Полюша проснулась от того, что в окно ее кто-то стучит. Сперва подумала сквозь сон — неужели опять маму не пускают в дом? Ах, какая подлая несправедливость! Это ведь их дом, так как можно маму туда не пускать?

Открыла глаза в темноте, спустила ноги с кровати. Пол был чистый, гладкий, покрытый лаком. Холодом по всему телу пробежала память — какой дом, какая мама? Она в церкви, у отца Анфисия…

Следом за этим пришла еще мысль — в разы страшнее прошлой.

Келья, в которой ей постелил отец Анфисий, была в церковной башенке, и окошко ее выходило на отвесную стену. И в окошко то Полюша боялась выглядывать — голова начинала кружиться.

Захотелось лечь обратно и накрыться с головой одеялом, сделать вид, что ничего она не слышит и не видит. Только ведь она уже встала. Только ведь тот, кто продолжал тихонько стучать по ставням, наверняка уже заглянул в щель между досок и все увидел.

Полюша медленно, будто шея у нее окаменела, повернула голову в сторону ставенок. Она точно помнила, что отец Анфисий перед уходом их затворил, а теперь увидела — одна створка отошла в сторону, и в прямоугольнике потемнее белых стен видно чье-то лицо в косматой бороде.

Хотела бы вскрикнуть — да вздох в горле застрял комом.

— Полюша, — позвал ласково дядь Митя, только голос у него звучал прерывисто, как будто волк попытался заблеять. — Впусти-кось меня.

— Батюшка Анфисий! — вскрикнула Полюша — крик вышел жалче воробьиного писка. — Батюшка Анфисий…

Церковь осталась глуха, и показалось, что вот так кричать в святом доме — грешно. Что не помощь крик привлечет, а гнев чей накличет. И не смогла больше вскрикнуть.

— Выйди, дурочка, — продолжил звать дядь Митя, легонько царапая ставню — скрип, скрип, скрип… — Ярина за тобой послала. Неужто не хочешь перед смертью увидеть матушку?

Стоило нечистому вспомнить Ярину, как Полюша вся затряслась. Сама не поняла, отчего имя матери такой жутью на нее накатило. Зато страх вожжёй подстегнул — Полюша вскочила с кровати. В келье вещей немного было — кровать, табуретка и сундук для вещей у стены. К нему и бросилась Полюша, стараясь не глядеть на окно, не слушать рык и блеяние. Насилу сдвинула тяжелую крышку сундука. Вещей на дне лежала мало — одежда кое-какая, постельное белье, немного лекарств. Столкнув все в сторону, Полюша нырнула в сундук и тронула крышку — та с грохотом рухнула вниз, закрывая ее в тесноте-темноте. Но, по крайней мере, от горящего багрового взгляда дядь Мити тоже укрыла.

Полюша вслушивалась, но слышала только шум крови в ушах. Постепенно бешеное дыхание выровнялось, подуспокоилась и сама Полюша. Может, привиделось ей?

Попыталась развернуться — и не смогла. Да ведь было же уйма места? Двинула рукой, попытавшись поднять крышку, но даже локоть распрямить не смогла — и вдруг почувствовала, что сзади и спереди стенки сундука толкают друг к другу ее тело и ноги. Как гармошку ее складывают! Сжимаются! Стенки сундука сжимаются!

Полюша задергалась, пытаясь ногами и локтями раздвинуть стены. Но только взвизгнула, когда наткнулась локтем на склянку со спиртом и та раскололась. Теперь не просто сжимался сундук — теперь, сжимаясь, он сквозь тонкую сорочку проталкивал в ее тело осколки! От боли и страха в голове помутилось. Полюша залягалась, каке бешеная, толкая стенку, крышку, ударяя себя коленями по носу. Пока наконец тяжелая крышка не взлетела вверх от толчка — и не начала падать вниз, обратно, да Полюша не позволила — сунула между крышкой и сундуком руку. Так больно ударила крышка, точно топором рубанула!

Да это пустяки — Полюша вцепилась в край сундука и рывком вытащила себя наружу. Сначала наполовину — по пояснице пребольно ударила крышка — потом целиком вывалилась на пол и растянулась, тяжело дыша.

— Ну что же ты, в сундук если попадешь и крышку не откроет кто снаружи, так ты там и задохнешься… как мышь.

Проблеял от окна голос дядь Мити. Сама не своя от страха, Полюша вскочила. Заметила краем глаза, что сундук стоит обычный, какого был с самого начала размера, а потом перевела взгляд на окно.

И завизжала.

