стал короной иней на челе

— «От царственного монарха царственному монарху», ха! Не много ли чести для влезшей на трон через свои грязные штучки девицы? Монархи в наше время не имеют никакой совести, вот что я скажу.

Регулус покачивает ногой, свешенной с подлокотника трона. Улыбка у него своеобразная — кривая, сминающая кожу вокруг в морщины, но совсем не показывающая зубов, — и по мере того, как глаза его скользят по строчкам свитка, она растягивается всё шире.

— «В знак нашего благоволения, наитеплейших отношений и честнейших намерений», прочее-прочее-прочее, никто не знает уже, что такое краткость? «Присылаем вам с сим письмом наилучший из имеющихся в нашем распоряжении подарок, который, смеем надеяться, скрасит ваши бесспорно долгие и спокойные годы правления.» Тоже мне! Эта стерва.... 

Слова его резки, но смешок, рвущийся с его губ, полон довольства. Глаза Регулуса жадно обегают письмо снова с наслаждением — и лишь затем их внимание меняет предмет.

— Так ты и есть подарок, — интонация его утвердительная, не вопросительная.

— Да, Ваше Величество, — Райнхард с готовностью опускается на одну колено. — Мой меч и моя преданность с этой минуты всецело ваши. Я взял назад свою клятву верности, принесённую королевским рыцарям Лугуники; я приношу её вашему двору и вам, готовый нести здесь свою рыцарскую службу отныне и впредь.

— Так, так, — тянет задумчиво Регулус над его головой. Райнхард слышит, как шуршат одежды, когда тот наклоняется к нему ближе.

Ногу, обутую в сапог с острым каблуком, впирают ему в плечо.

— На меня смотри. — Не дожидаясь исполнения приказа, его тянут за волосы, задирая голову вверх. Регулус щурится, глядя прямо ему в лицо придирчиво: — В чём подвох?

Райнхард не морщится. Её Величество не скупилась на выражения неприязни к нему — ему не привыкать.

— Боюсь, здесь нет подвоха, Ваше Величество.

Его пинают сильнее:

— Ты меня за идиота держишь?! — Регулус всплескивает руками, бросив возмущённый взгляд в залу. — Он держит меня за идиота!

Неодобрительный ропот расходится стройно, как по приказу.

Регулус кивает удовлетворённо и возвращает взгляд к Райнхарду, придав лицу раздражённо снисходительное выражение, будто его вынуждают объяснить ребёнку, почему небо синее:

— Эта стерва не сослала бы тебя сюда, если бы не было какого-нибудь подвоха. Верно я говорю? Верно, и не строй из себя святость в белом плаще, а то знаю я вас, знаю. Рыцарская честь — придумают тоже! Бред сивой кобылы. Ну так?

Райнхард думает мимолётно: хорошо, что Юлиуса не послали. Для него всегда это важно было — он бы не утерпел, принял бы за оскорбление, немедленно возразил бы.

У Райнхарда-то рыцарской чести нет и быть не может, это верно.

— Я полагаю, Её Величеству не слишком хотелось находиться дальше в моём обществе, — отвечает он спокойно.

— Ха! Так и знал. — Регулус откидывается на спинку трона, ухмыляясь торжествующе. — И почему так?

— Я неприятный человек в своей сути, Ваше Величество, — поясняет Райнхард смиренно, не отводя взгляда. Про него всегда говорят, что на него посмотришь — и хочется верить; бесчестная черта, незаслуженное преимущество, оправдываемое лишь частично и тем, что слова его правдивы.

Густые брови Регулуса взлетают вверх по лбу.

— Вот как? Нехорошо, нехорошо. Ты же знаешь, что это неотъемлемое человеческое право — быть в компании людей, которые тебе приятны? А ты... да уж, — он открывает рот, но вдруг хмурится: раздумывает над чем-то мгновений несколько, затем смыкает губы. — Хотя если я казню тебя, то эта дрянь будет куда более... неприятной. Тц, у меня от одной мысли начинает звенеть в ушах! Она будет зудеть и зудеть, без остановки, о-о, Регулус, тебе, что не понравился мой препоганейший подарок, который я приготовила для тебя , потому что я такая незатыкаемая бессовестная жадная гадина, не уважающая простые права других людей, нет, это совершенно!.. А если про было в Е...

Регулус внезапно пинает коленом подлокотник: тот скрипит жалобно. 

— Что ж, — он вдыхает воздух шумно и зарывается рукой в волосы, — что ж! Полагаю, я могу позволить тебе остаться. Не монстр же я, в конце концов. Я горжусь тем, что я, в отличие от, чего уж стесняться правды, всех остальных этих никчёмных идиотов, единственный король, не потерявший смысл слова «благородство», ты знаешь? И ты, — повышает он голос резко и требовательно, — ты ведь оправдаешь моё благородство, не так ли? Потому что, знаешь ли, я терпеть не могу, когда мои благородные стремления растрачивают впустую. Ты думаешь, у меня бесконечные запасы благородства? Скромность в человеке превыше всего, и те, кто этого не ценят, попросту занимают время своим существованием. Понимаешь? Ты ведь вернёшь мне это благородство в ответ, как и положено честному человеку?

Райнхард не медлит с ответом, отвечая чётко и без раздумий:

— Как прикажете, Ваше Величество.

***

У Райнхарда не так много опыта в посещении дворцов, чтобы судить о том, какова должна быть их обстановка: в конце концов, это королевское дело, не его, — и всё же здешнее убранство кажется ему необычным. Белизна везде, от пола до потолков: на белом паркете лежат белые же ковры, окна в пол завешены тяжёлыми белыми шторами, лагмитовые люстры украшены обломками кристально-чистого хрусталя. Меблировка скудная, некоторые залы попросту пусты, проявлений роскоши мало; стены везде голые — ни одной картины или зеркала. Вся прислуга, попадающая на глаза лишь изредка — девушки: ни одной старше тридцати, все с распущенными волосами и в простых, не отличающихся друг от друга чёрных платьях с белыми передниками. Они не разговаривают ни с друг с другом, ни с Райнхардом: напротив, на него они косятся с осторожной, скрытой опаской, избегая столкновения взглядов всеми силами.

Это, пожалуй, даже приятная смена обстановки: в королевском замке Лугуники похожие на людей лишь изредка трупы валялись прямо на плитке, и поднимать их было никому не позволено.

— Ты куда косишься? — спрашивает Регулус, вперив в него пристальный взгляд; его тон резкий и обвинительный. — Думаешь, можешь класть глаз на моих служанок? Осквернить их честь, их верность мне? Как кобель в гоне! Думаешь, я-то не замечу? Спущу с рук, а? Я милосерден, но и моего милосердия есть пределы, и испытывать их — верный путь к тому, чтобы их найти, это я тебе точно скажу! Даже не думай пытаться за моей спиной сговориться о чём-то, с рук это тебе не сойдёт!

Райнхард требуется мгновение, чтобы осознать суть претензии. Он поспешно утыкает взгляд в мех ковра: его ботинки не оставляют следов, в то время как за Регулусом остаются пыльные пятна, оставленные, однако, не ботинками, но подолом белой мантии, отороченной белым — по большей части —же мехом.

— Вы можете не беспокоиться об этом, Ваше Величество.

— Ха-а? Ты думаешь, я сам не разберусь без тебя, о чём мне беспокоиться? Что заставляет тебя думать... какая наглость! Если я задаю тебе вопрос, я требую на него чёткий ответ, не ясно тебе?! Если я отдаю приказ, я жду его исполнения! Это всё — чрезвычайно простые идеи, естественный порядок вещей — отдавать дань уважения своему королю, я не понимаю, как столько людей с этим не справляются! Я что, требую невозможного? Все мои приказы чрезвычайно разумно, а посмотрели бы вы на других! Но нет же! Нет! Может, тебе и не стоит быть здесь, раз твой мозг не в состоянии осмыслить это? Может, мне приказать страже выволочь тебя на улицу и скармливать диким псам по кусочку в день? Ты этого добиваешься? Ты этого хочешь?

Несколько девушек — Райнхард не видит глазами, но чувствует в напряжении Божественных Защит, — безмолвно выступают из следующей за ними колонны, ожидая приказа.

Меч на бедре Райнхарда не проявляет никакой реакции, что к лучшему. Он задумывается, однако, чувствуя, как стискивается сердце: если дела пойдут плохо, не вынудит ли Бог Меча его руку взяться за рукоять?

(Он касается мизинцем глубокого кармана, где лежит ограничивающий ошейник: его бросили ему на дорогу и сказали, посмеиваясь, надеть, если он решит вновь порушить страну. Быть может, в этом был смысл.)

— Меня никогда не привлекали в подобном плане женщины, Ваше Величество, — отвечает он, пытаясь угадать достаточный уровень серьёзности. Стоит ли ему быть беспечным? Или, напротив, добавить торжественности — что разозлит его больше? — На столь низкие деяния меня не сподобил бы ни мой разум, ни моё тело. Могу поклясться вам если не своей рыцарской честью, раз вам то лишено ценности, но моим мечом и рукой.

— О. Гм. Хм. А как... То есть... Э... — Регулус запинается, смотря на него с чем-то, что Райнхард предполагает за интерес. Кровь приливает ему к шее и ушам: внимание Райнхарда притягивает каплевидная лазуритовая серьга, качающаяся на правой мочке.  

— Ни разу в жизни не возжелал я разделить с кем-либо ложе, — Райнхард добавляет с готовностью, надеясь, что не ухудшает ситуацию. — Ни разу в жизни и не желалось мне связать с кем-то жизнь: для того, как я, такое недопустимо. Её Величество, быть может, упоминала о подобном в её письме?

— Кому есть дело, что там она накалякала в своей бумажонке? — Регулус щерится моментально. Неверный ход — плохо. Райнхард чувствует, как девушки сокращают дистанцию.

Регулус, однако, не уцепляется за это. Помявшись немного, он ухмыляется странно и смотрит на Райнхарда с неразборчивой эмоцией во взгляде и на лице: любопытство? Насмешка? Что-то другое? Смеётся грубо:

— А ты из распутных: говорить о таком прилюдно! — его верхняя губа приподнимается, обнажая неровные зубы: передние резцы разной длины, на боковой наезжает клык. Он пренебрежительно машет рукой, жестикулируя кому-то сзади; Божественные Защиты Райнхарда утихомириваются, сообщая ему, что девушки возвращаются в строй.

По винтовой лестнице они поднимаются молча: Регулус иногда бросает на него взгляды и посмеивается, но отчего-то молчит. Девушек сзади едва слышно: будь Райнхард не Райнхардом, быть может, он бы и не заметил их присутствия вовсе.

Будь Райнхард не Райнхардом, ему бы здесь делать нечего было: мысль пустая, бесполезная.

— Так, дай-ка подумать, — Регулус трёт шею. Его глаза бегают по небольшому коридору: с одной его стороны только зашторенные окна, с другой несколько простых дверей, в самом конце — двустворчатые двери, отделанные золотыми узорами. — Где-то здесь... кто придумал не добавлять никаких опознавательных знаков, интересно мне!.. Комната прислуги должна быть...

— Третья дверь, Ваше Величество! — из толпы слышен высокий голос, затем — звонкий звук удара по коже: кто-то зажимает заговорившей рот.

Слишком поздно. Регулус оборачивается ретиво, и ноздри его раздуваются, как у гончей собаки:

—Это ещё что? Кто это сказал?

Толпа стоит неподвижно несколько мгновений — но стоит лицу Регулуса только начать искажаться в гневе, руки — одна пара, затем другая, третья, — выталкивают из неё девушку.

Совсем юная: Райнхард бы сказал, что младше него. Такое же платье, как и всех, распущенные по плечам волосы мышиного цвета, круглое лицо, родинка на щеке. Запнувшись о ковёр, она падает на пол и, задрав голову, смотрит на Регулуса с нескрываемым ужасом: по щекам её уже бегут слёзы.

— Я, я... я просто хотела помочь, Ваше Величество, я... пожалуйста, умоляю, я...

— Ты думаешь, что ты самая умная? Ты думаешь, что ты умнее своего короля?

— И в мыслях не было, я... Ваше Величество...

— Молчать! И теперь ты имеешь наглость перебивать меня? Меня? Настолько низко ты обо мне думаешь? Ни капли уважения к моему интеллекту? Я дал вам работу с кровом над головой и пищей, я исправно плачу вам жалование — и это то, что я получаю взамен? Неблагодарность и неуважение? Попирание моего достоинства, того немного, чем я владею... Ты!.. — он всасывает воздух со свистом, набирая полную грудь. В толпе вытягиваются в струнку несколько девушек — снова.

Райнхард пользуется паузой, говоря быстрее, чем он успевает обдумать:

— Так мне занять комнату у ваших покоев, Ваше Высочество?

Возникает абсолютная тишина — не слышно даже пения птиц снаружи.

Сердце его сжимается. Как мог он так глупо поступить? Подставить всех в этом коридоре, в этом дворце, в этой стране и, быть может, если новости распространятся, за пределами — непростительная, чудовищная ошибка, как мог он допустить...

— Да, — сухо говорит Регулус, скосив на него взгляд. — Сообразительный больно, а?

Райнхард, не знаю, что делать, кивает извинительно.

Регулус хмыкает. Его взгляд возвращается к дрожащей на полу девушке.

— Видишь, дура, поучилась бы от него. Живо встала! Вернулась, куда стояла, и попробуй завести парочку мыслей в своей пустой хорошенькой башке. И кто-нибудь, подотрите за ней сопли. Видит Од Лагуна, никому не поздоровится, если я поскользнусь на грязи, которую вы, свиньи неблагодарные, тут ежедневно разводите. И не говорите потом, что я не милосердный король! Ясно вам?

— Да, Ваше Величество, — звучит нестройный хор.

Регулус трёт пальцами лоб.

— Вещей-то у тебя нет? Отлично. Обычно я не позволяю никому жить так близко к моим покоям... парочка твоих предшественниц отсюда решила позволить себе неслыханные вольности!.. Не закончилось для них хорошо, это уж я тебя уверяю! Ни ноги в моих покоях ночью, если я тебя не звал, понял? С другой стороны, некоторые другие тут, — он окидывает злобным взглядом толпу девушек, — за моей спиной строят планы, как бы всадить мне нож в спину, воспользовавшись моим доверием и бескрайним терпением!.. Так что, — он косится на Драконий меч, — с мечом ты должен быть хорош, э? Не разводи шума. Убедись, что за тобой прибрали. Ясно всё?

— Да, Ваше Величество, — отвечает Райнхард быстро. Он боится выдохнуть, чтобы не спугнуть удачу.

Оглядев всех ещё раз, Регулус цыкает. Он даёт им отмашку рукой — и, развернувшись, уходит в свои покои.

Когда за ним захлопываются двери, вместе с Райнхардом, кажется, выдыхает весь коридор.

***

Они стоят среди разрушенных зданий: Райнхард и юноша в странной одежде. Ему незнакомы останки улиц, трупы домов: убил ли он это место безжалостно и беспечно, не щадя никого и не желая щадить?

Конечно же, да. Как могло быть иначе?

Юноша в странной одежде наблюдает за ним тихо и пристально. Райнхард не узнаёт лица, но узнаёт взгляд: так смотрят на него люди, которые узнают его слишком уж хорошо.

