Одетая в платье служанки, Элисция долго смотрела на себя в зеркало, не способная оторваться от собственного отражения, а потом так же долго шла к Амедее, нарочно бегая туда-сюда по ступенькам, как будто не замечая двери с золотой рыбкой. Ей чудилось, что все прохожие пялятся на нее, узнают в ней госпожу Элисцию и недоумевают, с чего это вдруг она так нарядилась, а еще наверняка шепчут что-то вроде: "Бедняжка совсем помешалась после Его смерти!", и Элисции хотелось каждого из этих сплетников схватить за плечи и проорать ему в лицо, что Он здесь ни причем, что Он ей совершенно не интересен и никогда не был интересен, и что книжки Он писал, конечно, неплохие, но на том и все — а как человек Он был полнейшее лошадиное...
Ну вот! Стоило одеться как простолюдинка — и заговорила так же!
На этот раз дверь под золотой рыбкой оказалась не заперта. Поначалу это обстоятельство даже напугало; Элисция схватилась за сердце, представив, что их вчерашний разговор на кухне кто-то подслушал, после чего этот злодей ночью вскрыл дом, убил Амедее и похитил роман, чтобы заработать на нем денег для себя. Она даже попыталась отыскать в прихожей какие-то улики, признаки борьбы, может быть, кровавые разводы на полу, где злоумышленник тащил тело Амедее, чтобы закопать в палисаднике; но ничего этого не было, зато откуда-то из потаенных уголков дома послышался голос хозяйки:
— Элисция, Элисция! Проходи и чувствуй себя как дома, а я немного занята.
Не разуваясь, она пошла на звуки этого голоса, проскользнула по узенькому коридору, стены которого были покрыты старыми фотографиями, почти как обоями. Среди фотографий скромно ютилась пара дверей, украшенных непрозрачным стеклом, кусочки которого складывались в изображения — чего бы вы думали, господа журналисты? — цветов. За одной из этих дверей она разглядела комнату, похожую не то на гостиную, не то на кладовую, а за другой — кабинет, и через мешанину цветочков можно было рассмотреть Амедее, сидевшую за письменным столом. Элисция дернула дверную ручку, но дверь не отворилась — похоже, была заперта на засов.
— Леди Амедее?
— Ты принесла пипидастры?
— Взяла вместо них тряпки и метелку, а что?
— Ну так принимайся за дело! Я выйду позже.
— У вас все в порядке?
Размытая фигура Амедее шевельнулась и, кажется, повернулась лицом к двери.
— Все отлично! К чаю освобожусь. Ты можешь делать, что хочешь, главное, чтобы стало чисто.
Элисция пожала плечами, почесала в затылке, случайно вытянув из прически шпильку, но затем все-таки принялась за дело — хотя бы затем, чтобы побыстрее прошло время.
Уборка ей не нравилась. Она, конечно, поспрашивала вчера у служанок, как и чем они обычно занимались, чтобы хотя бы понимать, каким концом метлы мести пол; но и так ее знания оказались слишком расплывчатыми, чтобы привести жилище в приличный вид. Запоздало пришла мысль, что можно было не браться за это дело самой, а попросить кого-то из дома, в конце концов, какая Амедее разница, если в доме станет чисто. Но теперь отступать было поздно, если уж взялась за дело — то доведи до конца. Элисция чихала от пыли, дрожала от страха, смахивая паутину, гнула спину над шваброй и ругалась на свою глупость; в запале она даже не догадалась рассмотреть фотографии, развешенные по всему дому, не стала заглядывать под подушку в спальне или в шкатулки Амедее, чтобы найти что-нибудь интересное. Зато посчитала изображения цветов, распиханные по всему дому; если считать мыльницу, похожую на одуванчик, и все лианы, вышитые на балдахине кровати, то в жилище Амедее оказался сто тридцать один цветочек. Некоторые повторялись, но все равно по этому дому можно было составить неплохой гербарий!
Она как раз протирала стол, рядом с которым цвели нарисованные маки, когда в кухню пришла Амедее. Хозяйка неловко шагала в своих тапочках, зато одета была не в пример вчерашней себе: в нежно-сиреневое платье, красиво сидевшее даже на несколько нескладной ее фигуре, сверху на которое был нашит слой белой прозрачной ткани, напоминавшей легкую облачную дымку на отчего-то сиреневом небе; и только под определенным углом луча света можно было заметить, что на этой ткани вышиты... цветы.
Элисция захихикала, но тут же побледнела, подумав, как будет оправдывать этот смех. Амедее в самом деле спросила:
— Что смешного?
И пришлось ляпнуть первое, что пришло в голову:
— Просто подумала о том, как вы любите цветочки. Это так, э... очаровательно!
Она боялась, что ложь прозвучала уж слишком фальшиво; но Амедее, кажется, не обиделась. Она присела за стол, задумчиво уставилась куда-то перед собой, и только после длительной паузы произнесла:
— Да... я люблю цветочки.