Потому что дядь Митя больше не был за окном — огромная козлиная голова с узкими зрачками и вываленным из разинутой пасти языком просунулась в комнату, была уже р я д о м, и широкие лохматые плечи снаружи ломали трещавшую оконную раму, протискиваясь внутрь…

Полюша, не помня себя от страха, бросилась вон. Скатилась по лестнице не то кубарем, не то просто бегом — не поняла, а тело и так все болело, рассаженное о стенки сундука, исколотое стеклом.

— Батюшка! Батюшка! — подвывала Полюша, ударяясь во все встречные двери.

Все были заперты. Одна только поддалась — Полюша вылетела на порог и ослепла от жирного полукруга луны в небе.

А потом луну заслонили рога, и огромный козел, стоящий на двух ногах, склонился к ней, обдавая горячим смрадным дыханием.

— Кто ж тебя просил, шлёндра сопливая, убегать? Ради тебя пришлось за божий околоток лезть и палить шкуру…

Когда Полюша пришла в себя, то не поверила, что жива. Не могла она быть живой. Попыталась рукой шевельнуть — не шевельнулась, попыталась второй — та сжалась в кулак, а в кулаке была кукла. От острого укола в ладошку немного прояснился кисель в голове, и Полюша поднялась на ноги. Рядом шумела река, от одежды пахло козлиной шкурой.

И луна светила высоко.

Полюша шла медленно, осторожно, потом плюнула — толку идти, если одна нога наизнанку вывернута и наступить на нее нельзя? Легла и поползла. Благо, ползти было недалеко.

Ни о чем она не думала.

Где мысль, там память, где память — там козлоногий дядь Митя.

Много ли, интересно, она проползла?

Полюша обернулась и увидела длинную черную полосу, тянущуюся за ней, как хвост. Зажмурилась, отвернулась и поползла дальше, не оглядываясь.

Интересно, жива ли она еще? Мама говорила, что если кому живот отворят, то он уже жить не может. А Полюша, надо же, жила.

Или это только казалось?

Утес с ивовой занавесью она нашла быстро. Встать уже не могла, потому легла лицом в грязь, положила рядом куколку и стала осторожно пихать ей в рот скользкую от крови землю.

— Помоги мне, тетенька, — всхлипнула Полюша — и себя не услышала, таким хриплым был голос. — Я так не могу. Сделай что-нибудь, пожалуйста. Пожалуйста…

Полюша и сама не знала, что просить у тетеньки, когда та появится. Может, ей и нечего было попросить. Может, следовало раньше…

Или просто хотелось перед тем, как уснуть, к кому-то прижаться. Берегиня была холодная, это Полюша запомнила, а темная девушка — теплой, живой.

Но она так и не пришла, сколько бы Полюша ни кормила куклу. Наверное, она тоже боится дядь Митю. Полюша ее понимала. Дядь Митя был сильнее ее, и он правда мог расколоть церковь на черепки.

Силы почти оставили Полюшу, но она проползла еще немного до занавеси ивовых ветвей и вползла под нее. На улице было холодно. Слишком холодно.

Внутри, под пологом листвы, лежали обе девушки с церковного двора — белая с одной стороны, с другой — темная. Лежали они очень близко, прижавшись друг к друг другу висками и смежив колени. А между телами их было немного места. Полюша подумала, что они не сильно рассердятся. И осторожно вползла между ними. Спиной прижалась к теплому животу темной, лицом уткнулась в мягкую грудь светлой. Смежила веки.

И представила, что ее обнимают.

***

Аквилина отчего-то думала, будто царство Настаски — это одни только чертоги, а в сосновый бор за окнами ходу нет. Но стоило им пожать руки, сговариваясь, как Настаска встала и пошла к дальней стене. Там из камня прямо на глазах проступала дверь.

— Мы туда пойдем? — нахмурилась Аквилина.

— Туда-туда, — закивала Настаска. — Чего ты удивляешься? То, что ты во сне видишь, не значит, что это не взаправду. Это, может быть, больше настоящее, чем то, что ты под солнцем… божьим или как там у тебя, видишь.

Воздух снаружи был другим — не таким, как наяву. Один его глоток наполнял легкие с лихвой, и казалось, будто запах сырой земли и запах грозового неба тут мешаются в одну амбру и кружат голову, как мед. Аквилина, никогда не пригублявшая ничего, кроме церковного кагора с ложки батюшки и призрачного вина, покачнулась.

Настаска поймала ее под локоть.

— Глубоко не дыши, — смешливо предостерегла она. — Ты, может, и мертвая, да в те времена зачинали и от дождя, и от ветра, и от зверя. Себя в чистоте блюсти надо, иначе…

Видя, как вытянулось лицо Аквилины, Настаска не удержалась — захихикала.

