Он умер.
Именно таким заголовком пестрели газеты; как будто людям не нужны были пояснения и имена. Как будто все, даже самые необразованные, точно знали, что на свете есть только один "Он", и теперь Он умер. Зашла навечно за горизонт ярчайшая звезда на небосводе, Горви отвернул от Хрустальной свой сиятельный лик, закончилась эпоха, завершилась эпопея, и эту потерю, невосполнимую потерю, ощутят на себе все, от едва родившихся младенцев, которым придется жить в мире без святоча искусства, до стариков, которым придется умирать с осознанием, что Его больше нет.
Несчастная, безутешная вдова великого человека, Элисция поначалу была даже в ужасе от обрушившегося на нее шквала популярности. Великий умер, у него уже не выйдет взять интервью или сфотографировать прекрасный профиль для газет; но нужно же газетам что-то печатать, нельзя же из выпуска в выпуск повторять одни и те же прижизненные снимки, к тому же, еще и десять раз мелькавшие на страницах конкурентов? Как хорошо, что есть Элисция; и вот уже побежали новые, куда более интересные колонки: Его вдова в трауре выходит из своей кареты, Его вдова в трауре посещает бакалейную лавку, Его вдова в ночной рубашке в окнах Его дома...
Элисции хотелось спрятаться, зашторить все окна, запереться в кладовке и не высовывать носа наружу, пока шумиха не уляжется хотя бы чуть-чуть. Он взял ее в жены еще шестнадцатилетней, свежей выпускницей училища для благородных девиц, не знающей жизни и не умеющей существовать обособленно. Она выросла с верой, что еда сама собой появляется на столе, пыль вполне естественным образом испаряется в воздухе, а мужчины — это такие непонятные, аморфные создания, придуманные-то только для книжных романов; и неполные десять лет брака с Ним позволили ей укрепиться в своих иллюзиях. Все в его Доме было устроено так, чтобы функционировать отдельно от хозяйки; проснувшись, Элисция видела уже подготовленное для нее платье, спустившись к завтраку, обнаруживала стол накрытым, а когда, поев, возвращалась в комнату, та уже сияла чистотой и свежестью. Только с мужчинами вышла промашка — раз в неделю, в субботу, Он посещал ее спальню, и тогда происходило что-то непонятное и болезненное, но суббот в году не так уж много, можно и потерпеть, ведь в остальное-то время Он растворялся где-то в доме, не оставляя ни намека на свое существование. Вот так они и жили, оба, должно быть, довольные друг другом и своим ходом жизни; и жили бы до самой смерти, если бы Он не решился вдруг пустить себе пулю в лоб. Какое счастье, что не Элисция Его нашла — эта участь досталась одной из служанок, зашедшей в кабинет с ведром и шваброй — но, уже к несчастью, именно Элисции предстояло разобраться, как жить дальше. Вопросы и задания посыпались на нее безумной лавиной; жалование слугам, прохудилась крыша, контракт на постановку по Его пьесе, интервью газете А, контракт на переиздание третьего романа, интервью газете Б, визит к королю, интервью газете В, визит уже самого короля, ведь на его приглашение безутешная вдова так и не ответила...
Теперь каждое утро Элисция встречала в панике, а каждый вечер засыпала совершенно без сил, той же паникой и утомленная. Нет, она не была глупа, просто оказалась не готова к встрече лицом к лицу с реальностью; уплыл почти целый месяц со дня Его смерти, а бедная безутешная вдова только-только начала разбираться со всеми делами и выходить из дома. Вот то же самое посещение бакалейной лавки, появившееся на первой странице самой читаемой в Хрустальной ежедневной газеты — Элисции всего лишь нужно было понять, сколько реально стоят продукты, чтобы хитрый дворецкий перестал подсовывать ей слишком крупные отчеты о расходах, а газеты выставили все так, словно Его вдова в трауре настолько не убивается по Его смерти, что уже через месяц после этого ужасного события позволяет себе походы по магазинам. А что, господа журналисты, ей весь этот месяц нужно было питаться своим горем, а пить собственные слезы? Да и вообще, господа журналисты, вы бы скучали по человеку, которого на протяжении девяти лет совместной жизни видели всего около пятидесяти раз в год, причем каждая встреча едва ли длилась дольше часа — не трудно посчитать, что суммарно это меньше месяца — да друзья порой общаются больше!