Зато после этой фразы слова неожиданно полились сплошным потоком:
— Моя мама тоже их любила. Она была торговкой цветами. У нас было поле, огромное поле от горизонта до горизонта, и все в цветах. Чего там только не было! Даже такие растения, которые обычно не растут в неволе, под мамиными руками расцветали и зеленели...
Элисция с радостью бросила свое занятие и села напротив Амедее, почесывая высушенные водой и тряпкой руки и даже не задумываясь о том, почему леди вдруг пробило на откровенность.
— Вот как!
— Да, вот так... она думала, я буду продолжать ее дело. Понимаешь, в детстве моя болезнь была не так заметна.
— Вот как...
— А потом, когда стало ясно, что садовница из меня так себе, тогда... тогда...
Амедее страшно побледнела, столкнувшись с фантомом ужасных воспоминаний, и Элисция поспешила переменить разговор:
— Лучше расскажите мне, как вы с Ним встретились.
— С Ним?
— Ну, с нашим общим...
— А, этим? Так что же. Моя мама была торговкой цветами, а его — покупательницей. Они приходили каждую неделю за новыми букетами — мадам очень любила, чтобы в ее доме стояли свежие композиции. У нас разница с Ним в возрасте очень большая, и можно сказать, что Он держал меня на руках еще малышкой, что я начала ходить на Его глазах... что мы друзья с самого моего детства и его юности. Он практически заменил мне отца...
— Ясно, — Элисции вдруг стало ужасно обидно, не то за себя, не то за эту женщину, брошенную самым сердечным другом. — Ну, а ваше имя?
— Мое имя? Америс?
— Амедее! Я видела вашу фотографию в своем доме, и там вы были подписаны так.
— А-а, Амедее, — она весело улыбнулась, и на этот раз воспоминание заставило ее внешне помолодеть на добрых пять лет. — Амедее — это имя феи, живущей в цветке тюльпана. Фея влюбляется в садовника и решается пойти на страшное, чтобы быть с ним вместе: продает ведьме тайну изготовления волшебной пыли в обмен на человеческое тело... Это мы так играли в детстве, мы вообще очень любили выдумывать всякие истории, целые дни могли проводить в волшебном мире. Я была феей и ведьмой, Он — садовником, прибежавшим, чтобы спасти весь фейский народ...
— Пождите, подождите! — всплеснула руками Элисция. — Фея из тюльпана! Ведьма, захватившая секрет волшебной пыльцы! Да это же сюжет Его романа, Розового Тюльпана! Я точно знаю, я четыре раза читала, особенно тот момент, когда ведьма решает сжалиться над феями, заглянув в глаза феи-предательницы; я даже долгое время держала книгу на своем столике раскрытой именно на этих страницах, ведь так красиво описано! А выходит...
— Ну, да. На самом деле, Он часто брал за основу своих работ сюжеты наших детских игр, — улыбнулась Амедее. — Взрослому сложно сравниться в полете фантазии с ребенком.
— С ума сойти! — ахнула Элисция. — А принцесса, запертая в хрустальном замке, это тоже вы?
— Не забывай: принцесса не могла ходить сама, — Амедее указала на свои ноги. — А еще у нее были пламенно-рыжие волосы...
— А отважная разбойница, спасшая из-под венца против воли отданную замуж девицу?
— Признаться, в оригинале там был все-таки Он, несчастный жених, и я, разбойница, — улыбнулась она. — Но потом мы решили, что несчастная невеста — это как-то более берет за душу, чем несчастный жених, а публике, как показали предыдущие работы, нравятся истории, где женщины влюбляются друг в друга — а потом все-таки находят для себя мужчин.
Элисция чувствовала, что краснеет, но признала:
— Я старалась особо не дочитывать... старалась оставлять в памяти тот момент, когда ведьма заглядывает в глаза фее и решает пощадить весь фейский народ.
— Я тебя понимаю, — кивнула Амедее. — Я тоже с особым трепетом вспоминаю именно эти картины.
Элисция улыбнулась ей, но улыбка вышла как будто немножко вымученная.
— Не могу поверить, что вы были музой всех Его работ... и ни разу ни леди Америс, ни Амедее не появились на их страницах, в посвящениях, хотя бы в благодарности... Одну небольшую новеллу Он посвятил подвязке герцогини ри Намьяна, которую случайно увидел во время слишком бурных танцев на королевском балу, а вам — ничего!
— У нас... были свои договоренности, — задумчиво произнесла Амедее. — Он обещал, что женится на мне. Чтобы я была обеспечена деньгами до конца жизни. Мы даже заключили помолвку, я даже въехала в его дом...
Элисция притихла на своем месте и надеялась, что сможет слиться с цветочной обивкой стула — попадаться на глаза опечаленной Амедее ей вдруг стало невыносимо.