— Эй, ты его не жалеешь там случаем? — у юноши голос полушутливый, полусерьёзный. — Всех не спасёшь, в курсе? Не всех и надо — уж точно не его. Не самый приятный урок для усвоения, но... — он, пожав плечами дёргано, откусывает заусенец с большого пальца.

Из Райнхарда вырывается смешок против его воли. Он смотрит на взрытую, развороченную землю: там, глубоко в ней, остаётся могила без следа покоя и почести, полная ненависти и крови. Знание об этом сдавливает ему грудь душащей ясностью: так чувствуют себя люди, стоя над могилами родных.

Быть может — а может, так чувствуют себя только люди, стоя над пустым гробом по их же вине. Райнхарду не стоит равнять себя на обычных людей, он знает.

— Я усвоил этот урок годы назад, Субару, — слова, выходящие из его рта, кажутся оторванными и чужими. — Когда на кону стоят жизни, кому-то нужно взять на себя ответственность за совершение наилучшего решения. Так уж сложилось, что лучшее решение — это я.

Юноша, названный Субару, вскидывает брови:

— Многовато на одного человека, не?

— На человека — да, — соглашается Райнхард. — Те, кому дана такая сила — решать судьбы других одним движением, — люди ли они?

Субару приоткрывает рот. Он выглядит сконфуженным, пристыженным — щёки его подкрашивает румянцем.

— Я не обижен, Субару, — говорит Райнхард, глядя на то, как вода течёт ручейками в трещины в земле. — Порой я задаюсь этим вопросом и сам.

Ему отвечают что-то, но слова смешиваются в несвязный шум. Чужое лицо расплывается — как Райнхард не щурится, он не может ни рассмотреть, ни восстановить в памяти черт его.

Да и имя — как его звали?

Райнхард открывает глаза, и взгляд его упирается в выбеленный потолок. Свет проникает в его комнату через небольшое окно у потолка, лишённое занавесок: на небе занимается разрезающая облака янтарная заря. Точь-в-точь, как в Лугунике — в рыцарских казармах и окна такими же.

Он садится, стараясь выкинуть из головы ненужные мысли. Странный сон — в последние месяцы такое не редкость.

***

Комнаты для прислуги на удивление чистые, отличающиеся от остального дворца лишь большим числом мебели. Райнхарду на ум приходит нижний этаж замка Лугуники: вечно засаленный, пахнущий сыростью и плесенью, шумный и полный толкотни. Не хватало мест на всех ни в столовых, ни в спальнях, не хватало времени на еду: все всё время были заняты не своим, но королевским делам, не приседая для отдыха ни на секунду.

Здесь же иначе: не будь спускающихся к завтраку служанок у него пред глазами, обычному человеку на месте Райнхарда, наверное, пришлось бы напрячь усилия, чтобы их заметить. Ни разговоров, ни спешки, ни случайных столкновений: все идут гуськом и чуть ли не на цыпочках, оглядываясь осторожно. Лишь одна девушка прерывает молчание: когда Райнхард садится за стол на край лавки, рядом с ней — он сел бы отдельно от большинства, как делал всегда в казармах, но здесь количество столов кажется рассчитанным на число прислуги строго, — она опасливо на него косится и, бросив взгляд на вход, шепчет быстро, потянув его за рукав:

— Его Величество любит проверить порядок, когда он в настроении, особенно если во дворце новенькие. Не чавкай, не обляпай лицо или одежду, а если так случится, не обращай на себя его внимания — это у него вызывает отвращение. Не задавай вопросов, не перебивай, со всем соглашайся. Пойдёшь против его желаний — и наведёшь гнев на весь стол.

Райнхард глядит на неё: умоляющие зелёные глаза, прямые рыжие волосы по плечи, исхудалость и бледность в лице с пропадающими следами веснушек. Он может только кивнуть — и, помедлив немного, та прикусывает губу и отпускает его, отвернувшись.

Райнхард утыкается взглядом в свою тарелку. Овсянка пресная, но в целом вполне съедобная. В казармах кормили лучше — кто бы попробовал кормить отпрысков аристократов хуже, чем отлично, — но замковых слуг кормили объедками со столов господин, так что, он полагает, это не так уж и плохо. Ему вспоминается, как однажды он спросил Юлиуса, не думает ли он, что они должны предложить позвать слуг обедать с ними: еды ведь и так всегда было более чем довольно. (По ступенями со скрипом кожи шагают сапоги и шуршат одежды.) Юлиус поперхнулся едой и, откашливаясь, пробормотал что-то про благородные мотивы, но необходимость более серьёзных раздумий; Феликс молча, но выразительно обвёл взглядом два соседних стола: за ними, смеясь громко, сидели дети королевских советников.

Стук ложек единомоментно замолкает.

— Не помешало бы протереть полки, конечно, — тянет задумчиво голос. — Какое впечатление вы производите на гостя? Между прочим, говорят, что дом — это лицо хозяина, а дворец, соответственно, моё очень благородное, ухоженное лицо. Вы не уважаете моё лицо, получается? Оч-чень интересно. Сидеть! Сиди-сиди, это ещё что за выпрыгивание из-за стола? Вас что, в хлеву растили? Никаких манер! Все дела только после еды, это даже дети знают! Наберешь на свою голову крестьянок и вот с чем имеешь дело!

Несмотря на свои слова, Регулус кажется настроенным умиротворённо. Он лавирует среди столов, мыча что-то себе под нос и волоча по всему за собой мантию: Райнхард замечает дважды служанок, вовремя отцепляющих её от угла стола, и единожды — ловящих её до приземления меха в тарелку. В один момент он склоняется над плечом одной из служанок — малиновые кудри, большие голубые глаза и кошачьи уши, подрагивающие в инстинктивном желании прижаться, — и спрашивает с искренним интересом, скосив взгляд в кашу:

— А вы что, правда это едите?

— Да? — выдавливает девушка высоким голосом.

Регулус хихикает, глядя на неё с нескрываемым весельем.

— Чудно, — он неуклюже хлопает её по голове ладонью, ероша и сминая кудри.

Девушка выглядит так, точно готова упасть в обморок, но Регулус уже не замечает: прошагав дальше, он останавливается перед столом, где сидит Райнхард.

— А, вот ты где.

— И в голову не приходило прятаться, Ваше Величество, — улыбается Райнхард любезно.

(Его соседки по лавке стараются отодвинуться незаметно, вжимаясь друг в друга. Не самый лучший выбор проявления готовности к содействию и согласию?)

Брови Регулуса ползут вверх.

— Ну конечно, — говорит он наконец после паузы, — с такой-то одеждой. Ну-ка встань.

Райнхард встаёт беспрекословно. Регулус оглядывает его с головы до пят — затем обходит, чтобы осмотреть сзади.

— Это рыцарская униформа, — слышится вердикт его недовольным голосом со спины. — Лугуники, полагаю?

— Да, Ваше Величество.

— И почему же ты носишь униформу Лугуники здесь, а? — Регулус, шагнув вперёд сбоку, заглядывает ему в лицо. Демонстративно окидывает рукой столовую залу: — Ты что, не видишь, что здесь мы придерживаемся принципов равенства друг перед другом? Что каждый здесь равен с каждым, что никто не стремится переплюнуть других своими чрезмерными богатствами, накопленными жадностью и несправедливостью? — он поправляет съезжающую корону с раздражённым цыканьем. — И всё же ты приходишь сюда в этом? Пытаешься возбудить в других зависть, вызвать в них низменные порывы? Так?

— У меня нет другой одежды, Ваше Величество, — отвечает Райнхард смиренно. Поместье Астрея выгорело до камня; искать вещи в казармах посреди тех, кого там бросили, ему не хотелось.

Регулус хмыкает возмущённо. Он окидывает зал взглядом, привстав на цыпочки и вытянув шею:

— Эй, кто тут ответственен за новых служанок? Что за дела?

— Я, Ваше Величество, — поднимается с места девушка — светлые волосы по лопатки, голубые глаза. — У нас...

— Ну? — Регулус нетерпеливо машет рукой.

— У нас есть только женская одежда, Ваше Величество, — она говорит, не запинаясь, не чересчур твёрдо, не излишне кротко. Смотрит прямо на Регулуса, лицо не выражает эмоций, руки сложены перед собой — есть в её позе, её голосе некая отточенность.

— ...Хм! — Регулус выглядит захваченный врасплох. Стряхивает он это это быстро, однако — уставляется на девушку требовательно: — И что вы собираетесь делать с этим, а?

Зал перекидывается осторожными взглядами — как будто каждая знает ответ, но боится его дать. Это замечает Райнхард — и замечает и девушка, отвечая торопливо:

— Единственные мужские одежды, что остались... мне не хотелось бы огорчать вас этим, Ваше Величество.

— Что? — переспрашивает Регулус несдержанно. Он шарит глазами по неподвижному лицу девушки — та, понимает Райнхард со сжимающимся в ужасе горлом, выглядит так, точно готовится к удару, — и вдруг лицо его каменеет. Осознание в нём оседает — и другая эмоция, мрачная, недобрая, просачивается следом.

Райнхард не смеет коснуться меча даже пальцем, но мысль колотится у него в голове: что он может сделать.

Эмоцию выбрасывается. Не без усилия: Райнхард видит, как она застревает в напряжённых мышцах, цепляется за уголки глаз.

— Пф! И в чём проблема с женскими платьями, позволь поинтересоваться? — тон голоса Регулуса сбит немного: слишком поспешный, слишком натянутый. — Разве я не сказал про равенство, напомни мне? Неясно выразился, может быть? Ты хочешь поставить его ниже прочих? Считаешь, что он не достоин даже одеяния служанки? Так низко ты о нём думаешь?

Девушка не выказывает удивления, немедленно кланяясь:

— Так точно, Ваше Величество. Выдать платье ему сейчас же?

— Что это ещё за вопрос? Ты хочешь, чтобы он сидел здесь, один-единственный обделённый, у всех на виду? За кого ты меня принимаешь? Быстро! — Он ободрительно хлопает Райнхарда по спине и заглядывает ему в глаза пытливо: — Ты ведь не против, так ведь?

Райнхард учтиво кивает:

— Ни в коем случае, Ваше Величество.

***

В люстрах подвальной кладовой лагмиты горят тускло, порой тускнея на несколько долгих мгновений и вспыхивая снова с жалобным морганием — Регулус, должно быть, заглядывает сюда нечасто, предполагает Райнхард, оглядываясь украдкой: для его зрения полусумрак никогда не был помехой. На полках разложены аккуратно хозяйственные принадлежности, неисчислимые стопки не только чёрно-белых одежд служанок, но и белых (в не меньшем количестве, хоть Райнхард никогда и не видел никого, кто их бы носил), куда проще пошитых платьев и покрывшиеся пылью книги. Между полок, на каменном полу, порядка меньше: здесь то тут, то там стоят накрытые белыми тканями вещи, в очертаниях которых Райнхард угадывает мебель. Кресла и диваны, несколько кроватей, пуфы и тумбочки, шкафы и гардеробы и бесчисленные — картины? Зеркала?

Сопровождающую его девушку он тоже рассматривает вблизи: прямой нос, тонкие губы и брови, ямка на подбородке, небольшой рваный шрам на крае уха. На него она не смотрит, уделяющая всё внимание перебору платьев: разворачивает их, осматривает критически и складывает обратно выверенными, чёткими движениями, после которых не остаётся ни складки. Её руки затянуты в белые перчатки до локтя, но Райнхард может угадать, как они выглядят: вздувшиеся над кожей вены и шершавая кожа, как у всех, кто долгое время занимается ручным трудом.

— Его Величество обычно не жалует высоких, — нарушает она молчание вдруг, не отрывая взгляда от чёрного подола. — Может статься так, что то, что я подберу, будет коротко на бёдрах.

— Меня это не беспокоит, ничего страшного, — откликается Райнхард. — Разве для уборки высокий рост не пригодится?

Тень выражения скользит по лицу девушки — только лишь тень. Отвечает она всё также бесстрастно:

— Его Величество не жалует тех, кто выше его. Не нависай над его плечом, не наклоняйся к нему, не смотри на него так, чтобы он почувствовал, что ты смотришь снизу вверх. — Она перекидывает платье через предплечье и подходит к полке с передниками. — Ещё он не жалует излишней наготы ради распутства, поэтому не позволь ему вынести такое впечатление.

— Я приму к сведенью, благодарю, — говорит Райнхард после недолгого молчания, проведённого в попытке представить такие усилия. Ему представляется, как он склоняется перед троном Регулуса и под пристальным взглядом из-под нахмуренных бровей чувствует: в его груди разливается чистой, незыблемой силой Божественная Защита Целомудрия.

Он не подаёт ничем своих мыслей, но девушка, опустившись на одно колено к полкам с чулками и перчатками, всё равно бросает на него неодобрительный взгляд. Быстрое движение зрачков — другие бы и не заметили.

Райнхард наблюдает за её пальцами, перебирающими тонкие шелка. В памяти его отзываются эхом воспоминания давно минувших дней: он, не выше колена взрослых, гардеробная его матери, пахнущая духами, не пылью, и Кэрол, с холодным лицом перебирающаяся в вычурно украшенных туфлях.

— Как твоё имя? — спрашивает он, не удерживаясь.

Девушка не замирает ни на мгновение, вешая на предплечье пару чулок.

— Сто восемьдесят четвёртая, — отвечает она без заминки. — Можешь обращаться ко мне так, если понадобиться.

Райнхард хмурит брови почти что неосознанно:

— Это не имя.

— Здесь — имя, — говорит, как отрезает. Тянется вглубь полки и выуживает оттуда пару белых туфель. — Запоминать имена Его Величеству ни к чему и хлопотно.

Встав, она отдаёт Райнхарду вещи с всё прежней грацией и почтительностью королевской служанки. Их взгляды пересекаются — и Райнхард видит, однако, что в глазах её стоит мороз.

— Ты толкнула её, — говорит он, принимая одежду. — Ту девушку.

Она не дрогает от его слов; ни капли раскаяния не видно в глазах.

— Да, — отвечает ему сухо. — Его Величество не приемлет молчание как ответ.

Райнхард приоткрывает рот.

Она смотрит на него всё так же: прямо, открыто, не отводя взгляд.

— Одна жизнь против многих — это простой выбор.

Райнхард аккуратно принимает у неё аккуратно сложенную одежду.

— Благодарю, — говорит он сдержанно, опустив глаза. Чужой изучающий взгляд он чувствует кожей.

Помолчав немного, она поворачивается к ведущей вверх лестнице.

— Сильфи, — бросает Сильфи, поставив ногу на первую ступень. — Не зови меня так там, где он может услышать.

***

Никто так и не сказал, что ему положено делать.

Не то чтобы для Райнхарда это в новинку. Большую часть его рыцарской службы его главной задачей было «стоять на защите королевства», что в умах всех вышестоящих большую часть времени переходило в конкретные задачи с усилием и скрипом. В основном он патрулировал улицы: одна его тень наводила на всех желающих совершить недоброе сомнения и моральные терзания, что, он полагал, было неплохо. В меньшую часть его рыцарской службы — в этот период те редкие люди в его жизни, кто ещё могли и хотели говорить, задавались вопросами, защитил ли он королевство или же напротив, его уничтожил, и Райнхард не мог дать им ответ, как бы отчаянно он не хотел, — его задачей было не мозолить глаза Её Величеству. Патрулирование улиц больше не имело смысла, да и приказывать ему это больше некому было, но нахождение вдалеке от Неё, он уяснил быстро, гарантировало всем, кроме него, куда большую безопасность.