Нет, газеты всего этого не понимали; впрочем, Элисция тоже многого не понимала. И осознание каждой отдельной мелочи далось ей слишком высокой ценой; то, что не стоило закатывать громадные похороны, по масштабу сравнимые с похоронами королей, она поняла тогда, когда не на что стало покупать еду. То, что можно было обойтись без девяти новых траурных платьев из дорогущего черного шелка, она поняла лишь после того, как слуги начали роптать на отсутствие жалования. И ведь у нее на все был ответ: раньше же мы как-то так жили! Но оказалось, что когда твой муж, писатель, больше не в состоянии написать ни одного романа, то денежный поток заметно урезается. Да, есть переиздания, есть ее гонорары за разговоры с газетчиками (чем больше слез на щеках — тем больше денег); но все это рано или поздно закончится, народ насытится этой драмой, а на литературный небосвод взойдут новые светила, и останется Элисция ни с чем, за исключением, разве что, вырезок из газет и звания "жены того самого, ах, как же Его звали".
— И что же мне делать? — восклицала Элисция, глядя на свое бледное лицо в позолоченной оправе зеркала. — Что же мне делать?
Решение пришло как будто само собой, словно зародилось самым естественным образом в ее светлой голове; и она увидела, как у отражения загорелись глаза, и почувствовала странное возбуждение в сердце.
— Напишу книгу.
Все было продумано как нельзя лучше. Она выпустит книгу — не роман, конечно, но биографию — где опишет все Его восхитительные приключения, Его насыщенную жизнь, Его путь к славе и собственные теории насчет того, что же вынудило Его вот так закончить свою жизнь, в рассвете лет, всего лишь в сорок семь. Газетчики то и дело подсовывали ей этот вопрос, как горькое лекарство, маскируя его за пирожными расспросов о платьях и приемах; но Элисция, надо отдать самой себе должное, всегда увиливала от ответа и не давала прямых комментариев на тему. Прежде-то она просто сама понятия не имела, что говорить, не знала, какая вожжа попала Ему, прохвосту, под хвост, что он решил вот так с ней поступить; ну, а теперь эта нерешительность сыграет ей на руку. Представьте заголовки, господа журналисты: "Шокирующая правда! Раскрыты подробности Его последних дней" или "Если стоите, сядьте! Стало известно, как и почему умер маэстро"... просто пушка! И после выхода книги она даст пять-шесть интервью, залив в глаза побольше слезных капель; потом распродаст почти все свое имущество, естественно, заламывая цену под предлогом, что Его руки прикасались к этим вещам, соберет вокруг себя кружок самых верных женщин и отправится с ними в загородное имение, доставшееся от покойного отца, или еще куда-нибудь в тихое место. Там можно будет жить спокойно, без спешки и без назойливых репортеров, так, как она мечтала жить еще в юные годы, до Хрустальной; а денег, полученных от книги, наверное, хватит на не слишком скромное существование до конца ее дней. Вот и отличненько, вот и придумали; ах, какая же она молодец!
Первым делом, усевшись за Его письменный стол, Элисция написала приказ об увольнении хитрого дворецкого, но до поры до времени убрала этот приказ в стол — чтобы выдать вместе с новостью о своей полной финансовой независимости уже после выхода книги.
Вторым делом она села писать биографию, и вот тут-то в стройной конструкции плана и обнаружилась брешь. За девять лет брака она видела его приблизительно четыре сотни шестьдесят восемь раз — то есть, пятьдесят два раза в год или около того, и почти все время этих встреч Он молчал, пыхтел или бормотал что-то неосмысленное вроде "о да" и "вот так", а она жмурила глаза со всей силы, впивалась пальцами в простыни и просто пыталась не заплакать, а то Ему очень не нравилось, если она под ним пускала слезы. Так что в итоге, сидя за Его столом над Его биографией, Элисция поняла, что не просто не знает об этом человеке почти ничего — даже лица Его практически не помнит. Фотографии могли бы помочь узнать хоть что-то, но пришлось разыскать их свадебный портрет, чтобы суметь отличить своего мужа от Его друзей на общих фотокарточках. На задних сторонах снимков были надписи, коротко сообщавшие о месте и времени съемки, и почти целая неделя ушла у Элисции на их упорядочивание и каталогизирование — за этот срок из-под пера не вышло ни строчки.
