Роль служанки наскучила ей очень быстро, и простое платье вернулось к изначальной владелице, а Элисция возвратилась к своим изысканным и изящным образам. Впрочем, Амедее тоже теперь явно увлеклась нарядами: каждый день она появлялась перед Элисцией в новом цветочном уборе, и хотя некоторые из них могли показаться слишком вычурными или уж чересчур цветочными, но были и те, которые она оценивала по достоинству и даже не отказалась бы взять на вооружение.
Дни, напротив, проходили довольно однообразно и без особых сюрпризов. Утром Элисция приходила одна или с кем-то из слуг, если знала, что нужно что-то сделать дома. Амедее это время проводила одна, запершись в кабинете; затем либо служанка уходила, и Амедее шла проверить ее работу, или Элисция усаживалась с книжкой на кухне, куда хозяйка приходила, чтобы предложить план прогулки или досуга. Элисция тоже иногда выступала с предложениями, но чаще все же просто соглашалась; из изголодавшейся по компании Амедее идеи вырывались как лава из жерла вулкана.
Она вообще, как выяснилось, была довольно умной и образованной, эта леди Америс. Не соврал дворецкий! Одинокие дни она проводила за чтением, и не романов — хотя по ее собственным словам в романах и не было ничего дурного — а серьезной литературы, философической, психологической или исторической, а может и еще какой-то "ической", о какой Элисция точно ничего не знала. Прогуливаясь вдоль моря, они часто обсуждали то, как мало среди именитых авторов подобного рода женщин и каким однобоким из-за такого дисбаланса становится видение определенных наук. Амедее рассказывала о подругах, которых завела в молодости, еще когда жила с Ним в Хрустальной, рассказывала об их измышлениях и исследованиях, а Элисция слушала все это с неутомимым рвением и жаждой, не могла напиться знаниями. Амедее воскресила в ней чаяния, зародившиеся еще в пансионные годы; тогда юная Элисция постоянно бралась за изучение новых разнообразных сфер, быстро к ним остывала и бросала, но неизменно выносила знания, благодаря которым слыла умницей среди подруг и могла поддержать разговор на любую тему. Он, муж, ценил, конечно, то, что эрудиция жены позволяет ему выгодно смотреться в хороших компаниях и даже принимать участие в дискуссиях, не открывая рта, а просто вежливо соглашаясь с супругой, но и не поддерживал в ней стремление к познанию. Умные книги в доме не водились, да вообще почти никакие не водились, кроме Его книг; Элисция за девять лет брака как будто отупела, и теперь едва могла вспомнить все те факты, которыми умело оперировала в юном возрасте. Но теперь, бок о бок с Амедее, она сумела докопаться до старых воспоминаний и вынести их на поверхность сознания; и даже Амедее признала, что за миловидной внешностью и внешней бестолковостью Элисция прятала восхитительно глубокий омут знаний.
Но самыми прекрасными совместными моментами оказались чтения. Амедее знала по меньшей мере миллион стихов — минимум миллион! — и во время длительных прогулок женщины начали играть в ими же выдуманную игру: Элисция называла слово, пришедшее ей на ум, а Амедее вспоминала стихотворение, в котором это слово встречалось бы по меньшей мере в первой строфе. Лишь единожды Элисции удалось в этой игре победить; в тот день они загуляли так далеко, что полоска песчаного пляжа уже закончилась, начались скалы, и опасно стало идти вперед, особенно женщине с больными ногами, но и возвращаться безумно не хотелось. Тогда Элисция предложила игру и назвала слово "пародонтоз"; Амедее задумалась, склонила голову, уставившись на бурлившее у подошв их туфель море, защелкала языком, пытаясь поймать игривые поэтические строчки. Элисция стояла рядом и терпеливо ждала; отчего-то ей показалось, что море шепчет имя Америс, что ветер ласковыми поцелуями колышет ее рыжие с проседью волосы, что в глазах ее чернеет мудрость; и этот момент, и этот вид вдруг показались Элисции такими прекрасными, что она едва удержалась от стона, стоило Амедее заговорить. Сейчас прозвучит стихотворение, закончится игра и придется идти обратно, ведь уже не найти подходящей уловки, чтобы остаться, задержаться в этом мгновении, в этом дне; и вдруг Амедее сказала:
— Сдаюсь; пожалуй, на это слово у меня стишка не заготовлено.
