«Рассудительный Освальд никогда не причислял себя к сторонникам подобных развлечений, находя добровольный отказ от рассудка смертельно опасной забавой глупцов... И все же сейчас у него не было выбора».

Злой и очерствевший разумом ведьмак не так уж и часто испытывал душевные муки: не понаслышке знакомый с жестокостью, он с малолетства приучил себя к спасительному равнодушию, с одинаковым безразличием проходя мимо любого человеческого горя. Каменное сердце его оставалось совершенно нечувствительным и к плачу голодающих сирот, и к вою изнасилованных женщин, и к крикам подвергаемых грабительству мирян — мимо всех этих несчастий он проходил с неизбывным сухим безучастием, неустанно помня о собственных зарубцевавшихся душевных ранах. Сильные чувства были ему непонятны — просто из-за того, что его никто не учил их испытывать. Любовь, сочувствие, горечь утраты — Освальд знал о существовании подобных явлений, однако с трудом мог представить, как они ощущаются. Да и целью эдакой николиже не задавался...

Но сейчас, от осознания того, что его малолетний воспитанник — единственная живая душоночка, к которой грубый бродяга не только потихоньку привык, но еще и проникся неподдельной привязанностью — остался во владениях безжалостных гарпий, нутро заскорузлого мастера надорвалось поистине неописуемой болью. Кромешный ужас заполнил сознание. Мирко! Этот маленький беззаступный подлеток; бесхитростный ведьмачий пасынок, которого заделавшийся воспитателем убийца чудовищ в буквальном смысле выходил и вылечил от магической раны; безыскусный ребятенок, чьи лучезарные глазенки одним своим умильным взором наделили ведьмачье беспросветное существование жизнеутверждающим смыслом... в итоге оказался приговорен к растерзанию бестиями!.. Освальд не смог его защитить... Не смог защитить салажонка!.. Не сдержал принесенного обещания, невольно оставив несчастного мальчика, когда тот отчаянно нуждался в защите!.. Одуревшие от крови стервятины едва не пустили кишки самому наторелому мастеру — что уж было говорить о беззащитном дитенке?.. Возможно, оказавшегося в окружении дитенка уже давно разодрали на части — а получивший ранение Освальд не мог даже отправиться на поиски его истерзанного тела... Как он это допустил?! Как? От разрывающего сердце мучения захотелось забыться.

В затуманенном физической болью рассудке понеслись убийственные мысли: какие же чудовищные муки испытал перед смертью несчастный мальчонка?.. О, уж имеющий на теле неисчислимое множество шрамов ведьмак знал эту немыслимую боль как никто: нередко после получения ран его и без того хрипатый от постоянного молчания голос становился похожим на настоящий надсаженный свист — настолько явственно его срывал кричащий от невыносимого мучения мастер... Чувствовать, как рвутся связки, как обжигающие клещи клювов пробивают и выкручивают потрох — за что это было мальчишке? Быть может, обыкновенному человеческому дитенку было даже не дано прочувствовать такую ослепляющую боль — Освальд мог опираться только на ощущения собственного усиленного мутациями организма, а означенные колдовские преобразования давали возможность пережить многое... Однако это было скверным утешением: несчастный салажонок не заслуживал подобной участи. И как вообще возможно было говорить о справедливости? Уж кому как ни Освальду было знать, что справедливость существовала исключительно в сказках, а от бесчинств чудовищ погибали в равной степени и негодяи, и праведники?.. Сквозь плывущую темень в глазах он мысленно вернулся в то кошмарное мгновение, когда упустил обреченного пасынка: припомнить в оголтелой каркающей разноголосице мальчишкины предсмертные крики убийца чудовищ не мог — однако значило ли это, что сопливец уцелел в побоище?.. Терзаемый сквернавицами Мирко мог попросту лишиться от боли сознания... Воочию представив, как кровожадные убивицы глодают его сирого воспитанника, обессиленный ведьмак передернулся: душевный ужас заставил отверзнуть глаза — лишь бы только не видеть этот воссозданный рассудком кошмар... Сердце сжалось тисками. Как он позволил этому случиться? Ну как? Почему не попытался перерезать чертовых гвардейцев собственноручно, согласившись выполнять самоубийственный приказ? Почему не вспомнил о воспитаннике, сражаясь за собственное повисшее на волоске спасение? Почему?.. В кружащейся от кровопотери голове неумолимо гремело набатом: это он, паскуда Освальд, был виноват в ужасной смерти своего бездольного пасынка... Не самодур де Эньен, которому вшивый крестьянский мальчишка был абсолютно безразличен — а именно он.