— А что ты так смотришь? Или думаешь, только эта ваша, как ее там, Богородица так может? Она, по твоим словам, в такую древность жила, что некоторые духи еще сохраняли умение в непорочную деву влетать. Тоже мне, нашли чудо невероятное. Пф…

— Дурость какая, — покачала головой Аквилина. — Ты меня просто дразнишь.

Но дышать правда стала осторожнее — и воздух, и земля, и деревья, и свет, — все вокруг казалось особенно диким и буйным, таким, будто жизни в нем было больше, чем может вместить в себя форма. Стволы сосен, рыжие и лохматые от мха, не обхватывались руками. Корни их оплетали землю, изгибались хребтами морских зверей, переплетались тесно с друг другом, а во тьме под ними копошились тени, точно живые звери. Трава казалась такой изумрудной и яркой, словно тронь ее — и брызнет сок. В лохматых сосновых лапах высверкивали янтарем огромные глаза, и от нестихающего ветра все вокруг шелестело, шепталось и сплеталось.

Аквилина сама не заметила, когда именно Настаска взяла ее за руку, и не удивилась, что ее не хочется отнять. Вокруг сгущались тени, тропинка петляла сквозь лес, и казалось, что на один шаг отступишь от Настаски — и сгинешь в чащобе безвозвратно.

— Как ты тут не заблудишься, — выдохнула Аквилина, прижимаясь плечом к плечу Настаски.

— Я тут все чую, — улыбнулась та. — Знаю, куда повернуть, и знаю, где что.

Слово «знаю» прозвучало чудно, не так, как Аквилина привыкла. Будто сразу несколько слов и смыслов сплелились вместе, из одолжения ей принимая знакомую форму…

Она не сразу различила в шуме ветра пение реки. А когда Настаска вывела ее к берегу и завихрениям пены на острых камнях, прохлада хлынула ей в лицо. Несколько девушек в белых сорочках и цветочных венках сидели на берегу и отпевали кого-то — слова были чудными и незнакомыми, но мотив Акулина узнала. Девицы передавали из рук в руки соломенную куклу, сделанную в виде птицы, и последняя опустила ее в вырытую под камнем ямку…

— Хозяйка, — вскрикнула одна из них, и почти тут же все трое встали рядком, одна к другой, и низко поклонились.

Похожие, как сестры, они были отлиты из разных материалов — у одной, рыжекосой, и кожа оказалась медной; у другой, золотоволосой, ланиты сияли золотом; у третьей, седой, и тело светилось лунным серебром.

— Закончили уже хоронить? — деловито спросила Настаска.

— Нет еще, нет! — наперебой залепетали девицы. — Хозяйка, вы будете с нами кумиться?

— С вами — не буду. Зовите анчуток.

Медная кивнула и скрылась в лесу, что твой всполох пламени. Серебряная зашла в воду и стала полоскать в ней подол. Золотая перетряхнула свои роскошные косы, выхватила оттуда чешуйку и кинула в землю. Прямо на глазах Аквилины из того места стал тянуться тоненький росток…

— Кто это? Что происходит? — прошептала она.

— Это дочери подземного царя, — просто пожала плечами Настаска, усаживаясь на изогнутый корень сосны и хлопая рядом с собой, чтобы и Аквилина села. — Мне как-то скучно было, я их отца вызвала на поединок, а самих вызволила. Они в благодарность остались прислуживать. Но я их не особо обременяю. А происходит… Неужто у вас уже не хоронят кукушку? Не кумятся?

— Не знаю я, — буркнула Аквилина, опускаясь на упругий корень и, чтобы не упасть, впиваясь в плечо Настаски. — Это от многобожества, что ли? Я в таком не участвовала. Грех это…

— Это я уже поняла… Но не поверю, — Настаска прищурилась. — Я ведь не только тебя подзывала. И Руся твоя, и деревенские девки. Когда я их спрашивала, как колдуете вы, отвечали — гадают, привораживают, наводят порчу, кумятся. Неужели ты не кумилась ни с кем? Не было лучшей подружки?

— Да что за кумление такое?

— А это когда девица с девицей или парубок с парубком свадьбу играют… Да погоди ты! — Настаска насилу удержала Аквилину, не позволяя подскочить от возмущения с места. — Ну, может, и не свадьбу. Шучу я. Но целуются обязательно. Кумятся на подарки друг дружке, на дружбу, на всякое. Союз, понимаешь ли, заключают.

— Дикость, — пробормотала Аквилина.

— Почему дикость? Да и что плохого, если девки и парни сочетаются? Все равно детей иметь не смогут, понарошку все.