— Может, еще подумаешь? — с надеждой спросила Элисция. — Когда ты думаешь, у тебя такой взгляд... такой глубокий и нежный взгляд...
Амедее улыбнулась, хотя, казалось бы, таким словам, да еще от другой женщины, улыбаться не стоило; и осторожно, почти неощутимо взяла Элисцию за руку.
— Я только боюсь, что если мы останемся еще на час-другой, то совсем вымокнем и заболеем, — пояснила она, ведь морской бриз долетал до них и мочил платья. — Но мы придем сюда — завтра — когда захочешь — куда захочешь...
— Хорошо, если ты так говоришь, — сдалась Элисция. — Но, запиши-ка в протокол, сегодня я победила!
Она не была уверена на сто процентов, но почти наверняка знала, что стихи для игры Амедее иногда выдумывает сама. Вряд ли действительно существовало стихотворение со словами вроде "параллелограмм" или "экспертиза", а если и существовало, то вряд ли Амедее действительно их знала наизусть. Однако после размышлений она обычно все-таки зачитывала что-то, включавшее в себя эти слова, и выходила победительницей, радуясь своему триумфу; и лишь в тот день, у моря, она почему-то решила признать поражение. Да еще и за руку взяла. Да еще и посмотрела так, что стало неловко, сладко, трепетно, и — прошу прощения, господа журналисты! — в этот вечер в их разговорах ни разу не прозвучало ни Его имя, ни воспоминание о Нем, как будто главное связующее их звено вдруг стало совершенно неважным. И за это только тот вечер можно было полюбить, только за это — именно тогда они, кажется, перестали быть первой и второй женой, а стали просто Элисцией и Амедее. Как романтично, что помог в этом пародонтоз!
Обе чувствовали, что в тот раз что-то между ними переменилось, но не спешили обсуждать это переменившееся вслух. Еще пара дней прошла почти в том же духе, что и предыдущие, только теперь на прогулках Амедее брала Элисцию за руку, а та нарочно перестала носить перчатки, хотя боялась испортить белизну запястий жарким солнцем. Они гуляли все так же, разговаривали и веселились, только как будто чуть более многозначительным стало их общее молчание и чуть менее важными — общие слова. Элисция ловила себя на мысли, что все чаще забывает о цели их общения и позволяет себе просто наслаждаться моментом, мгновением, компанией, разговором; иногда ей даже приходило в голову отказаться заранее от романа и так обозначить бескорыстность своей симпатии, но в такие дни она просто заглядывала в блокнот, где вела подсчет расходов, видела состояние своих финансов и вздыхала. Ах, может все-таки написать свою книгу, чтобы ничего от Амедее не хотеть? Нет, в самом деле, из Элисции не выйдет писательницы — а стихами про экспертизу, которые можно было взять у Амедее без угрызений совести, состояние не сделаешь.
Хотя ее "экспертиза любви" все же чего-то наверняка стоила — в отличие от "параллелограмма симпатии" той же авторки.
Волновали ли Амедее те же сомнения? Наверняка да, однако виду она не подавала. Разговоры о последнем Его романе вообще звучали крайне редко, чаще Он вставал из праха в образе любовника, злодея, друга, но не прозаика. Элисция иногда порывалась спросить, а помнит ли Амедее обещанное, но почти всегда передумывала, не успев даже открыть рот — как выглядел бы этот вопрос? Не прозвучал бы грубо? Не ранил бы чувств Амедее, ее нежных, розами цветущих чувств?
— Сегодня ты даже восхитительнее, чем всегда, — шептала Амедее, заметив новую прическу или новый наряд Элисции. — Расточительная, но — прекрасная!
Наверное, она могла осудить, пожурить — и это было бы кстати, ведь Элисция в один и тот же день могла пожаловаться на долги и похвастаться новым нарядом. Но Амедее не вздыхала, не качала головой, не смотрела с упреком; она восхищалась оттенками, тканями, кроем, осыпала комплиментами и кокетливо поправляла собственные рукава, улыбаясь во весь рот, когда наступала очередь ответной похвалы. Сладкие речи, прикосновения, улыбки; все это наполняло их дни так сильно, что счастье и сладость грозились вот-вот пролиться через край и заполнить собой всю Тумрию. Случись такое, и даже море стало бы сладким — какой удар по экологии, можете себе представить?