Райнхард в безопасности был всегда. Забавно: в этом-то и оказался корень проблемы.

Никто не запрещает ему патрулировать сад. Райнхард уточняет это у черноволосой девушки, старательно замазывающей шрам на лице: она смотрит на него большими запуганными глазами, а затем мелко трясёт головой и бормочет, что она не знает, ничего не знает, спросите кого-то другую, она не знает. Другие, судя по виду, разделяют её незнание; у Регулуса никто ничего не спрашивает.

Никто и не выходит в сад, но, справедливости ради, выходить туда не для чего: если бы Райнхард угадывал, что здесь произошло, он бы сказал, что кто-то уничтожил все клумбы, разбил статуи и разбросал обломки, выкорчевал деревья, изрыл беспорядочно землю и так и бросил всё зарастать травой.

И ещё — Райнхард обнаруживает это, проходясь вокруг дворца, — построил деревянный помост, выглядящий совершенно нетронутым тем, что бы тут не буйствовало. Ничто не указывает на его предназначение — но ощущение от него у Райнхарда дурное, недоброе.

Он шагает мимо и дальше, идёт по кругу и вперёд, пока взгляд его не упирается в кованые ворота. Через них Райнхард и прошёл сюда впервые: может припомнить и разъедающую петли ржавчину, и тяжёлый висячий замок, и неохотный скрип створок. Его внимание притягивают не они — но раскинувшийся за ними непроглядно густой лес. (Створка окна сзади ударяется о камень стены с едва слышным лязгом.) Деревья на забор на забор наползают и давят, словно надеясь просочиться внутрь: ветви орешника висят между прутьев, узоры железной ковки вдавливаются в кору дубов, корни и сучья буков и вязов давят снизу и сверху. Кажется будто осадой крепости — растянутой на столетья, забытой обороняющимися воинами.

Райнхард помнит, как шёл через этот лес.

— Ну и что, позволь спросить, ты здесь делаешь? — слышен недовольный голос за его спиной. Хлопает мантия: её, предполагает Райнхард, сдёргивают с подоконника и расправляют. — Сбежать планируешь небось, а? Это так ты отплачиваешь мне за моё благородство? Кусаешь мою протянутую руку, как бродячая псина? Рыцарская честь! Какое пустое слово!

— И в мыслях не было, Ваше Величество, — отзывается Райнхард, отводя взгляд от путающихся в игольчатой верхушке сосны первых лучей лимонно-жёлтого заката. Он оборачивается, чувствуя себя неожиданно спокойнее, чем обычно: здесь, по крайней мере, нет больше никого другого, кто может пострадать. — Как отныне и навеки ваш рыцарь, я взял на себя долг обеспечить вашу сохранность: на ум мне пришло, что беспечно ограничиваться лишь дворцом, не уделяя внимания опасностям извне.

— Да кому ты зубы заговариваешь! — фыркает Регулус. Он делает шаг вперёд, задирая ногу, чтобы вылезти из особенно густых зарослей травы, и оглядывается раздражённо: выдирает рывком застрявшую в репейнике мантию и идёт к Райнхарду. — Я видел тебя, смотревшего на ворота! Что ты на это скажешь, а? Что меня обманывают глаза? — едва не врезавшись в Райнхарда от разъярённо быстрой ходьбы, он упирает негодующий взгляд ему прямо в глаза. — Да будет тебе известно, из того малого, что у меня есть, зрение у меня всё же осталось! И попытаться убедить меня, что я ничего не видел — это просто!.. Какое твоё оправдание?!

Райнхард вовремя отлавливает желание наклонить голову, вместо того лишь переводя ниже взгляд. Мутное золото чужих глаз при свете дня на цвет точно фальшивое: он отбрасывает эту глупую мелькнувшую мысль.

— Уверяю вас, мои намерения в этими минуты были совершенно иными. Я не желаю сбегать, — он улыбается приятно, — да и некуда мне.

— Ха-а? — недоверие искажает чужое лицо целиком, стягивая его морщинками. — А теперь ты меня за кого вообще держишь, за деревенского дурачка? Я не знаю, кто ты, что ли, по-твоему? Помаши мечом и тебя везде пустят, как будто таким, как ты, закон не писан! Герой, тоже мне! Никто слова против не скажет!

Райнхард кивает медленно:

— Это верно, вы правы, — произносит он, улыбнувшись утихомиривающе, — я был не совсем честен.

— Ага!

— И я прошу прощения за это, Ваше Величество. Дело не столь в том, что идти мне некуда, но в том, что мне не к кому. Никто не ждёт моего возвращения, никто во мне не нуждается: те люди, о которых вы говорите, терпели бы меня лишь с того, что иного выбора у них не осталось бы, а других в моей жизни нет больше. А раз так, то с чего бы мне не остаться здесь?

Лицо Регулуса кривится, как от кислого.

— И что с того? — спрашивает он вызывающе. Райнхард предпринимает попытку сохранить выражение лица, но видимо, его усилия недостаточны: нашарив в его лице взглядом что-то, Регулус тот час закатывает глаза, и, отступив, машет ему в лицо ладонью пренебрежительно, отвергая свой же вопрос: — О, о, даже не отвечай, я уже и так знаю, что услышу. Семья-друзья-любовники-соседи-люди-люди-люди, почему у всех только одно на уме? Всё это притворство, все эти игрища в любо-о-овь, в них же нет никакого смысла! Выдумка! Успокоительная ложь! — он раздражённо ходит кругами, оставляя протоптанные следы в траве. — Всем на тебя плевать с самого начала, как и тебе на них, и так было, есть и будет всегда, всё остальное просто тьфу, шелуха, оправдания, сказки, ложь на лжи!

Райнхард, помолчав, кивает.

— Может быть, и так.

Регулус глядит на него хмуро. Он не щурится на солнце, хоть закат и льётся ему на лицо, отмечает Райнхард: сверх того, в дневном свете Регулус выглядит неуловимо, по-странному другим. Как будто ненастоящим в неописуемых языком деталях: всё ещё состоящим из плоти и крови, но собранных в человека кем-то, кто упустил из чертежа ключевую деталь — или проигнорировал ради новоизобретённого творения. Его лицо морщится с едва заметной карикатурностью, его глаза выглядят неживыми; его королевские одежды кажутся здесь неместными, ему чужеродными, точно он актёр на разъезжающей ярмарке, заблудившийся в поле дикой травы.

— Ну и о чём ты думал тогда? — он требовательно повышает голос. — Сделай уж одолжение, просвети.

Райнхард вздыхает:

— Право, это такие глупости... Я бы не посмел отнимать время Вашего Величества на подобную ерунду.

— П-ха! Ты будешь решать за меня, как растрачивать моё королевское время? — Регулус смеётся восхищённо и делает шаг ближе, заглядывая ему в лицу пытливо: — Не много ли наглости?

Стоило ожидать такого ответа, конечно. Райнхард, смирившись, кивает согласно.

— Меня мучала одна мысль, Ваше Величество, и простите великодушно заранее мою глупость... Я всё никак не могу выгнать из головы вопрос: что за этим забором?

Регулус бросает взгляд на забор — долгий и пристальный. Затем снова на Райнхарда — как на полоумного:

— Лес?

Лес шумит листвой, словно отозвавшись на его слова. Порыв ветра взъерошивает Райнхарду причёску и холодит непривычно открытую кожу между подолом платья и чулками.

— Да, Ваше Величество, но... — он качает головой, выбирая слова. — Когда я пересёк границу Лугуники и вошёл в ваше королевство, всё, что я помню — лишь лес. Я шёл широкой тропою в и шёл часами, пока не увидел ворот, и за всю мою дорогу меня окружал только деревья и ничего боле. Мой вопрос в том... есть ли за забором что-то ещё? Лежит ли что-то за лесом?

Выражение чрезвычайной озадаченности наползает Регулусу на лицо, вытягивая его черты. Держится там, пока Райнхард всматривается пристально — и вдруг исчезает, упорхнув, как вспугнутая птица.

Регулус смеётся затем: весело, беззаботно, как будто ему рассказали шутку.

— Забавный ты парень. — И, потянувшись, ерошит волосы Райнхарду на голове.

Ветер, рванув, вздымает ткань юбки. Взгляд Регулуса устремляется вниз стремительно, и в горле его поднимаются хрип и бульканье — но прежде, чем оно успевает сформироваться в слова, непоколебимо спокойная сила разливается по его телу чистым светом. Ткань опадает вниз тотчас, невзирая на сопротивление сил природы.

Божественная Защита Непорочности, слышатся в голове Райнхарда слова, произнесённые не его, но чужим, бестелесным и возвышенным голосом.

***

— Не уверена, что хоть раз видела, как он ест, если подумать, — говорит Сильфи, тщательно вытирая тряпкой обеденный стол. Она говорит тихо, всегда понижая голос, хоть и Райнхард и уверен — знает — что Регулус несколькими этажами выше.

Он хмурит брови, смахивая крошки в совок:

— Я предполагал, что ему носят еду в покои. Других царственных особ здесь нет, так что с чего бы ему есть в обеденной зале одному за столом?

Сильфи смеётся: хихиканье звонкое, не сочетающееся с её холодным, суровым видом.

— Ещё б он упустил такую возможность! Сидеть во главе огромного стола, и чтоб мы все вокруг стояли — да это бы его золотая мечта была.

Неплохо иметь людей, с которыми можно поговорить вот так, полагает Райнхард. Большую часть его жизни люди были с ним дружелюбны и приветливы, но все их разговоры со временем (довольно быстро, если быть искренним) сводились к нему, Святому Меча. Он не осуждал их за это, конечно — в конце концов, он был достоянием королевства, — но всё же, на его взгляд, он не был настолько уж интересным. Юлиус и Феликс были приятным исключением из правилам — но потом Райнхард сделал выбор, и всё случилось так, как случилось. Остальные заговаривали теперь редко, но — смешно, может быть, всё ещё о нём: как, почему и за что. Феликс в своём теперешнем состоянии не говорил, конечно — а Юлиус глядел на него всё время затравленно и отвечал односложно. Райнхард не винит его за это.

Здесь разговаривают друг с другом редко, даже когда короля нет рядом: Райнхард рад тем редким беседам, что есть у них с Сильфи. Их разговоры тоже неотвратимо сводятся к одному человеку — но то, что это не он, уже освежающе ново.

— Нет, — качает головой Сильфи, продолжая. — Я не знаю никого, кто готовит отдельно еду или ходит с ней в его покои. Я не знаю обязанностей всех: здесь редко говорят обсуждают работу, потому что... — она вздыхает, вытянувшись к противоположному краю стола. — Рано или поздно некоторым приходит в голову мысль, что если они расскажут Его Величеству о том, кто отлынивает от работы, а кто упоминает его имя в дурном свете, то им удастся получить его расположение.

Сполоснув тряпку, она вздыхает — звук смешивается с шумом отжимаемой воды:

— Я не виню их в этом. Но, ну знаешь, у Его Величества железно строгие моральные принципы, когда дело не касается его самого. А когда он слышит, что кто-то назвал его «криворуким козлом»... ну, его первое действие — это спросить, почему ты слушала.

Райнхард ссыпает мусор в деревянное ведёрко. Сердце его колет слабо горечью — он опять подвергает людей опасности.

— Так почему ты заговорила со мной? — спрашивает он. — Раз такое происходит, говорить с человеком, которого едва знаешь, неразумно.

Сильфи недолго молчит.

— Ты выглядишь хорошим человеком, — говорит она наконец, бросив на него взгляд.

Райнхард находит в себе силы несмело улыбнуться, и от этого он чувствует, будто его кожа отгнивает заживо. Хотелось бы ему, чтобы и в самом деле так было — чтобы исчезло это проклятье его бесчестных черт.

Сюда не доходят вести о других королевствах — никто здесь не слышал его имя так, как слышали все остальные.

— Неумно судить человека лишь по внешности, — замечает он всё же, и эти слова саднят его глотку уже по-другому. Никто здесь не слышал его имя так, как слышали все остальные — и в нём извивается и кусается эгоистичное, гнилое желание спрятаться в этом незнании, сохранить его безмятежную оболочку.

— Его Величество на своё поведение определённо выглядит, — прыскает Сильфи, но серьёзнеет. — Тут больше то... Ты понимаешь, что такое — тяжёлый выбор. Такие хорошие люди... они дорогого стоят.

Райнхард кивает только, не зная, что и сказать.

(Лжёт — и знает: он сделал тяжёлый выбор, но — хороший?)

— Я это к чему, — Сильфи возвращается к упорному оттиранию особенно въевшегося пятна. — Я не знаю точно, кто что делает, но с таким человеком, как Его Величество... суп всегда бы был слишком холодным, мясо слишком горячим, рагу пересоленным, каша недосоленной, а вино разливали слишком долго, и в него наверняка подсунули яд. Понимаешь, о чём я?

Смеяться невежливо, и всё же Райнхард смеётся. Ему вновь вспоминаются казармы.

— Полагаю, да.

Сильфи трёт стол так, что он скрипит, и говорит не просто тихо, но шёпотом:

— Я не думаю, что Его Величество — человек.

***

— Совершенно немногие, к моему, между прочим, величайшему прискорбию, понимают эту — казалось бы! — простую истину, — разглагольствует Регулус, просматривая одну за другой книги, хоть и назвать это так смогли бы не все: он, распахнув с хрустом книгу на случайной странице, быстро и брезгливо листает страницы, а затем, скорчив лицо, отбрасывает её назад не глядя. Юлиус, думает Райнхард с теплом и горечью, такого зрелища бы попросту не перенёс. — С чего-то все взяли себе на ум, что, чем больше книженций ты прочитал, тем ты умнее. Ха! Очень интересно. Кому, спрашивается, выгоднее всего было бы, чтобы люди читали книг побольше? — он оглядывает всех стоящих сзади торжествующим взглядом.

Молчание служит ему ответом. Он вздыхает шумно и цыкает, но ухмылка прячется в его уголках губ, а снисходительность — в глазах; это, как уже успел выучить Райнхард, явный знак, что ответа от них и не ждали.

— Торговцам книг, ну. Что за сборище бестолочей! — он трясёт демонстративно книгой для большего эффекта. — Им всем только и надо, чтоб вы им денег в карман сунули, да ещё и ушли с мыслью, что головастее становитесь! Ха! Ересь, да и только: кто вообще взял, что от книг поумнеть можно? Сколько вам ума дано с рождения, столько и будет! А это всё жадность, понимаете ли! Чистая жадность! Но кто это признает? Кто, кроме меня? Никто не хочет, и в этом вся и проблема! — он швыряет ещё одну книгу, толстую и в потрёпанной кожаной обложке: её, как и все прочие, подхватывают в тележку трое служанок. Все их лица уже знакомы Райнхарду, но одну, малиновокудрявую и голубоглазую, он признает на мгновение быстрее прочих.

Да, Юлиусу здесь пришлось бы тяжело — хорошо всё-таки, что Райнхард здесь.

Он окидывает взглядом бесчисленные шкафы королевской библиотеки: часть из них, ближе к входу, полностью пуста, но большая часть всё ещё забита книгами — судя по всему, только лишь пока. Его вдруг беспокоит мысль: что полагается ему делать, если Его Величеству понадобится книга с верхних полок? Одна из служанок, идущая позади толпы — надо полагать, избегая преждевременного напоминания о подобном неблагополучном обстоятельстве, — несёт табурет, но даже с этим, Райнхард прикидывает, роста Регулуса не будет достаточно. Вызваться ли ему на помощь? Или, напротив, молчать, не гневя его?