...Впрочем, на этом начавший погружаться в пучину беспамятства мастер заставил себя обуздать разыгравшиеся чувства: холодный отточенный разум всегда являлся его безотказным оружием, и только оное оружие он сейчас при себе и имел. В действительности Освальд предчувствовал, что безрассудный поход в пещеры Вороньего Оврага мог окончиться именно этим — и сделал все, что только было возможно, дабы подготовить к эдакому страшному исходу и самого себемирова отпрыска... Кроме того, с уверенностью подтвердить мальчишкину кончину могло лишь нахождение его бездыханного тела — и если оставался хоть эфемерный, хоть призрачный шанс, что сопливец не умер, взявший на себя ответственность за его выживание мастер был обязан помочь салажонку спастись! Необходимо было разыскать возможность вытащить его из проклятущих пещер — даже несмотря на рану... Несмотря на невозможность ясно мыслить и стоять! Перебить беснующихся бестий и вывести попавшего в опасность Мирко на свободу! Вот только как? На этой мысли превозмогший истерзание ведьмак заставил себя понемногу воротиться в реальность, сфокусировав замыленный кровотечением взгляд.

Освещаемая крохотным светочем зала полнилась едким смешением запаха крови и пролитого на тряпицу спирта. На испещренных тонкими бороздками трещиноватых стенах плясали тени двух согбенных изувеченных тел: самого прислоненного к намокшему сталагмиту ведьмака — и окаянного тирана де Эньена, какой, отползши от искривленного болью сопартийца на противоположный край бурдюги, с передергивающим челюсть надрывом прижимал к груди раздробленную гарпиями руку... Смешанный с пылью песчаник казался почерневшим от натекшей человеческой крови: если бы не омерзительный смрад мертвечины и гарпиевых нечистот в глубинах самого окаянного логова, стоило бы всерьез озаботиться поиском иного неприметного укрытия — разыщи сейчас чудовища сию нехитрую засадку, оказать им сопротивление было бы некому... Раненый баннерет отрешенно протирал заострившееся от кровопотери лицо, избегая встречи с устремленным на себя ведьмачьим взглядом — от вида сумасбродного охальника, какой своим вахлацким самодурством умудрился загубить его бездольного пасынка, скрежещущий зубами мастер начинал испытывать испепеляющий гнев... Судьба пропавших гвардейцев была ему безразлична — но за страдания мальчишки он был готов платить безжалостной жестокостью! Хотелось задушить проклятую паскуду. Хотелось стиснуть на скобленой вые супостата железную хватку, дабы давящийся хрипом стервец сполна прочувствовал предсмертные конвульсии: Освальд всем своим сердцем ненавидел мерзавца, искренне желая отомстить за пропажу воспитанника... Ведь он упрашивал поганого сквернавца: переступив через стервозный нрав, просил оставить мальчишку снаружи пещеры! Сучий смерд постановил иначе, использовав ведьмачьего сопливца в качестве бесправного заложника — и в итоге взаправду угробил, оставив на поживу пернатым стервятинам!.. Теперь, после всего, он прятал очи. Те самые смятенные очи, какие пылающий злобой ведьмак собственноручно выдавил бы перстами, покарав окаянца за сумасбродную прихоть! Если бы не рана и не вызванное кровопотерей бессилие, он точно отомстил бы самодуру за загубленного Мирко... Отомстил бы, обменяв жизнь на жизнь.

— ...Мне жаль твоего мальчишку, — стало быть, обдумав последствия своего самоубийственного сумасбродства, внезапно огласил собравшийся халдыга. — Он погиб не по заслугам, я это признаю, — но засим, обратив к передернутому судорогой Освальду свое облепленное запекшейся кровью лицо, неожиданно продолжил уже с досельным свирепством: — И тем не менее с точки зрения благополучия лирийской державы его кончина является оправданной и незначительной потерей: ставить в единый ряд с государственными интересами обыкновенного крестьянского отпрыска... глупо, аморально и недопустимо. Я приносил присягу верности и колебаться в преданности королю не привык: если взятие твоего воспитанника в заложники соответствовало интересам лирийского государства, я был обязан поступить именно так. В смерти твоего ученика повинен ривский шпион, который отверг предписание сдаться. Именно бомба этого преступника привлекла к нам чудовищ — и только его ты и должен винить.

