***
Летят, летят по Инадзуме алые кленовые листья.
«Быстрее, быстрее, пожалуйста, подожди, я уже рядом».
Летят, летят на белые ступени алые брызги.
Казуха успевает увидеть только последний удар. Не сёгун — Сара. Жестокое изящество, проклятая аккуратность, отточенное лёгкое движение — смотри, что бывает с теми, кто против.
Сломанный клинок отлетает в сторону. Небо не рушится, мир не разлетается на миллион осколков, всё не летит в Бездну.
Просто во Вселенной что-то ломается.
У мира исчезает ось.
Томо.
Падая на руки обезумевшему от горя Казухе, он уже не дышит.
Казуха прижимает его к себе, не понимая, что делает, пачкая руки в крови. Он шепчет что-то неразборчивое, он сам потом этого не вспомнит. Он даже не боится того, что сейчас тот же меч взлетит над ним.
Смысла больше нет.
Казуха отчаянно обнимает Томо, всё ещё чувствуя его тепло, гладит по волосам — руки дрожат, мир вращается перед глазами, в голове гудит и грохочет.
Он был лучше всех в этом мире. А теперь его нет.
Казуха бездумно покачивается из стороны в сторону, почти забывая дышать, не чувствуя жжения в лёгких. Томо в его руках тяжелеет, наливаясь холодом. Руки становятся липкими, и Казуха задушенно всхлипывает, давясь вдохом. Запах крови заглушает запах Томо.
«Если со мной что-то случится, беги. Оставь меня. Ты — наша последняя надежда».
Невозможно даже встать.
Взгляд Казухи мечется по лицу Томо, безумно, отчаянно, пытаясь найти что-то. Царапина над бровью, сухие губы. Глаза - Казуха внезапно понимает, что не помнит цвет его глаз.
И это значит конец. И это значит, что нужно бежать. Потому что это не чья-то безумная шутка, не страшный сон, не видение.
Томо больше нет.
И Казуха сжимает в окровавленной ладони раскалённый Электро глаз Бога, рывком, почти падая, поднимается с земли и, оставляя самого себя на отвратительно белых ступенях, бежит прочь, не видя ничего, прорываясь сквозь черноту и грохот.
Теперь у него есть новый смысл, он страшно бьётся в висках, он даёт силы, и, пожалуй, всё ещё поддерживает в Казухе жизнь.
Пройдёт слишком много времени, пока он осознает, что выбрал.
***
Первые полгода Томо снится ему почти каждую ночь. И он такой живой, настоящий, привычный и совершенно правильный, словно не было ни божественного наказания, ни крови на ступенях дворца, словно он ещё рядом (руку протяни — и коснёшься), словно Инадзума — это всё ещё дом.
Казуха просыпается, задыхаясь, не веря, пытаясь отделить сон от реальности. Он не плачет, с того дня он словно перестал чувствовать что-либо, словно застрял где-то во времени или безвременье, и это отчасти кажется спасением.
Бледный утренний свет проскальзывает в окно.
Казуха переворачивается и зарывается лицом в хаори Томо, вдыхая знакомый запах. Боль от ожогов на ладони напоминает, что он всё ещё жив. Для чего-то.
Мир распиленным деревом качается где-то под солнцем, тонкие кольца мёртвых дней, проведённых вместе.
Казуха прячется, зная, что сопротивление ещё не готово к тому, чтобы открыто выступить против сёгун. Он ждёт, упрямо ждёт, потому что это больше не желание спасти Инадзуму — это желание мести, боли за боль, он хочет увидеть страх в глазах сёгун и Сары, он ненавидит их сильнее, чем кого-либо.
Пройдёт слишком много времени, пока он поймёт, что скорбь рождает лишь больше скорби.
***
Казуха приходит на пристань до рассвета, пока город спит, пока можно тенью скрываться в переулках, уворачиваясь от редких полос света.
Корабли тоже спят, почти незаметно покачиваясь на волнах, на них безлюдно, и Казуха не сразу замечает, что на палубе одного из них кто-то стоит. Он щурится, присматриваясь. Темноволосая женщина, сложив руки на груди, смотрит на берег. Казуха узнаёт её: Бэй Доу, владычица морей. О её храбрости ходят легенды, торговцы судачат, мол, с ней опасно связываться, а матросы мечтают оказаться в её команде.
Казуха подходит ближе и останавливается, склонив голову в знак приветствия.
— Тебе что-нибудь нужно? — спрашивает Бэй Доу.
Он кивает.
— Как твоё имя?
Казуха молчит, глядя на неё. Называться выдуманным именем ему не хочется, а сказать настоящее сейчас, когда охота в разгаре, — смерти подобно.
— Забыл? — беззлобно интересуется она, опираясь на борт.
— Предпочту сохранить его в тайне.
Она кивает.
— Что тебе нужно здесь?
— Укрытие, — честно отвечает Казуха. — И выиграть немного времени.
Она снова кивает, уточняя:
— Тебя разыскивают?
И, не дожидаясь ответа, кивает на трап:
— Поднимайся на борт, мы отправляемся на рассвете.