Думала ли Амедее о том же, так же? Элисция не знала, а спросить стеснялась. Она даже забыла о том, что их общению был отведен условленный срок, и когда очередным радостным утром кабинет Амедее оказался не запертым, то гостья не заподозрила ничего и вошла с большим трепетом и интересом, без робости или сомнений. Это помещение она уже тысячу раз видела во снах и там же успела рассмотреть в малейших деталях; так что теперь, оказавшись здесь наяву, почти даже расстроилась, убедившись, что нарисованные воображением образы с реальностью имеют мало общего. А еще здесь не было никаких цветов!
— Ты как будто расстроена, — заметила Амедее; сегодня она не нарядилась для встречи, предстала снова в неглиже, как и в первый их день, не стала даже вставать со стула, чтобы поприветствовать Элисцию. Пачка исписанной на машинке бумаги лежала перед ней на столе, и через прикрытое белоснежным тюлем окно на листы падали жгучие солнечные лучи.
— Просто удивилась, что ты сегодня не заперлась, — ответила Элисция.
— Ты знаешь, какой сегодня день, милая?
— Надеюсь, что твой день рождения, — засмеялась Элисция, — ведь я принесла подарок.
Она подошла ближе к Амедее, наклонилась над ее столом и положила туда сверток, который до этого бережно держала в руках. Амедее задумчиво на него взглянула, как будто отчего-то не догадалась сразу, что нужно с ним сделать; затем все-таки отмерла, потянулась, развернула ткань и с нежностью, с благодарностью взглянула на дар: шоколадный кекс, выпеченный в форме бутона розы.
— Как? — спросила она слегка нетвердым голосом. — Как ты это сделала?
Элисция сделала это с помощью специальной формы, дно которой было отлито в виде розы. Форму принесла ей экономка, несчастная женщина, вынужденная каждый вечер выслушивать восхищенные рассказы госпожи о времени, проведенном с Амедее. Тесто сначала выпекалось в этой форме, а затем кекс переворачивался и вытряхивался, так что верхняя его часть становилась дном, а нижняя, цветочная, верхушкой; но такие подробности, пожалуй, не пошли бы на пользу моменту.
— Просто я тоже немного фея, понимаешь? Элидее, — пошутила Элисция. — Я подумала, что Амедее любит цветы, и вот — наколдовала! Я фея выпечки.
— Фея выпечки не влезла бы в такое узкое платье, — Амедее протянула руки и обхватила талию Элисции. Та знала, вернее, чувствовала по тому, как жала одежда, что фигура ее стала чуть менее поджарой, чем во времена с Ним, когда кусок в горло не лез от предвкушения субботы; но в руках Амедее вдруг сама себе показалась малышкой.
— Так я же выпечку не ем — я ее колдую.
— Наколдуешь мне еще? Еще дюжину? Еще двенадцать дюжин?
— Амедее, да я же так умру от усталости!
Она все еще сидела за своим столом, так что Элисция как будто нависала над ней, и подол ее нежно-розового платья касался босых ног Амедее. Снизу вверх, трепетно, томно, леди заглядывала ей в глаза, и было в этом взгляде то восхищение, что поселилось в нем в последние годы, вся та же ласка, та же нежность; но как будто и что-то печальное там появилось тоже.
— Амедее?
— Пожалуйста, назови меня по имени, — произнесла та. — Назови хоть раз.
Отчего-то Элисция замялась; ей чудилось, будто привычка называть женщину по прозвищу добавляет что-то особенно-интимное в их отношения, тот же оттенок романтики и влюбленности, какой дарил Амедее Он, и изобретший эту кличку. По имени ее, наверное, звали служанки или родственницы; ни тем, ни другим Элисция быть не хотела. Да и подругой не хотела быть — совсем не хотела...
— Мне станет очень приятно, если ты меня назовешь по имени, — продолжила уговоры Амедее, так и не отпустив талию Элисции. — Пожалуйста, хотя бы один раз. По имени. Мне так этого не хватало...
Элисция обвила руками ее шею, почувствовала пульсацию тонкой жилы под своими пальцами, запястьями ощутила шелк наброшенного на плечи халата. Ее захлестнуло волнительное, торжественное чувство; чувство близости чужого тела, ощущение жизни, горевшей совсем рядом, осознание того, что женщина перед ней была готова принести в жертву не только свое время, но и душу; и пока все эти чувства кипели в груди и разливались по телу, Элисция произнесла:
— Америс.