— Вот ты, например, — Регулус тычет пальцем Райнхарду в плечо. — Это всё ваши, аристократы — забьют дом бумагой, и теперь вроде как со статусом и золотом не за так, а заслужили. Не моё дело, конечно, кто какие себе иллюзии строит, но всё-таки надо и предел знать, понимаешь? Вот сколько ты книг прочитал? Не слишком, правда, понимаю, зачем, всё равно тебе только мечом махать. Поумнел-то хоть немного? Ты уж не обижайся, но люди, которые чересчур красивые, умные редко. Так, наблюдение просто. А то было бы им слишком уж — так и возгордиться недолго!

— Мне дали аристократическое образование, Ваше Величество, вы правы, — отвечает Райнхард со смиренным согласием. — Прозе мои учители внимания уделяли мало, но в свои годы я прочитал немало учебников. И... — он позволяет себе слабую, самонасмешливую улыбку. — Оглядываясь на это теперь, что ж, нельзя не сказать, что, возможно, самому важному меня они так и не научили. Ваша правда, умным они меня не сделали.

Регулус смотрит на него с подозрением, беззвучно шевеля губами: в движениях Райнхард распознаёт собственные слова. Удовлетворившись наконец понятым смыслом — а может, от него отмахнувшись, — он торжествующе хмыкает; его лицо светлеет.

— Не переоценивать себя — вот это правильно, — говорит он поучительным тоном, похлопав его по плечу. — Знаешь, ты на удивление хорошо умеешь слушать. Того и гляди, ещё пару-тройку лет, и что-нибудь хорошее — конечно, не на моём уровне, как ни печально, но с этим я смирился, — из тебя и выйдет.

— Вы слишком хорошо обо мне думаете, Ваше Величество, — отвечает Райнхард искренне.

Регулус бросает взгляд, оторвав его от следующей книги, через плечо, фыркая:

— На комплименты напрашиваешься? Вот потому-то и не на моём, видишь. Учиться и учиться!

Райнхард с готовностью кивает:

— Да, Ваше Величество. Ваша мудрость не идёт с моей ни в какое сравнение.

Книга приземляется на пол с неумолимо громким шлёпаньем. Тёмно-красная обложка из кожи на всё таком же белом паркете — точно впивается в глаза.

Все замирают, точно статуи. Со стремительностью волчка Регулус оборачивается.

— Так-с, — начинает он тоном, не предвещающим хорошего, — ну и что это тут, позвольте, такое?

Трое служанок не переглядываются, не говорят ни слова, не дышат — только лишь ждут.

— Ну? — тон Регулуса становится всё больше требовательным.

Движение голубых глаз: на одну служанку, затем на другую.

— Упавшая книга, Ваше Величество, — в её голосе проскакивает дрожь. — Я очень извиняюсь, Ваше Величество.

— Я что, просил подменить мне глаза? Я вижу, что книга. Ты, может, ещё и сказать хочешь, что меня зрение подводит? Непрошеное зрение по чужому здоровью — это такое у тебя воспитание? Такие манеры? Я спрашиваю, как она оказалась на полу?

— Это моя вина, Ваше Величество, я нижайше прошу прощения...

— Нет, честно говоря, это в уме не вмещается! Королевское имущество — и на пол! Ты хоть знаешь, сколько они стоят? С каким усилием их собирали здесь? И тут — на пол! Решительно недопустимо, если вдруг тебе интересно моё мнение. Я-то, естественно, уже вижу, что неинтересно: книга-то уже на полу. Говорит лучше всяких слов, на мой взгляд! Это тебе что, хлев родной? О, о, и не строй такое лицо! — голос его становится выше, рассерженнее. — Что за привычка: напортачить и после пытаться надавить на жалость! Как будто ты, уж прости за такое допущение, главная пострадавшая тут! Это что, твои книги? Такое обращение с чужим имуществом! Кто тебя воспитывал, ты мне ответь? Я бы хотел поговорить с твоими родителями о том, кого они вырастили, потому что, ну знаешь ли!..

Девушка краснеет с каждой секундой, и Райнхард видит всё яснее, что это не стыд, это ярость. Он перебирает в голове поспешно варианты, что сказать: как заставить её замолчать, не вступать в разрастающийся шторм, или, быть может, разорвать сам ветер на безобидные потоки, развеять его внимание. Должен быть способ — не может не быть.

— Вы не можете поговорить с моими родителями, Ваше Величество, — голос ударяется о потолок библиотеки и возвращается эхом, и по тону его ясно: он задуман был чётким и ясным и громким, вложенным в него всей последней крупицей гордости, но выходит с дрожью и сдавленно. — Вы их убили. Я бы предложила поговорить с вашими, но их вы тоже...

— Заткнись!

Рушатся шкафы.

Никто не кричит, никто не бежит: все смотрят, замерев неподвижно, как готовые к своему разрушению статуи, на рухнувшие полки, разлетевшиеся страницы, расползшиеся в стене трещины.

— Я могу подобрать за вас упавшие книги, если позволите, Ваше Величество, — встревает Райнхард поспешно, нарушая молчание. Он намеренно уделяет побелевшей, но невредимой девушке не никакое, но лишь краткое внимание: не игнорирование, не сосредоточенность, ничего, что привлечёт к ней дальнейшее внимание.

Регулус бросает на него быстрый взгляд. Он дышит тяжело, как загнанный зверь.

— Вот видите, — хрипит он и указывает на Райнхарда широким жестом, — вот это!.. Это — это и называется преданность своему королю! А вы!.. А ты!.. — он втягивает со свистом воздух, не оканчивая фразу. Выдохнув, цыкает — и говорит уже совсем спокойно, с лёгким лишь раздражением, словно о каком-то пустяке: — Казнить.

Вой поднимается, вбиваясь в потолок и стены, звеня в стёкла и путаясь в занавесках, врываясь в свежие трещины. Почти не верится, что такой силы звук — не плач даже, не человеческий крик, но что-то дикое, сырое, животное, — может издавать одна хрупкая девушка.

Никто не кричит, никто не бежит. Две служанки — стражницы, немного выше и шире остальных, — отделяются от толпы с непроницаемыми, холодными лицами.

Каждая мышца в теле Райнхарда напрягается до боли в желании сделать что-то — и всё же он не делает ничего.

Он думает о трещинах в стене и трещинах в костях, о сломавшихся с хрустом полках и сломавшихся с хрустом позвоночниках, о разорванных пополам книгах и разорванных пополам телах — и не делает ничего.

— И заткните ей рот, кто-нибудь, — добавляет Регулус пренебрежительно, потирая наморщенный лоб. — Вон отсюда, все. На сегодня с меня вашего бардака хватит.

(Ограничивающий ошейник как будто бы греется у Райнхарда в кармане на юбке.)

***

Райнхард, конечно, знает, зачем нужны казни. Спектакль, чья главная аудитория — не виновный, но зрители. Никому на помосте, кроме одного человека, нет дела до того, чья голова касается плахи: те, кому предстоит увидеть её отдельно от тела, куда важнее.

Рыцари редко думают о себе так, но Райнхард — редкость в её сосредоточении сути, и кому, как не ему, знать: он — тоже спектакль казни в теле человека, и каждое его патрулирование — безукоризненно-белая униформа, ярко-огненная алость волос, фамильный меч на поясе и смелый, непоколебимый взгляд, — это многозначительно приоткрытый занавес.

Быть может, оттого быть в рядах аудитории Райнхарду всегда по-выкручивающему странно. Как знать секрет фокусника, вытаскивающего из шляпы кролика — вот только кролика освежевали, вспороли и выпотрошили, вывернули наизнанку, и над полем цилиндра поднимаются выступающие из кровящего мяса кости.

Дело, возможно, ещё и в том, что здесь всё на удивление... технично. За месяцы под властью Её Величества он привык к истошным крикам и дозволяемым, но заведомо безуспешным попыткам выбраться, к неприкрытому, по-детски жестокому злорадству и жаркому любопытству, обращениям к зрителям и требованиям аплодисментов — всё просто и на поверхности.

От того, как было при прежнем короле, он почти отвык — кажется утекающим сквозь пальцы из памяти сном, — и всё же происходящее сейчас отзывается воспоминаниями прошлого режуще живо. На помост выносят гильотину и налаживают её деловито, без следа эмоций — так мясник затачивает ножи. Ставят плетёную корзину, готовят заранее ведро воды для уборки, поправляют перчатки и закатывают рукава: Райнхарду вспоминаются вызубренные наизусть строки рыцарского этикета, расписывающие подробно, как должен вести себя рыцарь, направляя на противника меч. Без помпезностей, без долгих речей — пока что, поправляется Райнхард, быстро глянув на Регулуса, раскинувшегося вольготно вынесенном в сад троне, посреди травы кажущемся чем-то из начала поучительной, мрачной сказки, — без призывов к вниманию: взгляды всех сосредоточены на помосте всё равно. В Лугунике детали, правда, были другими — но становилось не по себе при наблюдении настолько же.

(Райнхард думал часто тогда, и думает сейчас: так, должно быть, чувствуют все, глядя, как он заносит меч.)

Приговорённую подводят к ступенькам: малиновые кудри собраны в высокий пучок, открывая светлую шею, одежды служанки сменены на простое белое платье. Райнхарду становится холодно вдруг: ему приходит в голову мысль, что он не знает даже имён — ни её, ни тех, кто ведёт её к гильотине.

(Не в первый для него раз он не знал имена тех, кого он убил, и не в первый раз не знал имена всех тех, кто привёл его, оружие казни, в действие, отправив на поле боя. Не в первый раз невинные были его жертвами, и не первый раз не он держал меч, лишь глядя на последствия своего вмешательства, и не первый раз его сердце из-за этого застывало в леденящем ужасе — но всё же и как в первый, и как в многие разы до того, и как в этом разу, и как в разы, которые случатся потом, Райнхард ничего не может с этим сделать.)

(Забавно, если подумать: тогда, в пять лет, он не знал ещё, как зовут его бабушку.)

Регулус ёрзает на сиденье и прокашливается нарочито громко, обращая на себя внимание.

— Мне хотелось бы заметить, просто, знаете ли, для того, чтобы избавиться от возможных недоразумений — я, разумеется, никогда не посмел бы обвинять никого здесь в таких дурных помыслах! — начинает он, сцепив перед собой пальцы и кинув пристальный взгляд через плечо в стоящих позади трона служанок. — Что, несмотря на то, как некоторые из вас могли бы подумать, и я не говорю, что вы подумали, и даже если вы подумали, то я же не деспот! Мне нет дела до того, что вы думаете! В отличие от других, менее благородных и считающих, надо полагать, корону на их голове пустой безделушкой, между прочим — так, просто к сведенью. И всё же — всё же я бы хотел заметить, что, вопреки чьим-то, на мой взгляд, возмутительным и безосновательным мыслям, нахождение здесь не доставляет мне никакого — я подчеркну, решительно никакого удовольствия! Я чрезвычайно скромный монарх, я не прошу многого! Я что, прошу многого? Я не прошу ничего сверх обыденного, напротив, я весьма и весьма нетребователен, все мои требования чрезвычайно разумны — и, несмотря на всё это, за это я получаю подобное неуважение в ответ! Как это вообще называется, а? Что мне полагается о вас подумать? Что вы все — безмозглые овцы, не способные оценить моей доброты? Заметьте, я мог бы! Мог бы, учитывая то, как часто вы предаёте моё доверие! Но я — и я не прошу никого это запомнить, потому что я не настолько самовлюблённый, — выше подобных поспешных, возмутительно обобщающих выводов, и действую, исходя из холодного рассудка, а не эмоций! — говоря всё это, Регулус приподнимается в троне, активно жестикулируя; его взгляд затем падает на девушку у помоста, и ажиотаж в нём усыхает: он оседает обратно и брезгливо машет рукой в её направлении. — В отличие от неё вот. Я хочу, чтобы её, бесспорно, печальный, предающий моё доверие и разбивающий моё любящее сердце поступок!.. был вам всем уроком. Вы думаете, я вам кто, подстилка какая-нибудь? Тряпка, об которую можно вытирать ноги, которая простит все ваши, извиняюсь, заскоки? Мне совершенно не хочется быть здесь! И всё же, если я не буду этого делать, вы возомните о себе не пойми что! И я не прошу оценить, на какие жертвы я иду, чтобы преподать вам этот урок, между прочим. Я не жду благодарности! Мне хочется всего одной, чрезвычайно простой вещи — уважения! И всё же даже с этим справиться способны, увы... — он качает головой, вздохнув демонстративно. И — напускная печаль улетучивается с его лица вмиг, — отмахивается с пренебрежением: — Давайте там, давайте-давайте. У меня не всё время мира.

Он подпирает щёку кулаком, опершись на подлокотник. Ему скучно, осознаёт Райнхард вдруг, и кровь стынет в его венах.

(Райнхард думает: в какой-то момент — так давно, что уже и не вспомнить, ещё до Её Величества, до того, как хоть кто-то, кроме его семьи, заподозрил всерьёз, что с ним что-то не так, — быть живой казнью для него стало повседневной обыденностью. В какой-то момент — возможно, завтра, послезавтра, через месяц, когда он, проснувшись, встанет с кровати, как ни в чём ни бывало, будто ничего не случилось днём раньше, — не почувствует ли он про эту обыденность ничего, кроме серой скуки?)

Девушку ведут на помост, придерживая с двух сторон за локти. Служанка-стражница по левую руку — рыжеволосая и высокая, и Райнхард узнаёт в ней девушку с того, первого завтрака, с липкой горькостью на языке.

(Ему вспоминается: мужчина, принёсший клятву верности Её Величеству, озираясь с благоговением на Райнхарда, Святого Меча.)

(Ему вспоминается мужчина, перерезавший ножом горло своей жене у подножья трона.)

Кто-то кричит из толпы истошно.

Райнхард успевает заметить, конечно, всё: фигуру, расталкивающую людей локтями, фигуру, несущуюся к помосту быстро, фигуру, вбегающую вверх по ступенькам, фигуру, пытающуюся оторвать руку рыжеволосой стражницы от локтя приговорённой. Это не скорость для него — и всё же — признание успевает оформиться в его голове в последнюю секунду, — он не находит в себе воли вмешаться.

Регулус, вырвав из земли травнику, швыряет её в направлении помоста.

Райнхард успевает, конечно, всмотреться в лицо выбежавшей девушки — он видел её рядом с приговорённой иногда в коридорах, а совсем недавно — в библиотеке, по правую сторону от неё у тележки, — и это последний раз, когда он на неё смотрит: её грудную клетку рассекают точно огромным хлыстом и рвут пополам, от черепа до таза. Позвоночник вырывает из тела с чудовищной — кажется, так и он однажды не рассчитал, всплывает на краю его подсознания, — силой, вдавливая его в мясо — кожа расходится запросто, — рыжеволосой стражницы. Хрип вырывается из её разодранного горла; она падает на землю. Приговорённая девушка стоит, застыв, точно окаменевшая, и чувство в её лице неописуемо: всю её верхнюю половину тела покрывает кровь.

Он должен был вмешаться, стоит у Райнхарда в голове одна-единственная мысль.