— А если мужчина с женщиной согрешит и детей не получится, это что, тоже понарошку? — на светлые щеки Аквилины лег гневный румянец — здесь-то, во сне, она живая. — Скверно это. И когда на гуляньях девки целуются, и когда это твое… Кумление делают.

— Ох ты как… Стало быть, между мужчиной с женщиной и девицей с девицей разницы нет? Одинаково грешно? — продолжала дразнить ее Настаска.

Аквилина не вытерпела.

— Конечно, грешно! Да чем это лучше? Какая разница, с кем блудишь?

— Ну как же. Девки на гуляньях целуются, потому что это игра все, не всерьез — вот с парнем поцеловаться, это в самом деле, а с другой девицей — так, баловство, — упорствовала Настаска, только чем бредовее делалась ее речь, тем серьезнее смотрели глаза. — Получается, если и девушке с девушкой…

— Уймись, бесстыжая, — не выдержала Аквилина. — Что блуд, а что нет, давно в канонах записано. Не нашего ума дела. Да почему ж ты такая бесстыжая? Только б в краску вогнать!

— Уж какая есть, — отмахнулась Настаска. — Ладно, не забивай голову. Только про кумление я серьезно — а давай? Это для гадания нужно!

— Для какого гадания? Кому нужно? — не поддалась Аквилина — после всего, что ей Настаска наговорила? Да ни в жизнь!

— Нет, это взаправду нужно.

Настаска подошла к тонкой березке, выросшей из чешуйки. Золотая девушка указала на деревце рукой.

— Думаю, уже хватит. Сами повяжете или анчуток дождемся?

— Сама, — ответила Настаска — и, взявшись за ствол березки чуть выше своей головы, согнула ее пополам. Верхушка, пригнувшаяся к земле, тут же нырнула в землю, и упругий березовый ствол образовал арку.

— Земля дрожит, — предупредила Золотая. — Скоро явятся.

Как ни любопытно было Аквилине, она держалась — молчала и разглядывала и странную арку, и драгоценных служанок, и Настаску. В сонном царстве была та явно сильнее, чем в дневном, и чувствовала себя увереннее. Может, потому и шутила напропалую…

— На похороны кукушки девушки кумятся, — соизволила все-таки объясниться Настаска. — Кукушка уходит в иной мир. И за ней, как за летящей птицей, остается рассеченный поток. По нему легче между мирами скользить. Только она вниз идет — значит, в подземный мир проторится дорога. Но ведь твои родители могут быть и наверху. Туда дорогу проложим мы.

— Как? — сейчас обе они выглядели, как обычные живые существа. Но Аквилина не обманывалась. Она — мертвая самоубийца, Настаска — ведьма с черным волчьим сердцем. Кто растворит им небеса? — Или ты забыла, что небо меня не приняло?

— Не забыла. Но мы и не сами пойдем, — Настаска обошла березовую арку и встала с другой ее стороны. — Знаешь, что особо сильные клятвы мир прошивают, как игла — сверху донизу? Значит, надо принести такую клятву, чтобы до небес долетела. Думаю, клятву мести или что подобное моя святая Аквилина давать не захочет. А вот покумиться — можно.

Взявшись обеими руками за створки арки, Настаска улыбнулась — и улыбка ее, деланно-нахальная, слегка дрожала.

— Давай покумимся на что-нибудь важное, м, Аквилина? На что-нибудь… Славное. На что хочешь?

— А на что можно? — ноги сами вынесли Аквилину к березовому мостку, поставили прямо напротив Настаски. — И нет ли другого способа?

— Нет, другие способы и того сложнее… Кумиться можно на любовь, на дружбу, — Настаска пыталась насмешничать, но Аквилина видела — ведьма волнуется. И от этого почему-то теплело на сердце. — Можно покумиться на дружбу или брак детей. Но, знаешь, не будет у меня детей. Да и ты уже мертвая. Лучше все-таки друг другу на чем-нибудь…

— Давай, — мысль сама вспыхнула, точно в темной избе зажглась лучинка. Грешно, наверное, да что там — наверняка грешно, мешать святое писание с дикарским ритуалом. А все же сердце подсказало — а матушка, Алена Дмитриевна, учила сердцу верить. И Аквилина предложила — уверенно и искренне, глядя прямо в волчьи оранжевые глаза Настаски. — Давай кумиться на жизнь вечную.

— Что это вообще значит? — смешалась Настаска, но Аквилина уже шагнула к ней навстречу, встала почти вплотную — почти под арку. — Как это?

— Не только же тебе меня дразнить и по-твоему все делать, — усмехнулась Аквилина. — Давай честно. Способ — твой, клятва — моя. На вечную жизнь давай кумиться, вот, я кумлюсь. А ты?