И блаженная улыбка, появившаяся на лице женщины, стала лучшей за это наградой.
Она как будто бы помолодела за последние дни, эта леди Америс, а сейчас и вовсе словно разом расцвела. Она оказалась прелестной женщиной, не слишком искусной в кокетстве, но прекрасной в своей искренности, и проблема с ногами ее вовсе никак не портила. От нее невозможно было отвести взгляд, а еще труднее было бросить ее слушать, и даже сейчас, когда эта женщина была так близко, настолько рядом, так ужасающе живая и знакомая, Элисция все еще видела в ней некое возвышенное божество. Нет, божество — это не совсем то слово. Элисция видела в ней фею. Что тогда, что сейчас.
— Спасибо, — ласково произнесла Америс и отпустила ее. — Мне нужно было это услышать.
— Давно бы попросила!
— Вот, — она взяла со стола ту самую пачку бумаги, расцелованную солнцем, протянула Элисции. — Как договаривались.
Та взяла бумагу и сперва даже не подумала про роман, уставилась на набранный на пишущей машинке текст, словно впервые в жизни видела такое чудо. Но затем, почти в это же мгновение, в голове отщелкнул выключатель, осознание нахлынуло лавиной, руки задрожали так сильно, что бумаги едва не разлетелись по комнате.
— Роман! Его роман!
— Его роман, — подтвердила Америс. — Ну, давай, беги-беги. Неси поскорее издателю. Кончились твои мрачные дни.
— О, Америс! — воскликнула Элисция, вне себя от счастья. — О, Америс!..
И, совсем забывшись, она бросилась ей на шею, припала всем телом, коленями уперлась в колени, а губами — в губы. Америс не отстранилась, как будто ждала такого развития событий, хотя и вздрогнула в первое мгновение; ее руки снова нашли свое законное место на талии Элисции, а ее поцелуй оказался нежным, пылким, немного соленым, как если бы она глотала море — или обливалась слезами.
— О, о, — коротко восклицала Элиция, отрываясь от этих губ лишь затем, чтобы новый поцелуй вышел еще звонче и крепче. — О, о, Америс...
Так можно было бы стоять и весь день; до конца года можно было бы целоваться, почти не отрываясь друг от друга, до конца жизни можно не разрывать объятий — и все равно не насытиться ими в полной мере. Но Элисция отстранилась, отпустила, отвернулась; и поцелуй-то она себе позволила лишь потому, что с ума сошла совсем от счастья, а теперь, успокоившись, пришла к выводу, что Америс совсем этого не ждала и не хотела.
— Прости.
— Ты еще передо мной извиняешься? — недоуменно переспросила та, но тряхнула головой, словно пыталась отогнать от себя назойливую муху, и повернулась обратно к письменному столу. — Я думаю, тебе нужно поспешить и отнести текст в издательство. Сама посуди: если только пройдет слух, что текст существует, на него тут же начнется охота, и если на тебя нападет какой-нибудь мужчина с револьвером, ты наверняка отдашь ему рукопись, какой бы бедственной тебе не казалась собственная ситуация.
— Да, да, — Элисция скользила взглядом по строчкам и почти совсем не различала слов Америс. — Да, да, ситуация...
Она вдруг оказалась так сильно охвачена романом, что совсем позабыла о реальности, не различила печали во взгляде Америс, не уловила того, как бедная женщина простерла к ней руки, желая остановить, не отпустить — и отпустила. Погруженная в свое новое приобретение, Элисция вышла из кабинета, забыв напрочь, как он, столь вожделенный, выглядел; прошла по коридору, так и не взглянув на фотографии, висевшие здесь бессменно и не дождавшиеся внимания за целых десять дней. Дошла до кухни, где от обиды и горя почти увяли нарисованные маки; путь ей лежал в ближайшее издательство, но прежде всего Элисция решила прочесть это текст. Ей хотелось прикоснуться к прекрасному, почувствовать себя хотя бы на мгновение чем-то неземным, особенным; хотя бы час побыть второй на свете женщиной, знакомой с сюжетом последнего произведения маэстро.
Поэтому она села за стол и начала читать.