— Ну вот и что это такое, простите? — слышен недовольный голос Регулуса. — Я трачу на вас своё время, объясняю вам ошибки ваших предшественниц, чтобы что? Чтобы вы так заплатили мне за мою доброту? Никому не стыдно?

Никто не отвечает: тела на помосте не дышат и не шевелятся.

Регулус дёргает Райнхарда юбку, обращая на себя его внимание. Райнхард переводит глаза быстро, реагируя мгновенно, как и положено человеку в его должности: Регулус встречает его тем своим выражением лица, где среди раздражения кроется плохо подавляемое веселье:

— И каждый второй раз такие находятся, ты представь? Ну вот и что мне с ними делать?

Райнхард хочет ответить, ответить по-настоящему: предложить что-то бескровное и миролюбивое, попытаться изменить хоть что-то, хоть это и бесполезно и у тебя на руках будет ещё больше крови и тебе ли говорить про миролюбивость.

У Райнхарда только один настоящий ответ на этот вопрос, и он — точно такой же.

Улыбка растягивает его губы. Она выглядит искренне, как и всегда, когда он хочет, чтобы она выглядела искренне.

Уголок губ Регулуса в ответ следом ползёт вверх. Его глаза оживляются.

— Такая потеря рабочей силы — это конечно досадно, очень досадно. Я, знаешь ли, очень тщательно отбираю прислугу! Я ведь думал, сто тринадцатая могла бы быть палачом сегодня, представляешь? Потерянная жизнь — такая молодая! Надо же было этой обрыданной клуше всё испортить. Слушай, не хочешь её подменить?

— Что? — Райнхард делает вид, что не понимает, о чём он. Он понимает сразу же, конечно.

Брови Регулуса сводятся к переносице, и кожа на лбу складывается в морщинку.

— Тц-тц-тц. Вот только не надо играть со мной в эту показную скромность. Скромность — второе лицо гордыни, между прочим, мне давно интересно, почему никто не может просто себе признаться в этом? Честность уже не в моде? Я оказываю тебе честь, и нечего этого стесняться, это попросту невежливо. Кем, по-твоему, это меня выставляет? Давай-давай, вперёд. — Он поощрительно хлопает Райнхарда по спине в районе поясницы.

И Райнхард кивает, продолжая улыбаться. Он улыбается, когда идёт к помосту под безмолвными взглядами всех, и он улыбается, когда поднимается по почти что не скрипящим ступенькам, и он улыбается, когда встаёт у гильотины и следит за тем, как защёлкивают на девушке ремни.

(Однажды — кажется, за недели две до его ссылки сюда, — из кучки старающихся незаметно прижаться к углам слуг к трону ринулась одна из оставшихся кухарок с ножом в левой руке — правая же, закутанная в ткань, всё равно выдавала в себе птичью: куриную, если быть точным. Её Величество завопила не с ужасом, но с нескрываемым раздражением:

— Райнхард!! — и в этом крике была не угроза, но обещание.

Райнхард опередил кухарку на полпути к трону: не вынимая меч из ножен, он замахнулся рукоятью и нацелил её в открытую шею. Она переломилась с хрустом: как куриная, подумал он в первую секунду, и ему стало от этого невыразимо мерзко.

Повернувшись к молча наблюдающему залу и Её Величеству, он улыбнулся. Стоящего поодаль Юлиуса перекосило.)

Он вынимает верёвку, держащую лезвие, из защёлки. Сплетённая грубо, использованная часто — шершавая на ощупь, с торчащими, цепляющимися за кожу нитками.

Регулус машет ему рукой одобрительно. Не имея возможности посмотреть девушке в глаза, Райнхард глядит на рассыпанные по скамье малиновые кудри: рядом с ухом запутался рваный кусок окровавленной кожи.

Он отпускает верёвку. Та скользит между его пальцев, трением обжигая кожу.

Лезвие, рассекающее кожу и кость, звучит так же, как и всегда.

***

— Ты ему нравишься, — говорит Сильфи негромко, раскладывая по полкам чистую одежду. Райнхард не может — не хочет — заставить себя оторвать взгляд от единственного белого платья в стопке. Идеально выстиранное, без следа цвета — точно и нетронутое. — Ничего хорошего в этом нет, если что. Быть особенным в его глазах... судьба незавидная, но не все новички успевают это усвоить это пока, не поздно.

Ничего незнакомого: многим людям он нравился — все люди считали его особенным, — и работа Райнхарда на них отличалась от здешней, пожалуй, униформой.

— Ничего... такого. Не думаю, что он вообще заинтересован в ком-то в таком плане, — расшифровывает его молчание Сильфи по-своему. — Но своих любимиц он таскает за собой чаще. Даёт больше поручений. Ему надо, чтобы они были у него на виду, чтобы они его развлекали, и если ты перестанешь, если ему станет скучно или ты, помоги тебе Од, его разочаруешь, то... — она дёргает плечом. — Сломанные игрушки не для маленьких принцев.

Райнхард кивает, следя за тем, как она ровно укладывает пару туфель на нижнюю полку. Они выглядят лишь слегка поношенными — так, что заметно лишь кому-то вроде него или той, кто знает, куда смотреть: на заднице остаётся крошечный след от пятна. Ему представляется сад, где в каждом клочке травы валяются туфли, потерявшие свою белизну от крови, разорванные и потерявшую всякую пригодность: некому будет их почистить и починить, некому будет носить их — единственной парой, оставшейся безукоризненно чистой и целой, останется только на нём.

— Вот как.

Сильфи бросает на него серьёзный взгляд:

— Это вопрос времени, не вероятности. Для него «того самого» идеального человека, который сможет повиноваться каждому его заскоку, нет, не было и не будет, и исключений для тебя не случится.

Райнхарда посещает несвойственное ему, бестактное желание хмыкнуть невесело, и он гасит его в себе безжалостно. Лицо его остаётся нетронутым эмоцией, но Сильфи, даже ничего не заметив, суровеет:

— Я слышала о том, что Святой Меча, Рыцарь из Рыцарей, Величайшее Оружие и так далее, уж не сомневайся, твоя слава тебя опережает. Но это всё ничего не значит здесь, слышишь? Были и великие рыцари, которые пытались его одолеть, были и нечестивые рыцари, которые пытались угодить ему своей службой, и конец у них всех был один и ранний, не поздний. Его тело не сразит совершенство твоего меча, его сердце не сразит совершенство твоей службы. Не трать силы на то, что бесполезно.

Райнхард всё же позволяет краткой, мимолётной усмешке прокрасться на его губы:

— Боюсь, мои силы непригодны ни на что, кроме совершенства.

Сильфи вновь хмурится. Прежде, чем она успеет ответить — снова неподобающе с его стороны, — Райнхард переводит её внимание на другое, вновь скользнув взглядом на свежевыстиранную форму:

— Как её звали?

Проследив за его глазами, Сильфи замолкает. Её губы поджимаются, стягиваясь в тонкую линию, и на лбу её пролегает морщинка. Райнхард ждёт терпеливо, смотря на неё в ожидании - и когда она наконец заговаривает, её голос звучит совсем тихо:

— Я не помню. Их было слишком много, чтобы помнить.

— А, — отзывается Райнхард. Он улыбается понимающе — что уж, он понимает. — Мне жаль, что тебе приходится помнить моё.

Сильфи хлопает глазами, озадаченная:

— Я... нет, это не проблема, я...

— Есть люди, чьи имена достойней моего, — поясняет Райнхард, улыбаясь мягко.

Брови на лице Сильфи ползут вверх:

— Это такая принятая этикетом геройская скромность?

Райнхард смеётся вежливо.

Ему стоило бы сказать, конечно, прямо здесь и сейчас. Но мысль стоит у него в голове — и это, решает Райнхард, важнее.

(Не оправдывается ли он, слышен тихий голос на краю сознания.)

— О чём она сказала Его Величеству тогда? — спрашивает он вместо. — За что её приговорили?

Сильфи укладывает сложенное аккуратно белое платье к десяткам и сотням остальных. Райнхард думает: если забыть, на каком месте оно лежит, уже и найдёшь — не отличишь от прочих.

— За то, что у него было такое настроение. Ворошить прошлое — дело рискованное всегда, а в твоём положении особенно, и лучше бы тебе держаться от его упоминаний подальше.

— Не знать то, о чём упоминать опасно — не рискованнее разве?

Сильфи вздыхает. Она отступает на пару шагов назад, оглядывая полки — а удостоверившись результатом, поворачивается и стягивает осторожно покрывало с прислоненного к шкафу предмета.

Это картина.

— Это королевская семья Корниас, — говорит Сильфи бесстрастно. — Вся мебель, что ты видишь вокруг — их вещи. Все служанки, которых ты встречаешь — наняты уже после их гибели. Каждый раз, как ты заговариваешь об этом с Его Величеством — ты заигрываешь со смертью. Всё ясно?

Райнхард всё смотрит, чувствуя себя так, как должно, быть чувствуют завороженные, и лица с семейного портрета смотрят на него в ответ. Картина огромна — почти что в полный рост, и люди на ней выглядят столь настоящими, что Райнхарду вспоминается портрет в поместья Астрея: он висел в коридоре, большой, тёмный и нависающий, и чем старше Райнхард становился — сперва два, потом пять, — тем реже он старался на него смотреть, проходя мимо, не в силах стряхнуть детское, конечно, но чувство, что нарисованные глаза смотрят на него с осуждением, и их обладательницы вот-вот переступят за раму. Точность черт была доскональной, но что-то иное — живое, человеческое и человечное, — художник не передал, не то не сумев, не то посчитав, что портрету аристократов это было излишним. Быть может, и второе: такая же неживость крылась и в семейном портрете Юклиусов, в гостиной у очага, и здесь, в тусклом свете кладовой — только вот тут она странным образом собрана в одной лишь части.

Супружеская пара — король и королева, разумеется, разодетые торжественно и пышно, — на портрете держатся с той неуклюжестью, с которой держатся обычные люди, когда их рисуют. В выражении лица короля видна неловкость и незнание, куда себя деть; королева, взявшая его под руку — художник передал хватку пальцев на ткани столь отлично, что Райнхард задаётся вопросом, не списали ли этот портрет в подвал ещё с её подачи, — всем телом выражает напряжённость натянутой струны. Их позы напоминают Райнхарду о дне портрета и бабушке и дедушке, только в перевёрнутых ролях, неожиданно остро: в воспоминаниях его-полуторалетнего бабушка переживает, что цвет её платья не подходит к цвету шляпы, порой охая и говоря, что ей и вовсе не хочется, что ей на всю жизнь хватило, а дедушка же то и дело расправляет несуществующий складки на униформе и меняет перчатки.

Двое юношей, надо полагать, сыновья, тоже не кажутся ни безжизненными, ни лишними: они сидят рядом друг с другом на легкомысленно-канареечном диванчике, улыбаясь очень уж широко, вымученно, явно в ожидании завершения работы. Райнхарду они кажутся хорошими друзьями: пусть он и не знает, каково это — иметь брата, к этой мысли его склоняет третий человек на диване — тот самый, словно притягивающий в себе всю коробящую странность картины.

Это Регулус, нет никакого сомнений в этом: художник не допустил ни одной ошибки в передаче его облика. Райнхард узнаёт и опущенные уголки в посадке глаз, и густые брови, и вздёрнутый нос, и широкий рот с тонкими губами — едва вьющиеся волосы, однако, вовсе не белые: у всех на портрете они скорее тёмно-русые, и это придаёт лицам мягкости. Что-то смутно тянет у Райнхарда в сердце от того, насколько Регулус похож на свою семью: в этом нет, конечно, ничего странного, и всё же до того ему казалось будто бы непредставимым, что у этого человека есть — были — люди, делящие с ним изгиб улыбки, морщение носа, поднятие бровей.

И всё же его изображение отличается от прочих в чём-то смутно ясном, тревожащем: как будто бы на картине изображено тело, но не человек. Он сидит в отдалении от братьев, его плеч не касаются руки родителей; его поза кажется деревянной и неестественной, точно как у посаженной на игрушечный стульчик куклы; и лицо его не выражает ничего, совершенно ничего, но глаза — смотрят.

За ним смотрят и ещё одни глаза, вспоминает Райнхард, чувствуя на себе выжидательное внимание. Он отвечает, спохватившись, негромко:

— Всё ясно, благодарю, — и, помолчав недолго и окинув взглядом бессчётное количество вещей умерших людей, добавляет: — Его Величество, должно быть, до сих переживает горе из-за их кончины.

Сильфи с усердием давит кривую улыбку:

— Скорее уж он наконец дорвался до возможности избавиться от родительского хлама. Прежних слуг не осталось, но слухи ходят.

Райнхард поднимает брови больше из вежливого желания поддержать разговор, чем из нужды связать концы с концами. Сильфи в ответ быстро закатывает глаза и оглядывается на лестницу. Убедившись в отсутствии лишних ушей, она подступает к Райнхарду ближе и говорит так, что другому было бы еле слышно:

— Все во дворце думают одинаково: Его Величество убил свою семью сам и своими же руками.

Она глядит ему в глаза настороженно, ожидая реакции. Сказать нетрудно: в ней говорит убеждение, что он ей не поверит — не целиком, по крайней мере, не до конца. Такое неверие, когда правда только оседает в желудке, но для пищеварения слишком ужасна: неверие, где он восклицает: «Быть того не может!», пока мысль о том, что может, связывается нитями непротиворечащих истин с его сознанием.

— Вот оно что, — кивает Райнхард понятливо.

(Совсем как я, едва не срывается с его языка глупо и опрометчиво.)

***

Он знает о том, что Регулус в его комнате, до того, как открывает дверь: недовольное бормотание доносится до уха ещё в коридоре.

— Вы что-то хотели, Ваше Величество?

То, что Регулус застигнут врасплох, улавливается лишь в одном мимолётном мгновении: уже оборачиваясь к Райнхарду, он придаёт лицу обычное снисходительное выражение:

— Что, уже и зайти нельзя? Я бы, конечно, никогда в жизни не посягнул на чужое личное пространство, но это всё-таки мой дворец, и мне, знаешь ли, кажется, что я имею право знать, что происходит в принадлежащем в конечном счёте всё-таки мне жилище! У меня во владении не так уж много вещей, так что следить за тем малым, что у меня есть, представляется мне вполне разумной стратегией, и желание это оспорить — это, ну знаешь ли, не очень-то прилично! У порядочного человека, которому нечего скрывать, не должно быть никаких сомнений или тревог по этому вопросу, на мой взгляд, это совершенно очевидно! Тебе ведь скрывать нечего, м-м?

— Совершенно нечего, Ваше Величество, — соглашается Райнхард, прикрывая за собой аккуратно дверь. — Я бы никогда не посмел посягать на ваши неотъемлемые свободы так грубо.

Регулус одобрительно хмыкает. Постояв в молчании несколько секунд, он возвращается к оглядыванию по сторонам. Вид, надо отметить, весьма скудный — это замечает и он сам, начав постукивать носком ботинка по полу очень вскоре.

— У тебя и в самом деле нет ничего, — отмечает он, скользя взглядом по голым стенам: из мебели здесь только шкаф — из тёмного дерева и громоздкий, выделяющийся среди обоев чёрным пятном; размеры свои он не оправдывает, говоря откровенно, в нём Райнхард хранит лишь прежнюю форму, — и простая кровать с одной подушкой и тонким одеялом.