— Будут ли распоряжения? — хитро спрашивал дворецкий.
"Распорядись выйти вон", ответила мысленно, но вслух облачила эти слова в чуть более допустимую форму:
— Подайте кофе.
Ну, по крайней мере, теперь Элисция хоть примерно представляла, в каком году Он родился, пошел в школу, выпустился и женился — а то даже в последней дате она не была полностью уверена. И не удивительно, вы посмотрите, господа журналисты, на невесту на этих фотографиях — да бедняжка ведь совершенно не понимает, где находится! Еще вчера она была в училище, развлекалась с подругами, читала древних философов и смеялась над романами, а тут раз! И невеста. Да не бывает же так!
Что ж, фотографии — это хорошее начало. Вел бы он еще дневники, и все стало бы куда проще.
После свадебных разбираться со снимками стало совсем трудно. Чаще всего на них были запечатлены какие-то мужчины, все страшно одинаковые, реже в компании незнакомых женщин, но подписи на задней стороне, как назло, не давали никаких пояснений к их связи с Ним. "Я и друзья", гласили подписи, "Я и парни", "Я в салоне" и так далее; примечательной оказалась разве что фотография с собачкой и подписью "Я и Жужу", но какой скандал получится из книги с содержанием типа "Он любил собак, особенно Жужу, дурацкого вида суку с бантиком на затылке"?
Уже почти отчаявшись, она вдруг наткнулась на фотографию, засунутую за угол обложки альбома, изображением вниз, как нечто драгоценное, но очень секретное. Ага, какие-то грязные делишки! Она вытащила снимок, смяв уголок, повернула и слегка сконфуженно уставилась на портрет женщины — молодой женщины с аккуратно уложенными в прическу рыжими волосами, среди которых, даже несмотря на ее явную юность, уже белели седые волоски. Женщина смотрела в объектив мрачным, усталым взглядом, и глаза у нее были черные, чернее самой зимней ночи, подчеркнутые синевато-серыми припухлостями под нижним веком. Наверное, когда-то эта дама могла быть красивой, если не сказать — обольстительной, но, похоже, работала как минимум в угольной шахте, чтобы так серьезно устать. Элисция на ее месте бы сделала компрессы для глаз и маску из морских водорослей...
На оборотной стороне снимка Его рукой была сделана надпись: "Амедее в Цветочной гостиной", и, как следует всмотревшись в обстановку, окружавшую женщину, Элисция и в самом деле узнала одну из гостиных собственного дома. Для верности она даже схватила альбом и добежала до той самой комнаты; вытянув снимок в руке, она нашла то место, где стояла "Амедее", и смогла примерно определить, куда установили фотоаппарат. Как любопытно! Вот уж действительно, какие-то грязные делишки: чужая женщина в их доме!
И как жаль, что на снимке не было даты — не поймешь, обвинять ли Его в измене или в добрачных связях!
С другой стороны, если смотреться в Цветочную гостиную как следует, то кое-что все-таки получится заметить. Например, лампа с нарисованными пионами; эту лампу Элисции подарила мать на свадьбу, из-за чего разгорелся скандал (Элисция рассчитывала получить дюжину прекрасных платьев, ее муж — деньги или титул, а получили оба, почему-то, какую-то лампу). Элисция тогда так разозлилась, что поставила лампу на самое заметное место в Цветочной гостиной, чтобы всякий раз, когда мать будет навещать дочь в доме мужа, уродливая штуковина освещала ей путь и мозолила глаза; но мать почти сразу после свадьбы умерла, и лампа обрела уже статус культового объекта и воспоминания о любимой мамочке. И насколько Элисция могла знать, лампу не сдвигали с места с самого дня ее воцарения в гостиной, даже чтобы протереть на ней и под ней пыль — о да, она стояла очень пыльной! — а на фото загадочной женщины лампы не было, хотя стол из-под нее попал в кадр. Неужто все-таки добрачные связи?
Альбом оказался полностью распотрошен и вывернут наизанку. Фотографии летали, как осенние листья; Элисция с лупой изучала каждый групповой снимок, пытаясь найти еще хотя бы один, где была запечатлена загадочная "Амедее" и с особым тщанием разглядывая фото с девушками легкого поведения; но эти черные глаза ей больше так ни разу и не встретились. Амедее была в их доме, снялась для Него, сидя в их гостиной, и Он хранил этот снимок столько лет, пряча от чужих глаз; для романа вышел бы неплохой задел, но пришлось бы придумывать, кем на самом деле была эта женщина, а в выдумывании Элисция не была сильна.