— Ну… ладно, — хмыкнула Настаска. А потом ухмыльнулась — ишь чего, не позволит она так легко выбить землю у себя из-под ног! — А знаешь, что дальше надо сделать, чтобы скрепить кумление?

— Что-нибудь гадкое? — подозрительно прищурилась Аквилина.

— Ужасно гадкое, — ухмыльнулась Настаска. — Поцеловать через мостик. Сдюжишь?

Сначала захотелось ей как-нибудь съязвить — мол, ради батюшки с матушкой она готова на любую муку, или что постарается целоваться понарошку, а то еще бородавок подхватит от такой ядовитой гадины. Но… расхотелось. Про такое не шутят. Про то, что всерьез, нельзя шутить.

— Хорошо… — и сама подалась вперед Аквилина — быстрее сделаешь, быстрее от нужды освободишься.

Прижались губы друг к другу и тут же расстались, как если бы на качелях друг напротив друга качались — только подлетят, сблизятся в самой высокой точке, и тут же разлучатся…

— Эй! Нет! — переполошилась Настаска, чьи щеки обожгло, как крапивой, а глаза заблестели. — Не так же! Тьфу, и скора же ты на поступки… Я и не почувствовала ничего. Давай-ка еще раз. Основательно. И вообще, я же даже никого позвать не успела!

Настаска отвернулась и свистнула, свернув язык трубочкой.

— Анчутки! Вилы-самовилы! Духи большие и малые! Сейчас разверзнется путь от Яри до Мари. Простоит недолго. За это время с вас потребуется разузнать, где находятся… Алена Дмитриевна и Николай Трофимыч… Верно ведь запомнила?

— Елена… Елена Дмитриевна и Николай Трофимыч.

— Елена так Елена.

Пускай сейчас и решалась судьба ее матери и отца, Аквилина не могла оторвать взгляда от всевозможной нечисти: лохматых, колченогих, эфирных, похожих на грязевые клубки и изредка на страшных, как будто ребенок из чего ни попадя лепил, людей. Твари выбирались из разверзшейся земли, из-под корней и крон, из реки и из-под берегов.

Все они, хихикающие, хрюкающие, шепелявящие, свистящие, поющие, хлопающие крыльями и бьющие копытами, внимали Настаске.

— Если в верхнем царстве сыщете их, то разузнайте, хорошо ли житье-бытье их там и передавайте привет от дочери Аку… Аквилины. А если в нижнем царстве, то хватайте и сюда волочите!

— Поняли, поняли!

— Тому, кто добрую весть принесет, и тому, кто из Мари вытащит их, дам волю и в мир выпущу.

— Ура! Ура! Растворяй скорее путь! Вмиг притащим! Да, притащим! И с верхнего царства стащим, если пожелаешь!

— С верхнего не надо, — нахмурилась Настаска, и гомон тут же обратился зажатым писком и причитаниями. — Только весть. Ну вот теперь…

Когда она говорила с нена́шими, ее голос был властным и звонким, как кующееся железо или сухая кость. Но стоило ей обратиться к Аквилине, как голос смягчался и теплел, и от этого по-весеннему хорошо делалось на сердце.

— Вот теперь можно и кумиться. В самом деле хочешь на жизнь вечную? А что это значит?

— Не забивай этим голову. Давай?

Настаска все еще глядела на нее с подозрением, потом махнула рукой.

— Ладно, воля твоя. Мне клятвы преступать не впервой. Хочешь на жизнь вечную? Будет тебе — хочу с тобой жизнь вечную разделить. А ты со мной?

— И я с тобой.

— Хорошо… Давай?

— Давай.

Аквилина не заметила, кто из призванных духов накинул ей на голову венок из клевера — такого крупного, с детский кулак размером, и ароматного. А у Настаски на голове оказался серебристо-зеленый венок полыни. Сдвинулись медленно. Обе зажмурились. Обе, когда губы все же коснулись губ, не утерпели и открыли глаза…

«Теплые», — подумала Аквилина.

«На ощупь — как махровые бархатцы, шершавые», — подумала Аквилина.

«Сладкие… Вовек бы не прекращала», — решила Аквилина.

И стало так стыдно, что даже брызнули слезы, и даже смешной вид Настаскиных глаз, слившихся в один циклопий зрак, не смог ее развеселить.