— Мне нет нужды в излишествах, Ваше Величество. Единственное, что требует от меня моё призвание, это я и мой меч, — он кивает на ремень на поясе платья, — и всё это всегда со мной.

— Воздержанность от ненужной рухляди — это начало вступления на правильный путь... — бормочет Регулус чуть ли не себе под нос: меч Райнхарда вдруг притягивает его внимание так, будто он не видел его каждый день раньше. — У обычных людей, как правило, не хватает решительности пройти по нему до конца, правда. Жаль, конечно, но что уж поделаешь! Не могу же я ходить и навязывать своё мнение. Я до сих не видел твой меч без ножен, кстати.

Райнхард с готовностью склоняет голову:

— Мои извинения, Ваше Величество. Мой меч не подобен другим мечам на этом свете, и сущность его, увы своевольна. Мне позволено вынимать его лишь тогда, когда мой противник сочтён достойным, и никогда боле: по своему желанию я сделать этого не могу.

— Ха-а?! И ты считаешь меня недостойным? — Недовольство появляется на лице Регулуса мгновенно: брови взмётываются на лоб, рот кривится. — Так ты уважаешь своего короля? Совести у тебя у нет, а ну-ка!..

Райнхард, конечно, успевает заметить движение, но решает не предпринимать ничего в ответ: шагнув к нему, Регулус бесцеремонно тянет за рукоять меча. Та не поддаётся, разумеется — и его лицо вытягивается, стремительно приобретая разгневанно-красный оттенок. Цвет заливает всё лицо разом, с каждой секундой усиливаясь только в насыщенности: от полускрытым чёлкой и съехавшей короной лбом до наполовину закрытой высоким воротником шеи его кожа почти моментально проходит путь от бледности до багряности.

— Решение о достойности не в моих силах, Ваше Величество, — глядя ему прямо в глаза, Райнхард знает, что выглядит совершенно невинно, и ему почти что становится стыдно. — Это решение лишь судьбы, не меня.

Регулус отряхивает руки о мантию демонстративно, едва ли не скрипя зубами.

— Что уж, не такой уж я для судьбы и важный, а? — цедит он. — Пускай, конечно! Я человек маленький. Мне казалось, конечно, что это всё уже было этапом пройденным, но, очевидно!..

Райнхард отказывается от желания коснуться рукояти меча.

— Не я пишу свою судьбу, Ваше Величество. Такое позволено только королям. Ваша, я уверен, сложится бесподобно.

Неясное выражение выступает на лице Регулуса от этих слов. В нём виднеется раздосадованность — неуютность — опасение?

— Мгм-м, не вижу ничего плохого в предписанной судьбе, разумеется, — тон его голоса становится нарочито беспечным. — Решать каждую незначительную вещь постоянно, должно быть, утомительно. Полагаю. Разве человек не вправе избавить себя от подобной головной боли? Ничего плохого в этом нет, на мой взгляд.

Он зачем-то бросает быстрый взгляд в сторону шкафа. Райнхард прослеживает движение его зрачков: его внимание цепляет не до конца закрытая дверь.

— Книжных шкафов ты же не держишь тут, да? — спрашивает Регулус невпопад. — Правильно делаешь. Ни к чему тебе в голове всякий мусор. — Он хлопает Райнхарда по плечу — раз, другой, медленнее, затем, оторвав ладонь, задерживает её в воздухе и трёт пальцы. Райнхард не слышит, как трётся кожа о кожу. — Ну, ради тебя я оторвался от королевских обязанностей уже и так слишком надолго. Не мусори тут.

Из комнаты он выметается стремглав, едва ли взглянув на него ещё раз, и Райнхард смотрит ему вслед озадаченно. Мысли в его голове роятся, как разбуженные вторжением ветки пчёлы.

***

Рыться в оставленных в кладовой вещах — сложно в одиночестве, но недопустимо рискованно для двоих. Райнхард не говорит Сильфи ни слова, скрывшись из виду всех после обеда: Божественные Защиты заставляют глаза соскальзывать с него, как с пустого места, когда он проходит коридоры и спускается вниз по лестницам.

Странное дело: под белыми покрывалами находится бессчётное количество мебели, но никакая не выглядит обжитой в тех едва заметных деталях, которые остаются от жизни с человеком. В домах аристократии, конечно, подобное явление не редкость — но всё-таки: Райнхард раз за разом обшаривает ящички и простукивает стенки и обшаривает карманы и переворачивает подушки с перинами в поисках подсказок — и ни разу не натыкается ни на расшатанные выдвижные механизмы, ни на растрескавшийся лак, ни на разошедшиеся швы, ни на выбившийся пух. Ни пятен, ни царапин, ни развинченных ножек, ни отходящих ручек, ни дырок – всё точно доставленное вчера с ярмарки, брошенное здесь передумавшими слишком поздно хозяевами.

Он и не находит ничего из того, что искал, пусть даже не так чтобы важного: писем или дневников, пустяковых записок на память или друг другу, книжных закладок и обведённых абзацев на страницах, засушенных букетов, забытых подарков, полупустых конфетных коробок, важных бумаг и отчётов, карт местности — что-то беспокоит Райнхарда в мыслях о картах, и он не может понять, что именно, — письменных приказов, хоть чего-то с подписью, хоть чего-то со строчками от руки, хоть чего-то говорящего о прежних жизнях уже переставших быть людей. Есть только картины — ни одна из них не повторяет другую в точности, меняются возраста и места, но суть остаётся прежней: всё те же пять человек, всё та же неловкость короля, всё то же напряжение королевы, всё та же близость двух братьев и всё то же — неуютное, неправильное — отстранение от семьи и будто бы жизни третьего. Райнхард, конечно, накрывает каждый предмет мебели обратно, и ткань ложится точно так же, как было — но всякий раз ему кажется, что он недоглядел, не заметил, и покрывало, зацепившись за вздыбившуюся от времени краску, оставило открытым безжизненные глаза, позволяя им глядеть в его открытую спину. Это неприятное чувство: Райнхард не совершает таких ошибок, и от того в нём тонет свинцовое ощущение неправильности.

(Только один портрет отличается от прочих, засунутый в щель между шкафами, замотанный в тряпки туго: на нём королева, гораздо моложе, но уже со следами усталости на лице, держит в руках свёрток кружевных одеял. И её лицо — как будто бы светится изнутри.)

Райнхард улавливает очертания полутёмных, почти полностью загороженных стен только вдалеке: количество имущества поистине королевское. Он задумывается о том, какое количество усилий и времени потребовалось, чтобы найти это всё и перенести сюда. Регулус, конечно, не занимался бы этим сам, и, пожалуй, отдать такой неразумно затратный приказ было бы вполне в его духе — но всё-таки какой силы чувства должен испытывать человек к своей семье, чтобы пожелать не видеть о них ни малейшего напоминания? (От удара дверной ручки о древесину полки со звоном дрожит и моргает люстра.) Он помнит те дни, когда отец, перебрав с алкоголем, отказывался показаться на пороге поместья, потому что Райнхард был дома, предпочитая скрыться в заливаемых дождём улицах — должно быть, такой?

— Так-так-та-а-ак, — тянет торжествующе голос. — Ты знаешь, я всё-таки поражаюсь лицемерию людей. Всем только и вынь да положь в наше время, понимаете ли, уваже-е-ения! Обратишься с совершенно разумной, между прочим, просьбой, так нет! Потребуешь выполнить их же работу? Нет! Хочешь проверить, как они справляются со своими обязанности? Да только попробуй! И я, тем не менее, прикладываю усилия, стараюсь относится к людям так же, как я хочу, чтобы относились ко мне! И что я получаю в ответ? Вопиющее, недопустимое, абсолютное неуважение! Ты что здесь делаешь? В моих вещах роешься?

Райнхард, повернувшись, указывает взглядом на махровое полотенце с скромным орнаментом в его руках:

— Одно из полотенец на кухне потребовало стирки, Ваше Величество. Я пришёл взять замену.

Недоверие написано у Регулуса на лице. Он тычет рукой в полку напротив, на которой сложены махровые халаты:

— Ты меня кем считаешь? Махровые полотенца есть и не в такой глубине! Ты куда заполз там, а?

Райнхард вежливо улыбается:

— К моему сожалению, Ваше Величество, несмотря на их впечатляющие впитывающие качества, те полотенца занимают слишком много места на кухне, и хранить их рядом с открытым огнём... неблагоразумно, на мой скромный взгляд.

— Ты меня ещё учить будешь? — вскидывается Регулус, но больше из желания возразить, чем действительного несогласия: взглянув на лицо Райнхарда, он увядает и вместо гнева смотрит на него с просачивающимся сквозь щели раздражением. — Откуда ты взялся такой весь из себя правильный, а?

Райнхард может только пожать плечами.

— Я вот просто, знаешь, смотрю на тебя и не понимаю. Вечно честный, вечно вежливый, весь такой хороший и безупречный — самому цирк ломать не надоело? Вечно... строишь из себя какую-то мечевую святость! Такого не бывает. Ты думаешь, ты лучше меня разбираешься в людях? Люди не такие. Все просто хотят делать вид, что они хорошие, что их жизнь имеет какой-то смысл, что они получат какую-то награду за их театр притворства! Они, значит, хотят почувствовать себя лучше за счёт других — и поэтому их и считают хорошими? Просто смешно! Чего ты пытаешься здесь добиться? Кого ты обманываешь? Меня? У тебя не получится. Я такое насквозь вижу, я-то это всё давным-давно понял! Ты хочешь, чтобы тебя за это полюбили? У тебя не получится! Никто никого не любит, все вы, в конечном итоге, только самовлюблённые эгоисты! Ты думаешь, что ты лучше других? Лучше меня? Под всеми твоими «к сожалению», «благодарю», «конечно же» ты такой же, как все остальные, все эти «обычные» люди, и ничего это не изменит! Ты хочешь, что никогда не делал дурного в жизни? Ха! Кончай с этим притворством. Ты ничем не лучше других. Признай это.

Райнхард думает, что с полотенцем, наверное, выглядеть будет нелепо. Ещё — что это, быть может, шанс.

(И — на секунду к нему приходит дурное, кружащее разум ощущение, что, сдёрнув ткань с одной из картин, он обнаружил там зеркало.)

— Со всем уважением, Ваше Величество, я не думаю, что ваша оценка людей верна, — начинает он. Фырканье Регулуса его обрывает:

— Ха! Да ты их видел? Их только!..

— Я не считаю себя достойным оценивать слова и поступки других, Ваше Величество, но я могу оценить себя. И про себя я могу сказать точно: я хуже, чем обычные люди.

Регулус всхрюкивает. Его лицо приобретает выражение, которое Райнхард совершенно не хочет находить забавным.

— О как? Чем докажешь? Учти, я пустые слова не люблю.

Райнхард перебирает слова в уме аккуратно.

— Я уничтожил свою семью.

Регулус смеётся — хриплый, гавкающий смех. Его взгляд соскальзывает на спрятанные под покрывалами формы лишь на секунду, и что-то проскальзывает в его лице, затем исчезает — на это место приходит едкая, ядовитая злоба.

— О, о, уже лучше, а? Какие слова! Разбил им сердце? Свёл своими выходками мамулю в могилу? Потоптался на мечтах твоего папочки? Тоже мне задача: сломать то, чего нет! — он разводит руками, качая головой. — Люди чужие друг друг всегда и везде, а всё остальное — просто детские сказки и жалкие попытки высосать из друг друга ещё больше крови. Это ты считаешь трагедией? Ха! Какая скука. Все люди одинаковые, вот о чём я и говорю.

Райнхард издаёт вежливый смешок, хоть ему и не очень смешно.

— Нет, Ваше Величество. Вся моя семья мертва, и я виновен в их смерти.

Рот Регулуса приоткрывается. В его глазах блестит азарт.

— О-о-о, о-хо-хо-хо. О. Вот теперь это интересно, — он опирается локтем на ближайшую полку; бокалы на ней сдвигаются на опасно близкое расстояние к краю. — Рассказывай.

Райнхард всё ещё держит в руках полотенце. Это глупо, конечно: рыцарь должен признавать свои деяния на коленях, протянув меч своему королю.

Король виновен не меньше, чем рыцарь: о таком не говорят кодексы части, хотя, о, казалось бы. Быть может, подойдёт и полотенце.

Закинув полотенце на плечо, Райнхард опускается на колени. Регулус сверху хмыкает и — Райнхард уверен, — закатывает глаза.

— Забрав у моей бабушки Божественную Защиту Святого Меча, я убил её, — Райнхард не отрывает голову от мутно-белых плит пола. — То была моя судьба — я сожалел, что так сложилось, но не желал обратного. Мои мать и отец сгорели в огне моего поместья за то, какой вес несло моё имя на нём. Мой дедушка предпочёл потерять в себя в себе человека, чем признать внуком такое отродье, как я. Таковы мои грехи, Ваше Величество.

— Ага, — мантия задевает его лоб. Райнхард поднимает взгляд: Регулус нагибается над ним, уперев ладони в колени. — Это так-то много времени! Почему не раньше?

Райнхард моргает.

— Простите, Ваше Величество?

Регулус фыркает:

— Я тебя умоляю! Кто вообще про тебя не слышал? «Ребёнок-гений», урождённый мастер меча, весь этот мусор! — он со значением приподнимает брови, подаваясь головой вперёд. — Я к тому, что ты мог прикончить их все эти годы, ещё давным-давно! Почему нет?

Райнхард молчит несколько мгновений.

— Я любил их, Ваше Величество.

Звук смеха бьёт его в лицо.

— И что? И ради этого ты с ними возился? Из чистого благородства сердца, а? Нет уж, не ври, — их лбы чуть не сталкиваются: мышцы Райнхарда сами по себе на лбу готовятся к столкновению от близости чужой кости. — Ты хотел, чтобы они оценили, какой ты на самом деле хороший и за ними бегаешь? Люди просто обожают это делать. Вы все попросту помешались на этой вашей «любви». О-о, и они пытаются всунуть это в красивые слова, но на самом деле? На самом деле это всё абсурд! Никакого смысла! Ты никого не любил. Они не любили тебя. Ты никогда и не понимал их, раз занимался этим идиотизмом. Они и не собирались понимать тебя. Абсолютно бессмысленная трата времени. Попытка удовлетворить свои мелочные желания! «Заткнуть дырку в душе», ха! Знаешь что? — Он садится на колени с кряхтеньем, раздражённо выдернув из-под себя мантию и поправив корону. Пальцы цепляют подбородок Райнхарда — и жёлтые глаза оказываются прямо напротив. — Когда я убил их — моего никчёмного папашу и мою визгливую мамашу и моих придурочных братьев, — я не размазывал эти нелепые сопли! Все они только и делали, что ныли и не хотели отдавать мне то единственное — единственное! — что мне надо от жизни. Не какая-то идиотская любовь! Бред собачий. Я спросил её. Я спросил мою мать, когда она умирала и вопила и выла, зачем она это сделала. Зачем она подвергла меня этой мерзости, которую вы все, идиоты, зовёте «любовью». Зачем она пыталась замусорить этим мне мозги, зачем она считала, что ей удастся, зачем она пыталась втоптать меня в грязь, возвыситься надо мной вот так, спуститься ко мне, видите ли, с вершины, со своей снисходительной жалостью! Почему она решила, что мне это надо. И знаешь что? Она ответила! Она сказала, что ей не стоило любить меня никогда. Что это была ошибка, и я чудовище, монстр — я! — и ей жаль, что она не выбросила меня в лес к диким зверям ещё младенцем. И мне понравилось! Это было честно! После стольких лет наконец-то между нами было никакого притворства. Никаких детских сказок, никакой лжи, никакого неравенства. Я убил её быстро. Мозги на всю карету. Отвратительно выглядело, скажу тебе честно. Видишь? Никакой любви. Единственное понимание, которое возможно между людьми — вот оно. Отбросить эту никчемную иллюзию и жить спокойно, друг друга не трогая, в абсолютном удовольствии одиночества. Ничего другого быть не может. Зачем пытаться? Зачем ты пытался? Тупость. Просто тупость. Понимаешь наконец?