Противный дворецкий заглянул в комнату, сдвинув дверью в сторону кипу смятых фотографий.
— Велите подать кофе сюда, миледи?
"Велю засунуть его тебе в зад", неизящно подумала Элисция, но оставила эти мысли при себе. Дворецкий выглядел таким старым, что, наверное, прислуживал еще Его пра-пра-прадедушке; старый седой тараканище, он знал все закутки в доме, имел знакомство со всеми слугами и прочитал, наверное, тысячу тысяч книжек (как только его мозг не взорвался?!). Всем этим старик не стеснялся иногда козырять, а пару раз даже почти поднимал молодую миледи на смех, за что, конечно же, поплатился — мысль о его скором увольнении, спрятанном в письменном столе, заметно повышала Элисции настроение.
— Я не хочу никакого кофе, что тебе в голову пришло? — отмахнулась она, закапываясь снова в снимки. — Но стой! Не уходи. Скажи-ка мне, дедуля, ты знаешь, кто эта женщина?
Она протянула ему фотографию Амедее. Дворецкий прекрасно владел собой, так что взглянул на изображение с равнодушным лицом, но в глубине его морщинистых глаз всего лишь на долю секунд промелькнуло удивление, и Элисция, призвавшая в этот момент всю свою чуткость, сумела заметить эту крошечную искру. Значит, он знал, кто эта Амедее. Сейчас начнет увиливать, вот увидите!
— Красивая женщина, — произнес он, чтобы потянуть время. — Возможно, какая-то родственница? Вам следовало бы знать ответ самой, вы же жена, миледи.
Ну, до чего же мерзкий старикан!
— Послушай, — ласковым, сладко-сахарным голоском начала Элисция, — лучше бы тебе сказать мне правду.
— Миледи, я никогда не лгу.
Гнев закипел в Элисции так быстро, что самая скороварная кастрюля покрылась бы ржавчиной от зависти. Встав на ноги и сжимая в пальцах ткань пышных юбок, она шагнула на дворецкого, оказавшегося вдруг очень низким и худым старикашкой, и зашипела, натужно улыбаясь:
— Никогда не врешь, а? А? А? А хлеб по сорок-пятьдесят, это ты просто не на тот ценник в лавке посмотрел, да? А я была, чтоб ты знал, и прекрасно видела, что он стоит в четыре раза меньше!
— Я подаю господам самый свежий и хрустящий хлеб, — сохраняя полное спокойствие, произнес дворецкий. — Но если госпожа предпочитает горький хлеб простолюдинов, то я...
— Лжец! — Элисция схватила беднягу за грудки и встряхнула с неожиданной силой, даже на мгновение оторвав от пола. — Твой хлеб всегда горчит! А вот ну-ка, я прямо сейчас соберу все твои отчеты о тратах и снесу в адвокатскую контору, и пусть тебя судит судья в суде, пусть решит, обманываешь ли ты господ или нет! Обманывать господ — какой страшный грех! Ужасный, ужасный грех!
Неизвестно, что именно оказало на него эффект, угрозы судьей или напоминание о страшных грехах; однако старик побледнел, почти сровнявшись цветом лица со своими усами, вцепился в пальцы Элисции и попытался оторвать эту обезумевшую гарпию от себя.
— Ладно! Ладно! Оставь, девочка! Я старый человек, я еще на пути в суд могу коньки отбросить...
— Ты этого и заслуживаешь!
— А женщина на фотографии — Его первая жена.
Элисция подавилась воздухом и попыталась упасть в обморок, но у нее никогда не получалось красиво отключаться, как полагается барышням.
— Первая жена? Что, была первая?
— А вы за девять лет брака об этом не узнали? — ядовито спросил дворецкий, поправляя сюртук и тщательно расправляя жабо на груди. — Да, была первая... леди Америс. Амедее — это ее прозвище. Она была доброй, высокообразованной, ласковой женщиной...