— Какая ты… — только и выдохнула Настаска. — Так быстро…

А потом вокруг них закружили духи, ныряющие вверх, в грозовое небо, и в землю, под камень, где закопали кукушку. Кто-то поздравлял, толкал под руку. Кто-то зачем-то стянул красной лентой их с Настаской руки. Кто-то положил на ладони сплетенных рук резную деревянную чашу, и Настаска шепнула: «пей». Отвар был сладким и маслянистым, и от первого же глотка в голове помутнело. А может, это оттого что пили они с Настаской одновременно, приникнув губами к кромкам чаши с двух сторон…

— Хозяйка! — верещали вокруг голоса. — Тех человеков нет под землей, мы все обыскали.

— Хозяйка! Твоих людей мучили в Чистилище, но на вознесение простили и подняли на небо. Раба божия Елена Дмитриевна в облаках в хорах песни поет, а Николай Трофимыч в росистых травах спит. Все у них хорошо, только наказали им больше никогда друг с другом не видеться, потому что Елена Дмитриевна снова божья невеста…

— Жалко, — шепнула Аквилина, чувствуя, как тяжелая голова падает на Настаскино плечо. — Они же так друг друга любили…

— Что, — схватившись рукой за березку, насилу устояла на ногах Настаска. Испитая до дна чаша выскользнула у них из рук, но ненаши быстренько подхватили ее, не давая разбиться. — Что мне теперь с тобой делать?

В злом и звонком голосе Настаски звучало горе. Аквилина подняла голову, пытаясь заглянуть в чужое лицо, но венок из клевера соскользнул на лоб и закрыл глаза. Отчего же она сердилась? Как она может сердится, когда такое счастье — целая гора с плеч, целый огромный неоплатный долг, который Аквилина несла, как крест?

— Отпустить? Развоплотить? Сразу? Сейчас? Уйдешь? — Настаска обхватила ее за плечи. — Уже?..

«О чем ты толкуешь, — несколько раз моргнула Аквилина. — Куда уйти? Мы же только закумились…»

— Но я же обещала, — пробормотала она, невольно облокачиваясь на Настаску — тяжко было устоять прямо. Кажется, в чаше, которую им поднесли, был не мед, а маковое молоко, которым порой Елена Дмитриевна снимала боль. — Обещала тебе…

«Обещала тебе жизнь вечную. Неужели ты не поняла?»

— Ах да. Сначала вернешь должок, ты же праведная вся, правильная, — хмыкнула Настаска. — Ну хорошо. Тогда у меня еще есть немного времени. Впрочем, не думай об этом. Сначала спать. Закумленные должны разделить трапезу, а мы с тобой разделим сон…

У Аквилины не было сил спорить. Она в самом деле чувствовала, как разум ее начинает плутать в маковом тумане. Настаска опустилась на землю, и Аквилина села рядом, всем телом прижимаясь к ней. Настаска обняла ее за плечи и притиснула так крепко, что заболели ребра.

Они медленно упали в траву, в высокую, зеленую и мягкую, как пух, траву.

И увидела Аквилина сон — сон, да не свой.

В нем страшная старуха, похожая на бесформенный комок глины, облаченный в шкуры зверей и сухие листья, каталась в черном жирном пепле. Такой пепел, подумалось Аквилине, остается от горящих костей и плавящегося человечьего жира. Извалявшись в грязи, женщина ушла в чащу. День ото дня ее живот рос и рос, она запивала птичьи потроха белым молоком, слизывала с деревьев росу и била в бубен у трескучего костра. В конце концов она вернулась в черное поле, легла навзничь и родила дочку с лицом черным, как сажа, и глазами белыми, как кость.

Девочка выползла из остова ребер старухи, плоть с которых облетала, как пепел, обглодала кости и встала на ноги. Из хмеля и рогоза сплела она себе платье, беленой убрала черные косы, костями выткала себе монисто. Где она проходила, земля взрывалась морем сорняков; где она дышала, люди зеленели и умирали. Она нигде не задерживалась подолгу, реки, долины, леса и горы менялись вокруг нее, едва успевалось моргнуть. Она тосковала по любви, но люди умирали от ее ядовитого дыхания, и она пошла просить духов. Она танцевала на каменном утесе над горным обрывом, дикая, простоволосая, и ветер перебирал ее косы, и задирал юбку, и ласкал ее тело так, что мягкое становилось острым, а сухое — мокрым.

Мир белел и зеленел три раза, пока она, тяжелая, осторожная и круглая, как шар, скиталась по белу свету. Она не знала, что это с ней творится, часто задирала подол, разглядывая круглый, похожий на яйцо живот, и иногда тыкала в него пальцем. Ветер обманул ее и задул в ее утробу дитя. Но она не знала, что это, не ведала, что этому нужно дать жизнь — и время шло, а бремя не разрешалось.

Пока однажды она не увидела дикого зверя, дающего жизнь своему потомству. Круглое брюхо оленихи стало плоским, когда из него вышел олененок, полжеал немного и встал на ломкие ножки. Дочь пепла и костей озарило.