Райнхард выдерживает его взгляд спокойно и ровно.

— Зачем ты спросил её, — он спрашивает тихо, — Ваше Величество?

Зрачки Регулуса сужаются, а кожа лица сминается, точно скомканная бумага. Он отстраняется моментально, чуть ли не прыжком, и ощеривается:

— Да ты!.. Ты!.. Как ты смеешь, ты!.. Да как ты!.. Ты думаешь, ты меня понимаешь, да кто ты такой вообще?! Ты!.. Я!.. Ты не можешь меня понять, ты не сможешь меня понять, ты, ничтожество, едва человек, ты вообще не такой, как я, ты!..

В остервенении он смахивает бокалы с полки, и стекло бьётся о пол со звоном, разлетаясь осколками. Регулус даже не глядит на это: его взгляд всё прикован к Райнхарду. Со сдавленным стоном сквозь зубы он заносит ногу, словно собирается топнуть по полу, раскалывая пополам, возможно, весь этаж, и сердце Райнхарда подскакивает в шею — но Регулус взмахивает руками в воздухе беспорядочно и исступлённо, и, развернувшись рывком, выносится из кладовой вихрем. Мантию защемляет захлопнувшейся дверью — по ту сторону раздаётся чуть ли не рык, в котором слова ругательств сливаются в нечленораздельную чистую ярость, и повсюду разлетаются щепки.

Райнхард переводит дух. Взглядом он метлу находит быстро — по памяти.

Быть может, сегодня он подвёл всех смертельно и снова.

Быть может, это его единственный шанс всё исправить.

***

— Райнхард? Райнхард! — шипит Сильфи через пустой обеденный стол, и глаза её большие и напуганные. — Что ты наделал?!

Райнхард улыбается в ответ заученной с детства улыбкой, успокаивающей и вселяющей в людях незаслуженную веру в него.

***

Он не пересекается с Регулусом весь оставшийся день.

Формально говоря: в арочных и дверных проёмах иногда гневно-громко шуршат многочисленные слои одежды, запальчиво шагают сапоги и вырываются с досадой фырканья. Один раз Райнхард не удерживается, обернувшись на буравящая ощущение в области затылка: они смотрят друг другу в глаза под звенящую тишину полного коридора людей, и Райнхард держит брови вежливо-вопросительно поднятыми, а Регулус с каждой секундой краснеет всё сильнее, задыхаясь от гнева — пока, наконец, не уходит, шагая быстро и широко.

Служанки смотрят на него с нескрываемым опасением и держатся заметно в стороне. Совсем как дома, отмечает Райнхард, чувствуя моральное удовлетворение из рода тех, что пусть и саднят — боль есть главное указание рыцарю, что он поступает правильно, вспоминается глубокий, строгий голос из тех дано минувших времён, когда его ещё принимали за обычного ребёнка, — но приносят облегчение. Это честно — это заслуженно.

Закат не пробивается через плотные шторы, но Райнхард и одним внутренним чутьём определяет наступление вечера, затем — ночи. Он направляется в свою комнату ближе к полуночи, и тут-то он и застаёт Регулуса, наворачивающего круги у дверей королевских покоев.

— Ага, — говорит Регулус неубедительно. — Эй. Дело есть.

Райнхард поворачивается к нему с готовностью. У Регулуса дёргается вверх веко.

— Я... подозреваю, что кто-то собирается покусится на мою жизнь, — слова у Регулус выходят бесцветно. — Сегодня. В моих покоях, то есть. Кто-то из... здесь присутствующих. — Он бросает многозначительный взгляд на служанку, вытирающую пыль с углов плинтуса. Та ойкает и немедленно зажимает рот: Регулус в ответ ещё более намекающе выпучивает глаза, и та, закивав торопливо, юркает через массивную дверь, не забыв плотно прикрыть её за собой.

Регулус жуёт губу, занимая этим довольно протяжённую паузу.

— Переночуешь со мной сегодня. Всю ночь, я имею в виду. То есть, мне, конечно, не доставляет никакого удовольствия заставлять других людей выходить за рамки их привычных обязанностей, и я, конечно, уважаю чужие рабочие часы, но... Ты мой рыцарь, в конце концов, нет?! Давай-давай, пошевеливайся, ты там застрял, что ли?!

— Как прикажете, Ваше Величество, — отзывается Райнхард, не медля ни секунды.

От прочих комнат в дворце королевские покои не отличаются ничем — безупречная белизна и незаполненность. Всё так же задёрнуты шторы, всё так же поблёскивает хрусталём люстра и лежит меховой ковёр, всё так же малочисленна и придвинута к стенам словно в попытке её слить с обоями мебель. Помпезностью и новшеством выделяется лишь стоящая посреди комнаты достойная короля размерами кровать с балдахином, множеством подушек и одеял — всё выглядит, однако, нетронутым, безупречно заправленным и как будто бы нетронутым. Странней и подозрительней становится от этого вида: будто бы неживо.

(Комната Райнхарда в поместья выглядела похоже: лишних вещей он не держал, не нуждаясь. Чувство дома проскакивает в его подсознании мимолётно, когда он окидывает взглядом скудное число поверхностей, всех незанятых, — и всё кажется ещё чуточку зыбче.)

— Есть ли у вас идеи, кто пытается вас убить, Ваше Величество? — спрашивает Райнхард, откладывая эти мысли на раздумье в полутёмный угол подсознания.

Регулус опирается на стену. Кривая вызывающая улыбка растягивается по его лицу.

— Нет, ты всё-таки меня в самом деле за деревенского дурачка держишь. Как это называется вообще? Если тебе вдруг стало интересно моё мнение, то это просто смешно! — оттенок торжества проступает на его лице. Он вскидывает выразительно брови: — Ты, кто же ещё.

Практики в отрицании намерения кого-то убить у Райнхарда недостаточно, но нет ни одной области, где боги бы не возместили отсутствие опыта даром свыше.

— Должен признаться, мне об этом неизвестно, Ваше Величество.

(Мысль об этом вызывает в нём омерзение. Не в первый раз, не в последний — и всё же ему хочется... Неважно, конечно: для высшего блага, как и всегда.)

(Будет ли благо в конце истории высшим и благом вовсе: такой вопрос, крадучись, пробирается в его мысли всё чаще.)

Регулус хрюкает:

— Да ладно. Думал, я тебя не раскушу, что ли? Я! Я могу и оскорбиться, знаешь ли. Королю положено быть самым просвещённым созданием в мире, знаешь ли. Это просто здравый смысл. Пытаться спорить с этим — ха! Можно с тем же успехом пытаться спорить с восходом луны или солнца. Конечно, я замечу. Я же не идиот. Так какой у вас с этой дрянью план был, а? Подсунуть тебя под мой нос и надеяться — весьма глупо, я подчеркну! — что я ничего не замечу?

— Вы имеете ввиду Её Величество, Ваше Величество? — уточняет Райнхард, утихомиривая подпрыгнувшее в груди сердце.

— Кого ж ещё? — фыркает Регулус самодовольно. — Видишь? Соображаешь ты так себе, и ты надеялся меня одурачить? Ну-ну. Эта — эта... бестия! — она не может провести двух минут спокойно без того, чтобы попытаться превратить чей-то язык в кучу червей! Абсолютно неуравновешенная, если спросишь моего мнения. И ты предлагаешь мне поверить, что она терпела тебя дольше минуты? Ха! Эта дура и мысли не может вынести, что рядом с ней может находится кто-то более благовоспитанный и, упаси Од, высоконравственный! Как ты под её началом оказался-то изначально, а? Думал, я до этого не додумаюсь? — он смотрит на него победоносно.

Райнхард, следуя наитию, позволяет себе невесело усмехнуться, приподняв уголок губ. Регулус подаётся вперёд всем тело заинтересованно.

— Дело скорее не в том, что она хотела иметь со мной дело, — поясняет Райнхард со вздохом. — Больше в том, что у неё не было выбора.

Регулус вдруг настораживается. Его брови хмурятся, кожа на носу сморщивается, а в глазах читается беспокойство.

— То есть... — начинает он; в его лице заметен ход сложного мыслительного процесса.

— Я был тем единственным рыцарем, который привёл её на престол и поручился за её на это право.

Из горла Регулуса вырывается не то хрип, не то смех, не то вопль.

— Заслуженно, — со смирением кивает Райнхард.

— Нет, серьёзно? — Регулус подходит к нему быстрым шагом. — Ты? Её? Зачем бы ты?.. Ха! Её призвание — гнить в канаве, не управлять королевством! Ты её вообще видел? Я, конечно, стараюсь не говорить грубо в отношении других людей, это, в конце концов, невежливо, но она — она же ломаного гроша не стоит! Сравни с настоящими королями, она же просто ничто, она, она!.. Со мной она в сравнение не идёт! — отчего-то он распаляется: насмешка в его голосе уступает место запальчивому возмущению. — Разве у неё есть навыки, чтобы управляться с людьми? Разве у неё есть хоть толика мудрости, чрезвычайно, между прочим, необходимая для такого дела? Разве она сможет хотя бы на секунду осознать, что на самом деле требуется её подданным? Это абсурд! Нелепица! Как тебе в голову это пришло? Что, у тебя не было на примете монархов подостойнее?

Райнхард, ловя себя на желании засмеяться, качает головой:

— Судьба привела меня к ней, и я повиновался, — он медлит: слова липнут к его языку, не желая соскальзывать. — Быть может, я понял её волю неправильно.

Он не произносил никогда этого в слух, даже когда и хотел: слишком велик был их вес, слишком ужасно признание. Историю написалась невырубаемо оттого, что люди верили его слову — и если его слово было неверно, тогда для чего всё это было?

— Да уж наверняка, — фыркает Регулус с некоторой поспешностью. Он смотрит на Райнхарда долго, ища что-то в его лице. — Так всё-таки ты сговорился с ней.

— Нет, — отвечает Райнхард искренне.

— Тогда здесь ты зачем?

Райнхард полуулыбается:

— Ей, как и вам, приходилось не по душе моё поведение.

— Что значит «как и вам»? Ты, что, только что сравнил меня — с ней?! Да ты!.. Ты!.. — Регулус будто давится собственным языком. — У тебя же этот меч здоровый, вон. Какой Ведьмы ради ты сюда припёрся, раз, по-твоему, ты ошибся? Человек должен уметь признавать свои ошибки, это совершенно необходимое качество!

Сжав губы, Райнхард опускает взгляд. Улыбка его подрагивает.

— Был шанс, что я не ошибся: в конце концов, судьба не принесла мне другого правильного ответа. К тому же, я создал своим вмешательством достаточно проблем и без того — мне не хотелось добавлять других.

— Да ты!.. — Регулус закатывает глаза. — Судьба, судьба! Человек, слепо поддающийся воле судьбы, ничего не стоит! Слепо позволяющий собой распоряжаться, плывущий по течению, ничего не решающий сам, кроме бессмысленных мелочей, притворяющийся носителем силы, но не способным оказать никакого сопротивления — ха! На что может надеяться такое ничтожество?

Смешок сбегает с губ Райнхарда. Это неразумно — это рискованно — это опасно — но в моменте это вдруг становится для него как будто неважным.

(Ему вспоминаются прежние годы, годы беззаветной и юной рыцарской службы: пламенные клятвы и речи, в сути которых он не верил ни капли и ни секунды.)

— Это точно, — говорит он, приподняв уголки губ. — Судьба, написанная вами, не идёт ни в какое сравнение с моей, Ваше Величество.

Лицо Регулуса перекашивается.

— Ты!.. Ты! Это — это намёк, а?! Ты думаешь — ты думаешь, я не замечу?!

Райнхард пожимает плечами.

— Есть судьба короля. Есть судьба Святого Меча. С тех пор, как они пересеклись, я замечаю и различия, и сходства.

Регулус отстраняется рывком, точно укушенный, и почти врезается в кровать.

— Ты! — хрипит он. — Почему ты! Ты! Постоянно! Это, это невозможно, это невыносимо, ты-ы—ы... Судьба? Судьба?! Это не судьба, это проклятье с твоим, между прочим, именем!

— Вы не первый, кто говорит мне это, — Райнхард склоняет голову в извинительном жесте. — Мне жаль, если мои слова задели ваши чувства, Ваше Величество.

— И опять! — взвывает Регулус, тыча в него пальцем. — Ты, ты, ты — ты! Постоянно пытаешься влезть мне в мозги, да как ты — да как ты смеешь?! Это смехотворно, это просто нелепо, как ты — откуда ты такой взялся, как ты можешь быть таким, но при этом — при этом!.. Слабым, нелепым, вечно вежливым, вечно прилизанным, вечно, вечно!..

Он садится на кровать — движение агрессивное, но не мнётся даже покрывало, — и трёт переносицу.

Райнхард подходит к нему ближе и смотрит сверху вниз, склонив голову. В промежутках между пальцами видно бледное, искривлённое лицо.

— Я неприятный человек в своей сути, Ваше Величество, — повторяет он эхом. — Прошу прощения, что вам пришлось узнать это. Никому не нравится.

— Заткнись, — хрипит Регулус. — Перестань звать меня «Ваше Величество», от тебя это попросту оскорбительно. Почему ты пытаешься быть хорошим. Почему ты пытаешься относиться ко мне хорошо. Перестань относиться ко мне хорошо. Это неестественно. Никто так не делает. Никому не позволено так делать. Зачем ты это делаешь. Это издевательство. Ты издеваешься надо мной. Мне надо тебя казнить. Завтра утром! Первым делом!

Райнхард аккуратно присаживается на кровать рядом с ним.

— С этим будут проблемы, — сообщает он деликатно. Регулус, раздвинув пальцы, уставляет в него один глаз, и он качает головой в ответ. — Её Величество уже пыталась.

— Стерва, — выплёвывает Регулус. — Это моё законное королевское право — казнить того, кто посмел покушаться на мои право, но ты здесь смеешь покушаться даже на это право? У тебя есть совесть? Я бы мог казнить тебя хоть за то, что ты сейчас сидишь на этой кровати — ты знаешь хоть, сколько она стоит? По-твоему, она была сделана, чей труд, между прочим, лёг в её основу, и всё для того, чтобы ты сидел на ней?

Райнхард бросает взгляд на несмятые подушки.

— Ты спишь в этой кровати?

Регулус, скользнув ладонью по лбу, засовывает пальцы в волосы — жест, отзывающийся болезненностью в памяти, — и смотрит на него насмешливо и свысока:

— Королю, возвышающегося над всеми, ни к чему подобные низкие человеческие привычки. Всё это — продукт собственной лени и нежелания работать над собой, в то время как все по-настоящему прознавшие суть этого мира могут...

Он смотрит на кровать. Затем на Райнхарда. Затем снова на кровать. Затем снова на Райнхарда.