"В отличие от тебя", — вопили его злые глаза, — "в отличие от тебя, Элисция"; и Элисция расправила плечи, высоко подняв подбородок — выбрал же Он в итоге такую вот глупую и злую ее, а свою высокую образину Амедее замел под ковер, как сор!
— Где она сейчас? — решила спросить Элисция, заметив, что дворецкий собирается уйти. — Ну, эта твоя Амедее. Она ведь не умерла, правда? Если бы Он был вдовцом, то не скрывал бы это, а развесил портреты возлюбленной первой по всему дому.
Дворецкий скривился, осознав ее правоту.
— Да наверное в своем доме так и живет, — фыркнул он. — В Тумрии. Это в нескольких часах...
— Я знаю, Горви тебя порази, где находится Тумрия! Я столько раз там бывала! — возмутилась Элисция. — Мы с Ним, между прочим, каждое лето...
И зажала в ужасе рукой рот, осознав, по какой именно причине Он настаивал на летнем отпуске именно в Тумрии, а не в любом другом краю. Он-то ей заливал, что на берегу Тумрийского моря живет Его вдохновение, именно там рождаются самые прекрасные Его произведения и самые светлые мысли. Так вот, значит, какое оно, это вдохновение — рыжеволосое и черноглазое!
— А вы все знали, — укоризненно произнесла Элисция, взглянув на дворецкого. — Знали и смеялись надо мной.
Он хрюкнул от смеха.
— Нет, что вы, мы вовсе не смеялись.
И еще хохотнул, на случай, если она с первого раза не уловила иронии.
— Значит, они вот так часто виделись, — констатировала Элисция. — Вот так, значит, Он, когда уходил на свои прогулки за вдохновением, на самом деле падал ей в объятия. А я, а я так его ждала!
Однако же ни разу за все лета в Тумрии не случалось, чтобы Он не вернулся на ночь, да и субботнюю обязанность ни единого раза не пропустил; что, неужели ласки Амедее не могли заменить ему неподвижного тела второй жены?
— А вы-то его ждали вообще? — не сдержавшись, спросил дворецкий. Элисция фыркнула, стараясь возмущенно покраснеть, но снова потерпела фиаско в борьбе с самой собой. Она помнила дом в Тумрии, помнила длинные летние ночи, проведенные либо за какой-нибудь веселой книгой или в компании пары новых подружек из числа служанок или сельских жительниц. Смуглые девушки Тумрии очень быстро полюбили ласковую и щедрую госпожу, у стола которой можно спокойно кормиться, а в объятиях — отдохнуть от крестьянской суеты, и благодаря их обществу Элисция, в принципе, довольно неплохо проводила время, и в то же время особенно сильно ненавидела Тумрийские субботы — сильнее, чем Хрустальные.
Может, и неплохо было бы отправиться туда одной. Отдохнуть душой и телом, разыскать Амедее, расспросить ее, выведать как можно больше информации о Нем и написать все-таки книгу, выставив первую супругу в ней какой-нибудь уродиной или слабоумной — ха! Отличный план!
— Значит так, — она заметила, что дворецкий опять собирался уйти, и бросила ему в спину горстку снимков, — вели собрать мой багаж и подготовить лошадей. Я отправляюсь в отпуск.
— Уработались, миледи? — с притворной заботой спросил он. Элисция спрятала снимок Амедее в корсет, а затем собрала еще кипу фотографий, да побольше, и подбросила в воздух, превратив Цветочную гостиную в шедевр хаоса.
— До смерти, — так же притворно ответила она. — Так что, понятное дело, сама прибраться я тут не смогу. Займись этим. И не вздумай доверять это дело слугам! Необходимо все снимки разложить в историческом порядке, а такое только ты можешь выполнить, мой дорогой.
— Вы — дьявол во плоти, — вздохнул старик, взглядом оценивая фронт работ. — И это называется "хронологический порядок".
Носком туфли Элисция подцепила одну фотографию, лежавшую рядом с ее ногой, и запустила под диван.
— И имей в виду, я составила опись всех снимков в альбоме. Если хоть один будет отсутствовать, заставлю тебя перерывать эту комнату, пока не развалишься.
— Надеюсь, ваше путешествие будет долгим, — пооткровенничал он, проходя в комнату и принимаясь собирать фотографии. Элисция взмахнула подолом и с гордым видом вышла из комнаты; снимок Амедее на груди грел сердце.