И Казуха поднимается и оглядывается на спящий город, чувствуя, как в груди что-то сжимается.
В последний раз, когда он уплывал из этой гавани, он знал, что Томо его дождётся.
***
Дни мелькают падающими звёздами, за осенью приходит зима, за зимою — весна, но отчего-то кажется, что всё это — один бесконечный день.
Бэй Доу наблюдает за Казухой со стороны, и он практически уверен, что она знает о нём если не всё, то многое. Но она ничего не говорит, позволяя ему рассказывать то, что он считает нужным.
Они часто сидят вместе в каюте, Бэй Доу рассказывает о море и о том, что видела в плаваньях, а Казуха слушает, замечая грусть в её глазах, разочарование, обиду, тоску — всё то, что она прячет за шутками и уверенными фразами. Они недоговаривают слишком много, но видят это друг в друге, и потому доверие между ними несомненно крепче вина, что они пьют по вечерам, слушая скрип мачт и свист ветра.
Когда дожди становятся сильнее, а в воздухе пахнет осенью — расставанием и потерями, Казуха решается поговорить с Бэй Доу. Она сидит на палубе, глядя на звёзды, и не сразу замечает его.
— Капитан?
— Чего такой грустный, Казуха?
Он садится рядом и тоже смотрит на звёзды.
— Можно ли любить того, кого больше нет?
Бэй Доу вздрагивает. Хочет сказать что-то — но не говорит. Лишь кладёт ладонь Казухе на плечо и несильно сжимает. Она тоже не знает ответа.
Они сидят молча, слушая негромкий шелест волн.
— Если не знаешь, что делать дальше, — говорит Бэй Доу и смотрит на Казуху серьёзным спокойным взглядом, — просто сделай первый шаг. Всё остальное станет понятно само собой.
Казуха качает головой.
— Я не знаю, что могу сделать.
— Если можешь что-то изменить — действуй.
— Ты правда думаешь, что я могу что-то изменить?
Она смеётся, становясь не такой серьёзной.
— Посмотри на себя. Паренёк, который болтает с кленовыми листьями, предсказывает погоду и управляется с мечом едва ли не лучше доброй половины моей команды, вместе взятой. Кому тогда что-то менять, если не тебе?
Казуха кивает, отводя взгляд.
— Я хочу, чтобы ты познакомился с одним парнем. Он тоже путешественник. Через пару дней он поднимется на «Алькор», чтобы мы отвезли его в Инадзуму. Думаю, ты выяснишь для себя ещё что-нибудь, когда поговоришь с ним.
***
Конечно, они находят много общего.
***
И Итэр однажды поднимается на палубу ночью, когда Казуха сидит, снова мучаясь от бессонницы, и глядит на звёзды. Садится рядышком. Возится, устраиваясь поудобнее. И затихает.
— Казуха? Я хотел спросить кое-что.
Казуха кивает, по-прежнему глядя на небо.
— Ты ведь много путешествовал. Скажи, ты никогда не видел мою сестру? Мы с ней похожи, она тоже… другая.
Казуха качает головой.
— Она ушла?
— Нет, что ты! Мы с ней путешествовали вместе, а потом… Потом нас разлучили, и теперь я здесь, а она потерялась.
Казуха кивает и поглядывает на Итэра. Тот выглядит совсем печально, ссутулившись и опустив голову.
— Я очень скучаю по ней, — говорит он негромко.
«Я понимаю», — хочет ответить Казуха, но вместо этого говорит, ощущая пустоту там, где прежде была боль:
— Я тоже очень скучаю.
Итэр шумно вздыхает и, помедлив, кладёт ладонь на плечо Казухи.
— Его звали Томо, — говорит Казуха отчаянно, словно это влияет на что-то, словно это важно теперь. Он был живой, настоящий, такой безрассудно храбрый и такой удивительно нежный, а теперь всё, что осталось — это имя, четыре буквы, хрустальные капли росы поутру — То-мо, солнечный свет, мягкое тепло на коже. Да потухший глаз Бога за пазухой. Да печальная белая кошка, которая никогда не уйдёт со своего места.
Итэр бережно берёт забинтованную ладонь Казухи в свои ладони и кончиками пальцев гладит бинты. Казуха наблюдает, затаив дыхание. Он не чувствует раздражения, удивляясь самому себе, позволяя Итэру касаться, пока яркое воспоминание не бьёт наотмашь, заставляя зажмуриться от боли: Томо покачивает его на коленях, измученного и почти не осознающего реальность, промывая глубокие царапины на руках, и целует его ладони, содранные костяшки, запястья, и шепчет: «Всё пройдёт, я рядом, всё обязательно будет хорошо».
Казуха резко встаёт, отнимая руку, и Итэр вскидывает голову, удивленно глядя на него.
— Болит из-за непогоды, — поясняет Казуха, пытаясь оставаться спокойным, чувствуя, как сердце выбивает дробь, колотится так, что тяжело дышать.
— Прости, я не хотел! — Итэр вскакивает. — Я-
— Всё в порядке, — Казуха пытается убедить себя в этом, — скоро пройдёт. Доброй ночи, Итэр.