Так родилась Настаска. Ее мать, разрешившись от бремени, не осталась рядом ни на миг — ощутив былую легкость, она умчалась прочь, сама подобная ветру — и растворилась в нем без возврата, лишь изредка звеня смехом в горных ущельях и принося запах белладонны до людских селений.

Рожденная девочка росла, беседуя с ядовитыми травами, хищным зверьем и ночными птицами. Охотилась в кромешной тьме на людей, сама похожая на зверя. Набиралась мудрости у столетних змей и дубов, от старости заимевших человечью душу. От них она научилась гадать на огне и костях, от них узнала историю своей бабки и матери, и раз и навсегда для себя решила — она не уйдет в небытие, чтобы дать жизнь кому-то. Она сама ее проживет — решила, и в собственном теле растворила все то, что давало жизнь.

Росла — и выросла.

Глядя на эту, выросшую, подобную грозе Настаску, Аквилина подумала, что от нее точно так же, как от грозы, замирает на секунду от страха сердце… Другие бросаются прочь от окна, а к тебе приходит восторг — неописуемый, почти дикий, и хочется выбежать под дождь и подставить ему и всполохам молний лицо.

С лихой и дурной надеждой — а вдруг — ударит?

То же с Настаской из сна — всю свою жизнь она прожила, точно человек, выбегающий навстречу грозе и ливню. Она бросала вызовы свирепым духам — и, как бы ни был тяжел с ними бой, подчиняла тех духов себе, впитывала их силу и становилась так сильна, что лес склонялся перед ней, что земля дрожала в ужасе, а небо отвечало ликующим грохотом. Не ведая стыда и страха, Настаска давала бой не только духам, но даже богам — мелким божкам племен. Побеждала их — и вместо чужих тотемов все племена окрест ставили идолы лесной деве — не духу плодородия, но духу смерти, охоты, ветра и непогоды.

Когда людей стало больше, когда охота и страх стали им не по вкусу, они снарядили избранников племени в дальний путь сгубить беспощадное божество. Настаска со смехом обвела вокруг пальца героев, грубой силой повергла в прах колдунов. Постоянное победы ей претили — ей хотелось чувствовать грозу, ей нужно было побывать в сердце непогоды. Иначе и жизнь ей, дочери ветра, внучке костей и пепла, потомице женщин, не знавших мужчин, не была мила.

Круг жрецов собрал войско, и Настаска сдалась им. Только прежде предупредила, что им ее не убить. Ее жгли в огне, топили в воде, рубили на куски и скармливали диким зверям. Но она восставала — каждый раз воля к жизни собирала бренное тело обратно, еще крепче, чем было. Она хохотала и купалась в страхе смертных, как в дожде, и Аквилина чувствовала в этой радости ликованье безумия — и ей становилось жалко ту, которая, чтобы почувствовать себя живой, шагала в пламя и ложилась под клыки и когти диких зверей.

Настаска предупредила бледных от ужаса жрецов — у них последняя попытка. Если они попытаются убить ее, а она и в этот раз восстанет, то она нашлет на эти леса, и долы, и реки такое проклятье, что не останется никого: пламя, потоп, чума и кровожадное безумье захлестнут эти земли. Кто не сгорит, утонет, кто не утонет, умрет от болезни, а самые стойкие прикончат друг друга в битвах.

Тогда ее решают заковать в каменном гробу…

Зная, что это ее не убьет.

Просто откладывая неизбежное для потомков. Выигрывая время для себя, для своих детей и для их детей.

Аквилина проснулась, содрогаясь от озноба. Настаска лежала с ней рядом. Аквилина встала на колени, склонилась к ней, упирая ладони по обе стороны от чужого лица. Оказывается, Настаска не богохульничала и не шутила. Она в самом деле была божеством. Злым, кровожадным, напрочь безумным. Аквилина осторожно взяла в свои руки ее ладонь, распрямила пальцы. Одного-единственного недоставало. Настаска — ее ехидная, надменная, всезнающая и всеведающая, себе на уме Настаска, — неужели она только обрубок того Ненастья в людском обличьи? Словно слепок, лишенный наполненности, обличье, которое осталось, когда из него вытянули божественную сущность?

Эта Настаска, та, с которой они ругались, мирились, спорили до хрипоты, прощупывали границы дозволенного — обе, только Настаска явно, а Аквилина под сурдинку, — ей нравилась. Да что там нравилась — стала единственным — да что там! — первым, первым близким человеком, если вычесть родителей. Да ведь родители на то и родители, что близки, потому что ты им подобен. А Настаска просто была такой. Такой же, как Аквилина. Такой же… ровней. Единственной за всю жизнь. Яркой звездой на тусклом небосводе.