— Но ты сама понимаешь, Элисция, — Амедее явно ничего плохого не имела в виду, однако сам звук собственного имени ощущался как пощечина, — он стал так известен, так знаменит... его звали на балы, на ужины, даже на завтраки, его приглашали читать отрывки из романов в консерватории, в университете... на все такие мероприятия невозможно явиться с хромой и некрасивой женщиной. Я заподозрила это еще тогда, когда он выписал себе по почте каталог невест из пары дамских пансионов. Не имело значения, какой будет эта девушка — я заранее ненавидела ее, тебя, уже просто потому, что она, то есть, ты, забрала у меня обещанное...
— А у нас тоже был каталог, — пискнула Элисция, тонко, словно испуганный котенок, — каталог недвижимости. Мы разглядывали там картинки и фантазировали о том, в каком домике поселимся после выпуска. У нас был каталог, и мы сами были в каталоге...
Это была отчаянная и почти что нелепая попытка надавить на жалость; однако, похоже, Амедее пронялась.
— Вот значит как. Продали, как домик у реки, — задумчиво прокомментировала она. — Сколько лет тебе было?
— Шестнадцать лет, леди.
— Интересно. Он рассказывал мне, что съездил на вечер встреч в ваш пансион, встретился там с собой и взаимно полюбил... это тоже неправда?
— Я увидела его впервые уже на свадьбе, когда мне подняли фату.
— И что ты подумала в тот момент, милое создание?
Элисция замялась, пытаясь вспомнить подробности того вечера, который больше всего на свете мечтала забыть.
— Кажется, я подумала... точно, вот! Я подумала: "накрылся мой уединенный домик"...
И обе рассмеялись, на этот раз достаточно непринужденно, как после удачной шутки.
— Что ж, на самом деле, если так посмотреть, то мне и жаловаться-то не на что, — весело заявила Амедее. — Дом, деньги — все есть! А была бы я женой, мне пришлось бы работать над наследниками...
Элисцию передернуло, но ее собеседница то ли правда не заметила этой реакции, то ли нарочно решила ее не замечать.
— Вот ты, — она наклонилась над столом и заглянула Элисции в лицо, — за девять лет так и не понесла?
— Мы пытались, — зачем-то выпалила та, хотя вообще-то хотела заявить, что это Амедее не касается. — Каждую неделю. Только все зря...
— Это интересный факт, — заявила Амедее, — потому что я знаю, что помимо нас, первой и официальной жен, были еще другие женщины. Красавицы, дурнушки, проститутки... Он признавался мне, что готов жениться на той, что подарит ему наследника, а с тобой развестись...
— Он так сказал?!
— ...но ни с одной не вышло. Как ты думаешь, Элисция: Он был болен?
Она замялась, не зная, как признаться, что ни разу не задумывалась об этом и даже не пыталась поинтересоваться здоровьем супруга, счастливая уже тем, что очередная субботняя ночь не принесла проблем. Пожалуй, Он бывал бледен, особенно после долгих вечеров — но кто после них сохраняет здоровый вид? В последние годы своей жизни Он не пил и бросил курить табак, а по ночам часто шастал без сна; но Элисция полагала, что маэстро работает над очередным шедевром, это было вполне в его стиле: сначала работать до полусмерти, а затем — сюда, в Тумрию, где после продолжительного отдыха роман доводился до ума и отпускался в свет. Но болел ли Он? Дай Горви памяти!
— Как вообще Он скончался, Элисция? В газетах не сказали ничего конкретного. У меня есть альбом с вырезками всех Его некрологов, можешь сама проверить.
— Не хочу, — поспешно отказалась она. — Его смерть... Была суббота, он пришел в мою спальню, я легла. Он что-то там возился, чем-то шуршал, но так на меня и не залез; через добрую четверть часа шуршания он вдруг разъярился, объявил, что ничего не выйдет, вышел, затем вернулся, сделал, ушел к себе, а на следующее утро в своем кабинете лежал уже мертвецом. Пуля. Лоб. Горничная нашла. Бедняжка так испугалась, что уволилась тем же днем...
Амедее серьезно задумалась, почесала ногтем подбородок, затем потрясла цветочным покровом платья, как будто смахивая с него невидимые пылинки.
— Одно могу сказать точно: богатство и известность мало что значат для мужчины, если в постели он полный ноль.
— Богатство и известность вообще переоценены.
Пару минут они посидели в тишине, слушая тихое поскрипывание старого дома и дыхания друг друга; затем Элисции вдруг стало неловко, что она просто так тут рассиживается, показалось, что Амедее может разозлиться на ее пассивность и прогнать, отказавшись выдать роман. Поэтому она вскочила, едва не повалив своей прытью стул, и провозгласила:
— А не хотите ли пирог с вишней на ужин? Я помню рецепт, по которому пекла наша повариха в пансионе — вы с пальцами съедите, обещаю!
— Мои пальцы мне еще пригодятся, — возразила Амедее, улыбнувшись. — Но предложение, тем не менее, заманчивое. Дерзай, девочка.
И Элисция выскочила из дома, чтобы взлететь по лестнице и купить на рынке вишни — на этот раз знойный день лизнул ее в лицо влажным и горячим языком, едва не сбив с ног.