервые, впрочем, он говорил об этом, — однако ожидание грызло и мешало. Тревожило. Раздражало. Из-за чего смесь курительных трав так стремительно кончалась, из-за чего их запах становился отчётливее.

— У него не одна жемчужина, — сказал Панталоне, всё также смотря в сторону. Дотторе просто кивнул, видя, как взгляд метается к нему на долю секунды. Панталоне продолжил. — Привёз с собой?

— Странно возить с собой жемчуг в морской ракушке, — милостиво согласился переменить тему Дотторе. — Да и к морю ходит каждый день так, что от него солью несёт жутко.

— Ныряет… — пробормотал Панталоне, и наконец в его глазах полыхнуло то, что и привело его сюда — алчность. Его пальцы неведомо для него самого сильнее сжались на вороте Дотторе. — Как много жемчуга?

— Понятия не имею, но точно больше, чем могут дать две или даже три устрицы. В разы больше, — он мог слышать, как мысли в чужой голове скачут, преобразовываясь в некий план. А затем Панталоне вернул к Дотторе взгляд:

— Не смей его убить прежде, чем я узнаю, где именно он достаёт жемчуг.

— Я бы пообещал, но, боюсь, что наоборот не смогу его отравить, когда понадобиться, — он чуть слукавил — нельзя было назвать полноценной идеей то, что вертелось у него в мозгу, однако он взрастит её раньше, чем заступит завтрашний закат. — На него не действует мой яд.

— Даже гении ошибаются, не так ли? — усмешка окрасила лицо Панталоне ехидством, довольством, возвращая ему жизнь. Надежда удивительна — один лишь её призрак способен воскрешать. Панталоне разжал пальцы, отступая уже мягче, легче, глядя на жемчужину, покоящуюся в его бледной ладони.

— Или же он не совсем человек, — пожал плечами Дотторе.

— Что за чушь? — фыркнул Панталоне, поправляя очки. — Твой яд оказался бесполезен, и ты сразу думаешь, что у нас тут оборотень поселился?

Именно в этот момент Дотторе вернулся мыслями к картине того, как его ладони сжимают усеянную родинками бледную шею. Сморгнув наваждение, он неслышно приблизился и цепко сжал ладонями плечи Панталоне. Тот протестующе зашипел и дёрнулся, но замер от тихого голоса на ухо:

— Ты же желаешь забрать весь жемчуг, что он нашёл и ещё найдёт. Самосуд без причины никто не одобрит, но я же знаю, что мой милый глава умеет творить чудеса своим языком? — он фыркнул от той полной омерзения дрожи, какая пробила всё тело Панталоне и отдалась ему в ладони. — Будет ведь гораздо проще бояться и ненавидеть не путешественника, а угрожающую всем некую тварь.

На него скосили недовольный, всё такой же горящий взгляд. Панталоне повёл плечами, и Дотторе послушно отпустил его, уже увидев согласие.

— Допустим, — кратко ответил Панталоне, пряча жемчужины в схваченный из ящика стола платок.

— Тебе жемчуг, мне — живое тело, — обозначит Дотторе довольно, пока что прощая допущенные в его стороны насмешки. — Уговор?

Панталоне взглянул на него — оценивающе, пристально, как если бы пытался увидеть ловушку. К небольшому сожалению Дотторе, никакой ловушки в самом деле не было. Разве что говорить это не обязательно. Помедлив и сильнее сжав платок с жемчужиной, Панталоне кивнул:

— Уговор.