Он почти бежит в каюту, падает на колени, дрожащими пальцами роется в вещах, достаёт хаори и утыкается в него лицом. Его трясёт, руки леденеют, и где-то в груди пружина, натянутая столько времени, готова вот-вот лопнуть, разлетаясь, раня до крови острыми краями.
Можно ли скучать по тому, кто никогда не вернётся?
Можно ли пустить кого-то в пустой дом с выбитыми окнами, где гуляет ветер, где живут воспоминания и призраки, где нет места живым, потому что так уже было, не с этим — с другим, с тем воспоминанием, что причиняет боль, потому что он тоже — был, тоже — касался?
***
Можно ли любить того, кого больше нет?
Можно ли любить того, кто рядом, сегодня, даже если завтра никогда не наступит?
У Итэра такие тёплые ладони и смех — чистым горным ручьём, к которому припадёшь летним знойным днем, и покажется, что пьёшь не обычную воду, а целебную, живительную.
Итэр — дар солнца, россыпь веснушек, Итэр — открытость и доверие фонтаном, сокровище, скрытое за простодушием и наивностью.
Воспоминания выворачивают душу наизнанку, заставляя кашлять от удушающей боли. Мир переворачивается, скручивается, расслаивается, разливается сумеречным маревом над морем.
Можно ли предать мёртвого любовью к живому?
***
Можно ли успокоить душу местью, если она не даст ровным счётом ничего? Можно ли причинить боль и исцелиться?
Эи стоит на ступенях дворца и смотрит в небо. Когда-то столетия назад они — такие разные и такие похожие, тень и свет, две части одного мира — любили смотреть на небо.
Время не лечит, сколько бы столетий не прошло. Сменяются поколения, растёт величественная священная сакура, Инадзума становится счастливым краем, открытым для всех.
Звонкий смех, тёплые объятия, густые пряди тёмных волос. Сердце, умеющее любить и прощать. Разум, понявший многое о мире.
Можно ли любить того, кого больше нет?
***
Оставь его первым, иначе он уйдёт, умрёт, провалится в Бездну, сгорит и развеется пеплом. Раз, два, пять, десять — и пальцев на руках не хватит, чтобы сосчитать потери.
Но приходит Итэр, в этой своей смешной одежде и с нелепой косой, и Итэр берет Казуху за руку и говорит:
— Нет.
Не то чтобы колесо, наворачивающее круги в голове Казухи, останавливается. Но оно замедляется.
***
— Я слышал, ты любишь готовить?
Итэр оборачивается, расплываясь в улыбке, и снова становясь похожим на солнце — маленькое, земное, не жгучее, но удивительно тёплое и настоящее.
— Ну да. Нужно что-то приготовить?
— Мм, — Казуха смотрит в сторону, — не совсем. Когда мы сойдём на берег, я мог бы познакомить тебя с инадзумскими блюдами. И мы могли бы… — он замолкает, удивляясь тому, как сложно говорить такие простые слова, — приготовить что-нибудь вместе.
Вот так, небо не падает, не рассекает корабль молниями, не грохочет: «Предатель!». Так же мирно покачивается на волнах корабль, греет солнце, шумят неугомонные чайки.
А Итэр выглядит так, словно для него только что достали все звёзды с неба, вымыли, вытерли насухо и выложили: «Выбирай, человек, вот оно — неземное счастье».
— Конечно!
Казуха кивает, ощущая тень давным-давно забытого тепла в груди.
— Договорились.
***
Бьются волны о прибрежные скалы, солнце на раскалённом небе, кажется, само вот-вот расплавится от жары.
Здесь тихо и не так невыносимо душно, как снаружи.
— Привет, Юки, мы принесли тебе рыбки, — Казуха садится на песок рядом с кошкой, чешет ей за ушком.
Когда-то он хотел забрать её, но куда? Свой дом он давно сменил на попутный ветер и острый клинок, что теперь дать другому?
Казуха встаёт и делает глубокий вдох. Каждый раз возвращаться сюда — как впервые.
Итэр смотрит на него с ожиданием.
— Здесь… Томо.
Казуха ожидает, что слова снова станут колючими, угловатыми, такими ненастоящими и неправильными, но они оставляют лишь горечь, тоску по ушедшему, отгоревшему лету, когда осень стоит у двери.
Итэр кивает, потом подходит к песчаному холмику и опускается на корточки. Гладит песок, бережно касается потухшей оболочки глаза Бога и кладёт рядом несколько цветков кровоцвета.
Казуха чувствует, как по щеке ползёт слезинка, и прерывисто вздыхает.
Возможно, отнимая у нас того, кого мы любим, боги знают, что боль закончится. Любовь — нет, но она изменится, переродится, станет чем-то совершенно правильным и живым. И её будет ровно столько, что хватит и тому, кто возьмёт тебя за руку.
— Можно ли любить того, кого больше нет?
Слова осыпаются песком между пальцами, сквозь время, через потерянное-но-не-найденное и удивительно-обретенное.
— Конечно, — отвечает Итэр, словно это самый простой вопрос во вселенной.
— Потому что пока ты его любишь, он есть.