И ведь даже первый поцелуй — и тот сорвали не пьяные каторжане в горящей избе, а она. И поцелуй этот в сонном царстве был более настоящим, чем грубые руки, резкие толчки и вся та ночь, которая не оставила на сердце ничего — а этот единственный поцелуй горел огнем, сквозь плоть выжигая по душе.

Не просто сердечная подруга.

Не просто случайная встречная.

Аквилина закусила губу. Повелела себе не сметь. Заклинала себя не сметь. И все-таки…

И все-таки она не могла не думать о том, что не хочет, чтобы Настаска добыла перст с колдовской силой. Пусть думает, что Аквилина не знает, но ведь и Аквилине читали сказки.

Если…

Когда Настаска вернет свой перстень, вернутся и силы. Пропадет Настаска, придет Ненастье. Ей уже не нужны будут ни помощницы, ни подруги. Она пойдет нести обещанные бедствия, искать беду себе на голову…

Настаска открыла глаза и уже какое-то время глядела на нее. Заметив это, Аквилина вздрогнула от неожиданности и улыбнулась неловко.

— Ты проснулась…

— Проснулась, — медленно ответила Настаска, глядя на Аквилину во все глаза, словно впервые. — Почему же ты мне прежде не говорила, что еще не целованная?

— А зачем тебе? — растерялась Аквилина.

Мысли в ней блуждали тяжелые, страшные, и казалось, что сейчас проснется не ее Настаска, а свирепое Ненастье из сна. Но нет — проснулась Настаска, и сразу же принялась дразнить, как делала это прежде.

— Ну как же… Я-то думала, у тебя жених любимый и милый друг, раз в подвенечном платье топилась, думала, будешь со мной целоваться и сравнивать, затоскуешь вдруг и сбежишь, мертвые девицы, знаешь, к кому первому бегут? К любви живой. А ты, оказывается, по велению и выбору матушки с батюшкой неведомо с кем обвенчалась и в глаза-то его не видывала… Чудная ты, Аквилина. Неужели правда даже на гуляньях с девицами не целовалась? Все ведь целуются!

— Это те целуются, кто разницу видят, — нахмурилась Аквилина. — А как по мне — что с парнем, что с девушкой целоваться, все едино грех.

— А раз грех, — лукаво улыбнулась Настаска, приподнимаясь на локтях и едва носом в нос Аквилины не тыкаясь. — Стало быть, всерьез? А если всерьез, то и жениться на девице можешь?

— Иди ты! — вспыхнула Аквилина, собираясь отстраниться. Но не успела — Настаска игривой кошкой, которая брюшко подставляет, только чтобы потом руку сцапать, обхватила ее за шею и не пустила. — Да что ты…

Губы у Настаски были горячими, как живое пламя, и настойчивыми. Грызла, лизала, прижималась крепко так, что зубами стукались. Аквилина и сама не знала, как надобно, но даже так понимала — целовальщица из Настаски дурная. И только от досады, что ли, что неправильно та все делает, попыталась ответить — осторожно, мягко прихватывая подушечками губ чужие губы, языком касаясь уголков, медленно толкаясь внутрь и щекотно проводя языком по небу…

Как опомнилась, так вскочила на ноги — лицо горит, сердце стучит, глаза на мокром месте от стыда.

— Ты!.. — только и выдохнула.

А у Настаски — глаза смеются, и зацелованные до красноты губы смеются, и даже плечи дрожат от смеха. И Аквилина, с самой собой борясь, сдалась — и тоже улыбнулась, и подумала, что если у родных ее все хорошо, то и умирать ей без надобности.

А потом земля между ними разверзлась, и из нее выползла соломенная кукла. Обернув красногубую мордашку с размазанной по щекам грязью, кукла раскрыла рот и заплакала:

— Накормили меня землицей, не уважили! Накормили меня землицей, а крови толком и не пригублено. Крови капелька только пригублена, а земля вся в крови. Накормили меня той землей, я и встать не смогла, до тебя дойти — объелась досыта…

В один миг сошло с Настаски веселье. Она вскочила на ноги и схватила Аквилину за руку, а лес вокруг них вдруг пошел хороводом, смываясь в войлочный комок. По одним только страшным глазам Настаски Аквилина догадалась, что случилось неладное.

Но, распахнув в нише под камнем глаза, не удержалась она от вздоха — не такого она ждала, не такого.

Между их с Настаской телами лежала юродивая Полюша, дочь местной блажной Ярины, и живого места на теле ее не было — и дыхания тоже не было.