О да, это был Его роман, без сомнений и без подозрений. Он скрывался в каждой строчке; Элисция за годы брака прочла столько Его работ, что могла назваться главной эксперткой в этом вопросе, и свое экспертное мнение подкрепила бы пари на миллионы — это был Его текст. Его фразы, Его эпитеты, Его стиль, даже повторяющийся из раза в раз мотив — образ поезда или трамвая, вписанный Его рукой даже в истории с совсем уж неземным местом действия. Его роман, Его, Его; даже в том, как постепенно сближались Мужской и Женский персонажи, чтобы в один момент между ними встала Соперница и разбила эту пару, даже в этом сюжетном повороте читалось Его перо. Так ведьма вставала между феей и фермером, так разбойница разбивала брак невесты и жениха; и в этой истории точно так же прекрасная златовласая женщина вдруг оказывалась общей зазнобой счастливых в прошлом любовников.
Но что-то здесь все-таки было не так. Не то чтобы не так, как обычно; скорее просто Элисция вдруг взглянула на знакомый слог с немного нового ракурса, и взгляд ее то и дело выдергивал из текста отдельные абзацы и блуждал по ним снова и снова.
Например:
"Это была молодая женщина, не старше двадцати. Лицо у нее было широкое, чистое, взгляд прямой и добрый. Имя ее я не помнил — я вообще отличительно глуп на имена. С самого детства я то и дело забываю, как кого зовут, она не стала исключением. Цапля или синица? Иволга или сорока? Я помню, что что-то там было птичье, но что именно за птица — не помню, хоть убей".
Или же:
"Эхо ее голоса отразилось от каменных стен. Лишь только мы расслышали его, как у нас задрожали поджилки. Иногда встречаются такие люди, кому достаточно сказать слово — и все сразу же подчиняются их воле. Сила ли в них такая особая, или что — не знаю. Цвета они бывают разного, происхождения и возраста — тоже, но одно у них общее — умение покорять. Или иначе: властность, воля, сила, себялюбие. Я любил таких людей, особенно женщин, но и боялся их тоже — а эту в особенности",
И наконец:
"Эликсир лежал в моей руке, бутылочка оказалась немного горячей. Лился пот по моему лбу, я едва мог дышать. Инеем покрылись стены дворца, а мне было жарко. С потолка спускались темные гардины; я заглянул за них и с облегчением убедился, что коридор был пуст. Целая жизнь промелькнула у меня перед глазами, стоило мне услышать шаги за своей спиной, но это оказались лишь завывания ветра. Или я сходил с ума? Ясно одно: мне нужно выбираться отсюда, пока еще есть сила в моих ногах".
Элисция перечитывала эти отрывки снова и снова, и снова и снова, иногда даже начиная с конца. Их было не три, не пять, их было множество; практически весь роман состоял из таких абзацев, и если бы сторонняя читательница и могла ничего в них не заметить, то Элисция не сумела бы, даже если бы хотела не замечать.
Она встала. Собрала роман в стопку. Вышла из кухни.
Америс она нашла все на том же месте, за столом, печальную и как будто брошенную. Она упиралась локтями в столешницу, лицо спрятала в ладонях; хотя Элисция не пыталась идти тихо, шуршала юбками и стучала пятками, но на ее приближение Америс все равно не среагировала никак. Она словно уснула, прямо вот так, сидя; и только легший перед ней на стол роман заставил женщину очнуться.
— В чем дело, птичка?
— Этот текст, — произнесла Элисция не своим голосом. — Это ты его написала, не правда ли?
— О чем ты? — побледнела Америс. — С чего ты взяла?
— Да погляди сама! — Элисция схватила ближайший лист и начала читать: "Экивоки твои нам не интересны", сказал я. "Лучше бы тебе убраться, пока цел. И если только ты попробуешь нам помешать... Слушай, я не хочу причинять тебе вред. Царапины, раны, синяки — это все определенно не станет украшением для твоего красивого лица. Или я не прав? Яблоко от яблоньки — ты так же глуп, как и твой отец".
Амедее выслушала цитату с непроницаемым видом и даже нашла в себе храбрость спросить:
— И что же?
— Америс, — строго произнесла Элисция, и женщина при звуках своего имени снова затрепетала, словно малышка, — существовал ли вообще маэстро?
— Твой муж? Серьезно?
— Нет, я имею в виду: написал ли Он в своей жизни хотя бы один роман?
Лицо Америс вытянулось, губы задрожали; ее бегающий взгляд подсказал Элисции, что она пытается быстро изобрести какую-нибудь ложь, и, вспылив, Элисция схватила ее за плечи обеими руками, приблизилась резко к ее лицу:
— Скажи правду!