— Хотя, гм, пожалуй, если хорошенько подумать... Я, конечно, иду на неслыханное, и мне бы хотелось надеяться, что это будет оценено, хотя никто в наши дни и понятия не имеет, что значит слово «благодарность», так что я сделаю это, замечу, из чистых и благородных побуждений, без всякой жажды награды, и было бы неплохо, если бы хоть кто-нибудь взял с меня пример, хоть я понимаю, что это безнадёжно, но я уже и не рассчитываю, что это случится, но, кхм-м, в текущих обстоятельствах я, пожалуй, мог бы позволить тебе, как осуждённому на казнь и, соответственно, отживающему свои последние дни, в качестве беспрецедентного, между прочим, исключения, провести ночь и выспаться, собравшись духом, в моей кровати. — Он косится на Райнхарда. — Под моим контролем, естественно.

Райнхард, подумав немного, кивает.

— Очень благородно с твоей стороны.

— Вот именно, — бормочет Регулус, оттягивая одеяло с подушек с места, не вставая, — об этом я и говорю, так что, мхм-м, да.

Длины его руки не хватает — он быстро оглядывается на благоразумно окаменевшее лицо Райнхарда, — и Регулус ползёт прямо по кровати, пока не упирается в подушки и не накидывает одеяло на себя. Прямо так — не снимая ни сапог, ни мантии, ни короны.

Лежа на подушках, накрытый одеялом, он выглядит как будто бы неуместно — и в выражении его лица, считывается, что он понимает это и сам с крушащей ясностью

Райнхард, встав, тянется к завязкам платья.

— Э, э, э, — торопливо вскидывается Регулус. — Ты что делаешь?

Райнхард указывает взглядом на кровать:

— Ну, мне бы не хотелось подвергнуть неуважению вложенную в её основу труд людей.

— Что ж, это... правильно, — булькает Регулус, не открывая взгляда от Райнхарда: в его глазах стоит паника.

Завязки не поддаются: Райнхард ощущает чистый свет сияния Божественной Защиты Непорочности внутри.

Герой неприкасаем, герой чист, герой единственен и повторим лишь в ребёнке. Герою не полагается позволять видеть своё беззащитное тело монстрам, особенно если монстр — мужчина, особенно если герой приведёт его к смерти, особенно если тело героя — собственность королевская, не его.

Герой сам монстр больше, чем немного, думает Райнхард. Монстрам можно решать, хотят ли они обмакнуть руки в кровь, повелевать людьми, обнажить кожу.

Он жмурится на мгновение, прикалывая внутреннее усилие — и, повинуясь его силе воли, Защита рассыпается на светлую пыль. Узлы распутываются запросто, позволяю платью спасть с плеч беспрепятственно.

(— Ух, — доносится сдавленно и подавленно с кровати.)

Одеяла холодные и совершенно гладкие, точно не смятые никогда за существование — то же самое с наволочками и простынёй. Райнхард бросает взгляд на Регулуса:

— Как давно в этой кровати в последний раз спали?

— Помню я, что ли, — отзывается он угрюмо. На его лице расписана целая палитра эмоций, среди которых преобладает, пожалуй, смятение.

— Только и судьба на уме, — понятливо улыбается Райнхард. В нём почти потерялись воспоминания об улыбке матери, об уроках садоводства бабушки, об экскурсии по библиотеке дедушке — всё до пяти лет.

— Ургх-х-х, — отвечает Регулус. По его виду кажется, точно слова вытаскиваются из него раскалёнными клещами. — Райнхард-д-д-д...

Райнхард бросает на него взгляд с искренним интересом:

— Я не думал, что ты знаешь моё имя. Спасибо.

— Гх-х-х-т-ты невыносимый-й-й-й, — звуки из горла Регулуса всё больше походят на хрип. Он выпутывается из одеял яростным рывком — его лицо оказывается в одном наклоне вперёд от лица Райнхарда.

— Т-т-т-т-т-т-ты-ы-ы-ы-ы-ы, —выдавливает Регулус с чудовищным усилием; его лицо заливает бордовым, а ноздри раздуваются. Воздух возле Райнхарда не колышет дыханием — как и прежде.

Райнхард думает: все, кого он знал, сказали бы ему остановиться здесь.

Райнхард думает: все кого он знал, так сказали бы и тогда, когда он встретил Капеллу Лугунику.

Райнхард думает, едва ли не впервые в жизни: какая разница.

Наклонившись вперёд, он прижимается к губам Регулуса. Они сухие, безвкусные и прохладные, и когда он отвечает на поцелуй, его движения не то жадны, не то испуганны, но совершенно неумелы. Райнхард не целовался прежде, но, как и во всём, чувствует себя рыбой в воде, и от этого в нём почти что пробуждается гнев.

Отстраняется он первым: Регулус подаётся вперёд следом, и этого движение приводит его самого в ужас. Он выглядит... потерянно — так выглядят люди, потерявшие кусок себя только что и знающие, что его заменит против их воли: Райнхард видел это лицо в зеркале уже однажды, и его сердце до боли сжимает чувство жалости.

— Ты помилован, — хрипит Регулус дрожащим голосом, всё смотря на него и смотря.

Райнхард наклоняется, чтобы поцеловать его снова.

Божественная Защита Сердца расцветает в его груди, и он слышит в ней стук двух сердец.

(Ты — нет, хочет сказать он.)

***

— Сильфи, — начинает Райнхард вежливо, — мне очень неловко просить тебя об этом, но мне очень надо, чтобы ты меня убила.

Сильфа протирает заспанные глаза и смотрит на Райнхарда осоловело и пусто, моргая медленно. Слова Райнхарда медленно оседают в её сознании, и он видит по лицу, как ужас постепенно поднимает в ней бодрость.

— Что?

Нож Райнхард выбрал заранее, спустившись в кухню на рассвете. На расположенном у потолка окне для проветривания занавески держали незакрытыми, открывая вид на густую траву с одуванчиками, сквозь которую проглядывал лишь крошечный кусочек неба — его хватило: и пара ранних солнечных лучей блеснули на навесной полке с ножами, когда Райнхард вошёл. Он улыбнулся тогда горько и криво, сочтя это знаком — и выбрал самый острый нож.

Протянув его Сильфи, Райнхард улыбается поощрительно:

— Тебе нужно вскрыть мне грудь и проткнуть второе сердце. Ты поймёшь, какое, когда увидишь, — он медлит на мгновение. — Я узнал секрет, Сильфи. Ты закончишь всё это.

Глаза у Сильфи — большие и переполняющиеся эмоциями:

— Но ты... — она осекается.

Райнхард пожимает плечами:

— Я буду в порядке. Полагаю. Это не самое важное, разве нет?

Сильфи таращится на него — и, не говоря ни слова, кивает.

Обустраивают они всё чисто — Райнхарду нравится, хоть это не имеет значения: стелют на пол снятое с портрета покрывало, споласкивают нож. Райнхард не жмурится, не отводит взгляд, когда нож касается кожи его оголённой груди, наблюдая вместо этого с интересом, и Сильфи ёжится неуютно:

— Можешь ты... — она жестом просит его отвернуться.

Райнхард кивает понятливо, отвернув голову к картине. Нарисованные безжизненно глаза Регулуса смотрят на него пронизывающе.

Нож рассекает кожу, вонзается в мясо, проходит вглубь. Лезвие задевает рёбра со скрипом — подрагивает в чужих руках. Разрезаются сосуды, и кровь хлещет на кожу, обжигающе-горячая и резко пахнущая железом — Райнхард дышит терпеливо, удерживая силой визжащие Защиты.

Он слышит сдавленный выдох и чувствует, когда прохладная ладонь проникает в его горячее мясо, раздвигая плоть и кости. Райнхард готовится: пальцы ощупывают сердце, данное ему с рождения, и затем касаются сперва пробно, а затем хватаются твёрдо чужого — данного ему в хранение.

Райнхард нарушает безмолвное обещание, думает он отстранённо. Даже не ради удержания другого: те он нарушил уже давно.

Божественная Защита Сердца рассыпается прахом за мгновение до того, как нож пронзает сердце.

Это не больно. Райнхард был убеждён, что это должно быть больно.

Сильфи выбрасывает остатки сердца, таящие на глазах, в сторону. На Райнхарда она смотрит с благоговением и изумлением: он и сам чувствует, как под магией парящих невидимо в воздухе духов затягивается разрез: встают на место рёбра, срастаются сосуды, сходится кожа.

— Я слышала, — говорит Сильфи с непривычным почтением в голосе, — что королевская семья владела даром забирать на себя чужие горести и невзгоды, болезни и боли. Говорили, дар пропал в их сыне; говорили, дар извратился в нём до неузнавания.

Райнхард, поджав губы, кивает. Звучит так, как будто не могло и оказаться иначе; звучит так, будто что-то всё же неправильно.

В глубинах дворца раздаётся дикий вой.

***

К казни приготавливаются быстро и всё с той же техничностью. Райнхард смотрит на воздвигнутую вновь на помост гильотину безропотно: должно быть, это зрелище, где ему будет положен первый ряд со скончания дней.

— Вы все!.. Вы все!! — разносится по саду захлёбывающийся визг. — Вы все, вы, вы, вы, вы-ы-ы! Вы пожалеете об этом! Вы будете жалеть об этом до самого конца своих жалких жизней! Вы думаете, вам это с рук сойдёт?! По-вашему, у вас есть хоть какое-то право поступать так, так, так!.. Да как вы смеете! Вы! Вы!.. После всего, что я!.. Мою книгу!.. Мой трон!.. Мои права!.. Вы, вы, всё вы!..

Плеча Райнхарда касается чья-то ладонь:

— Почему вы не переоденетесь в вашу прежнюю форму, Ваше Святейшество? — девушку, задавшую вопрос, Райнхард узнаёт: та самая служанка, которую в первый день его прибытия чуть не казнили.

Райнхард давит из себя улыбку:

— Разве есть важность во внешней оболочке?

Девушка, поджав губы, отходит.

Регулуса втаскивают на помост за волосы: он плюется и шипит и дёргается, пытаясь вырваться — безуспешно. С ограничивающим ошейником на шее — рядом с чёрным металлом видны красные следы от ногтей, — он, видимо не обладает достаточной физической силой: скрутить его было не сложнее, чем десятилетнего ребёнка.

Его взгляд нашаривает Райнхарда быстро:

— Ты-ы-ы-ы... — хрипит он полузадушенно; слюна с его губ собирается в пену. — Ты, ты, ты, ты, тварь, предатель, крыса, крыса, крыса, крыса, я убью тебя, я убью тебя, убью тебя, ты пожалеешь, как ты посмел, как ты посмел, ты, ты!.. Ты!! Поэтому!.. А я знал, а я говорил, а ты, ты-ы-ы...

Сильфи отпускает его волосы. Регулус падает лицом в доски.

— Ты хочешь? — указывает она взглядом на сооружение позади Райнхарда. Ему не надо оглядываться: он и так знает, что там уже приготовлена гильотина.

Райнхард медлит с ответом. Ему не хочется смотреть в лица других девушек, улыбающихся впервые за долгое время робко, неуверенно: он чувствует себя предателем, лжецом.

— Здесь есть люди, пострадавшие много больше меня.

— Это так, — кивает Сильфи с уважением во взгляде, — но без тебя мы не освободились бы до конца наших жизней. Считай это меньшим, что мы можем отдать тебе в благодарность.

Райнхард возвращает взгляд к Регулусу. Валяясь на земле, он издаёт сдавленные, слабые завывания.

Герой по приказу короля убивает монстра — история стара как время.

— Могу я его забрать? — он слышит вопрос, слетевший с его губ.

Тишина наступает мгновенно.

Сильфи моргает:

— Куда?

— С собой, — поясняет Райнхард, улыбаясь с привычной вежливостью. — Я уйди и заберу его с собой, и никто из вас больше никогда его увидит, я клянусь в этом всем своим сердцем. У меня больше нет места в этом мире — так что, полагаю, я найду новое.

Непонимающе на него смотрят все. Сильфи осторожно высказывает, без сомнения, общую мысль:

— Но что ты с ним будешь...

— Не сме-е-ей, — раздаётся с досок. — Сто восемьдесят четвёртая, если ты только посмеешь, я, я я, только попробуй, я вернусь, я убью его, убью тебя, я убью всех, только попробуй, только посмей, ты не може-е-ешь...

Сильфи приподнимает брови:

— Ну, ему это определённо не нравится. — Она жуёт губу недолго. — Ладно. Бери.

По толпе проносится гудящий шум. Райнхард не обращает на него внимания привычно.

Наклонившись, он подцепляет Регулуса за ворот мантии. Корона соскальзывает с белых волос, упав к ногам Сильфи. Та переводит на неё взгляд инстинктивно.

— Ты, ты, не трогай меня, ты, ты, не смей, у тебя нет права, ты!..

Райнхард улыбается ему дружелюбно.

— И, Сильфи, — говорит он громко, так чтобы его слышали, спускаясь по ступенькам помоста с Регулусом в руке. — Великая сила делает больше зла, чем добра. Поверь мне, пожалуйста.

***

— Есть ли конец у этого леса? — спрашивает Райнхард задумчиво, упираясь взглядом в прячущиеся в полусумраке макушки деревьев.

— Что это ещё вопрос, — цедит Регулус подрагивающим голосом, всматриваясь пристально в утыканные занозами пальцы.

— Мне пришло на ум недавно, — Райнхард проводит пальцем по коре дерева, ощущая все шершавости, выпуклости и впадины, — что меня учили географии в детстве, и я запоминал наизусть всю карту. Я вспоминаю сейчас и не могу припомнить: где на ней было королевство Корниас?

Словно застигнутый врасплох, Регулус замирает, моргая быстро. Затем будто бы отходит:

— Плохо учил, значит. Дурень. Идиот.

Райнхард пожимает плечами.

Регулус пинает траву. Ничего особенного не происходит: она едва колыхается.

— Была книга, — говорит он вдруг надрывно, несчастно. — Была книга, и это было моё право — моя обязанность!.. — ею пользоваться. Но она пропала, и кто-то из вас, предателей, мерзких, мерзких, вы, вы забрали её, вы забрали всё у меня, всё, совсем всё, вы!..

— У тебя всё ещё есть я, — делает Райнхард слабую попытку утешить. — Что за книга?

Регулус не отвечает на вопрос: смотрит в никуда пустыми глазами несколько мгновений.

— О, какое счастье, а? — отмерев, смеётся он лающе с неприкрытым ужасом в голосе. — У меня есть ты.

Вздохнув, Райнхард решает не повторять вопрос.

— Я могу и уйти, — предлагает он из вежливости.

Регулус оглядывает затравленно смыкающуюся вокруг них чащу: полускрывающие небо ветви деревьев, сцепляющиеся между собой ветки кустов.

— Мне умолять, чтобы ты остался? — говорит он замогильным, сдавленным голосом. — Этого ты хочешь? Этого добиваешь, а? Добить последние остатки достоинства, что у меня остались?

Райнхард понимающе кивает.

Мысль не перестаёт свербеть в его голове: он мог бы — мог бы? — исправить всё в самом деле, если бы только...

— И всё-таки, — делает он последнюю попытку, — Регулус. Это всё — оно настоящее?

Регулус с глухим звуком из глотки стискивает переносицу.

— Ы-ум-м-м, — доносится измученно, как в агонии. — Я не спрашивал.