Слезы хлынули реками по щекам Америс; гнев Элисции утонул в этих слезах и переродился в нежность.
— Ладно! Ладно! Только не злись, — заплакала Америс, разом став не просто молодой — а даже юной. — Не было, не было никакого маэстро! Все те романы... про фею, про разбойницу... все я!
Элисция сначала отпустила ее и отстранилась, но тут же передумала, подалась вперед и даже села Америс на колени.
— Как же так?
— Ты знаешь, из чего складывается популярность писательницы? Недостаточно просто написать хорошую книгу! Нужно уметь вертеться, входить в литературное общество, устраивать открытые чтения, сессии и все такое. Необходимо зарекомендовать себя, покрасоваться перед нужными людьми, посетить не один десяток приемов и оставить хорошее впечатление... хромая рыжая женщина с таким не справится!
— Ну подумаешь, рыжая, — пробормотала Элисция, пытаясь за этой фразой скрыть горькую правду: да, с хромотой по приемам не побегаешь.
— Я писала с самого детства, — всхлипывала Америс. — У меня всегда это хорошо получалось! Но Он был красавцем, Он был обаятельным, и поэтому мы договорились: он издаст книги под своим именем, сделает себе репутацию, а я буду получать деньги — и смогу жить спокойно и писать.
— Понятно, — больше сама для себя произнесла Элисция, — вот почему каждый новый роман появлялся на свет после отдыха в Тумрии!
— Верно. Он приезжал, у меня зачастую бывал уже готов текст. Потом мы вместе его читали и редактировали, после чего Он забирал готовую рукопись и нес в издательство. Мне — деньги, ему — почет и слава. Я не была счастлива, — призналась она вдруг, вцепившись в Элисцию, как в спасательный круг. — Я не была счастлива, я не могла быть счастлива в одиночестве, без любви! Но я верила, что большего я не заслуживаю, и старалась довольствоваться малым...
— И ты решила написать еще один роман, когда я пришла к тебе со слезами и просьбами, — констатировала Элисция. — Почему? Я тебе заплатить не сумею.
— Потому что... потому что это ты, — она прижала ее к себе крепче, почти лишая воздуха. — Женщина, которую я годами заочно ненавидела... женщина, которую я полюбила при встрече.
Рукавом своего платья Элисция стерла с щек Америс слезы. Они по-прежнему сидели близко, очень близко; на лице Америс все еще лежала тень печали, но в глазах ее как будто родился новый задорный огонек — огонек надежды.
— Издадим роман, — решила Элисция. — Прибыль поделим пополам. Я выплачу долги и, если только ты меня захочешь, останусь навсегда в Тумрии — здесь, рядом с тобой.
— Даже если я ничего не смогу тебе за это дать?
Элисция засмеялась, зажмурившись от счастья; пальцами зарылась в волосы Амедее, собранные в тугой пучок на затылке, с удовлетворением увидела, как та задрожала от наслаждения и расслабилась в этих объятиях.
— А кто сказал, что в Его столе не могло заваляться еще два-три потерянных романа? — несерьезно спросила она. — Кроме того... Я, кажется, всю жизнь жила рядом с тем, кто мог мне что-то дать. Рядом с тем, у кого водились деньги и престиж. И была несчастна, о, несчастна! Теперь же передо мной открылась дверь в жизнь с той, рядом с кем я смогу почувствовать себя счастливой. И знаешь что? К черту деньги! Видит Горви, деньги становятся мусором, когда рядом оказывается любовь.
— Какое чудесное свойство, — усмехнулась Амедее, уже совсем позабывшая о недавней печали. — Посмотрим, выдержит ли это твое убеждение, когда тебе захочется есть.
— Посмотрим, выдержит ли твой пессимизм, когда я сделаю вот так, — усмехнулась Элисция и снова поцеловала; страсть соперничала с солнцем в попытках нагреть воздух комнаты до предела, но даже такие, разгоряченные и любящие, они не забылись, осторожно сложили роман и убрали в сторонку, чтобы не порвать и не испортить — хотя Америс и божилась, что сможет написать еще дюжину романов.
А Элисция, тая в ее объятиях, сказала себе, что, кажется, никогда по-настоящему не верила, будто руки Его могут создать настолько прекрасные тексты.
А еще им с Америс понадобится новый дворецкий.