Пронзающий его глазами ведьмак остался неподвижным и безмолвным: разговаривать с паскудным ащеулом в сложившихся обстоятельствах ему было постыло; да и тратить драгоценное время на бессмысленное словоблудие — в то самое мгновение, когда несчастного себемирова отпрыска могли преследовать осатаневшие гарпии — ему мыслилось зловредным и неправильным. Необходимо было придумать, как помочь салажонку — однако в кружащейся от множества ударов голове, словно нарочно, не зарождалось ни единой идеи... Обессилевший мастер мог только лежать, содрогаясь от пронизывающего обескровленное тело пещерного холода: о том, чтобы вернуться в заселенную гарпиями расщелину и попытаться с боем пробиться к мальчонке, не могло идти и речи — ведьмачьи ослабевшие руки с трудом зажимали клинковый эфес... И все же он был обязан что-то придумать! Де Эньен не без оснований считал ребятенка погибшим, но воротившийся к былому хладнокровию Освальд считал необходимым действовать вплоть до нахождения мальчишкиного тела, принимая на веру, что сопливец не умер... Если дитенок был жив, сейчас он рассчитывал на помощь наставника — а значит, Освальд был обязан совершить невозможное!.. И снова — возжелав оценить свои силы после непродолжительного роздыха, сотрясаемый ознобом ведьмак попытался подняться... Раненые потроха, как и прежде, прострелила невыносимая мука, заставившая изогнувшегося мастера с надрывным хрипом растянуться на месте. В глазах заплясали цветастые пятна, в ушах — загремел оглушительный звон. Все усилия казались напрасными: потерявший кровь организм истощился до невозможности держать равновесие.

— Лежи, пес упрямый! — прикрикнул на стиснувшего зубы убийцу чудовищ прижимающий поломанную руку к груди капитан, и снова встретившись с его исполненным черной ненависти взглядом, уже спокойнее добавил: — Опомнись. Ты получил серьезное ранение. Наверное, дело в тех извращенных чародейских практиках, которым вас подвергают в отрочестве — но я впервые вижу, чтоб кто-то вообще сохранял сознание с такой обильной, угрожающей жизни кровопотерей... Тебе надо оставаться в покое, если не хочешь изойти в дороге кровью. — Изнуренно вздыхающий мастер продолжал пронзать его лицо остекленевшим от злобы воззрением, не имея полноценной возможности даже просто утереть проступившую на лбу лихорадочную испарину... Тело снова забила горячка. Чертов гвардейский выжлец молвил истину: обескровленный ведьмак был совершенно бессилен — возможности прийти на помощь к загнанному в западню ребятенку у него попросту не было... Откинувший окровавленную голову капитан столь же протяжно выдохнул и с просквозившей в голосе неуверенностью огласил: — Сейчас я подвяжу свою чертову руку и попробую вернуться в пещеры. Если по дороге мне удастся выяснить судьбу твоего пропавшего пасынка, я принесу тебе весть... Если будет возможность, принесу само тело. Я должен разобраться с проклятым шпионом, предотвратив его бегство в неподконтрольное Лирии Заречье — но и о твоем воспитаннике обещаю не забыть. Если он мне встретится.

— Я убил бы тебя, курва... Если бы не рана — убил бы своими руками... Доломал бы тебе твою сучью орясину... Освежевал бы наживую, настругав на ремни... — продолжая прожигать неприятеля яростным взглядом, вымученно зашептал истекший кровью ведьмак, и когда срывающийся на надсаженное кряхтение баннерет предсказуемо перевел на него испытующее воззрение, угрожающе пояснил: — Тебе просто повезло... Повезло, что я ранен, обрыдлая ты мразь, и не могу до тебя дотянуться... А еще повезло, что мальчишка все еще может оставаться в живых... И я должен сосредоточиться на его вызволении. — В ответ потерявший целый отряд обученных гвардейцев баннерет всего лишь изнуренно отвернулся, принявшись с прорывающимися стонами обнажать раздробленный чудовищами локоть — благо, от рукава его порвавшегося гвардейского жака остался лишь изодранный обрывок желтой ткани... Неестественно изогнутая баннеретова рука была насквозь прокушена пернатыми мерзавками: из сочащейся кровью опухшей персти́ торчали отломки оголившейся белесой мостолыжины. Подобную травму необходимо было плотно зафиксировать, и сохраняющий сознание Освальд мог отчасти подсобить перевязавшему его ранение сопартийцу — однако делать то озлобленный стервец не спешил, не желая помогать приведшему его к потере ребятенка самодуру.

— ...Я не мог не взять щенка в заложники для подстраховки: ты наемник, проходимец без герба и без совести, и у меня не было ни малейшего основания доверять твоим благим намерениям, — вновь бессильно прислонив раздробленную руку к груди, процедил сквозь зубы де Эньен. — Имея в своем распоряжении мальчишку, я мог держать тебя в узде, обезопасив своих отряд от столкновения с твоим серебряным клинком... На самом деле, я до последнего подозревал, что ты ведешь моих людей в подстроенную ловушку, ибо наемникам и беспринципным негодяям по определению не свойствена честность... И даже сейчас у меня нет оснований считать тебя лояльным лирийским властям — в особенности, после того, как ты набрался нахальства в открытую грозить мне убийством!.. — и подтянув к себе валявшуюся в стороне доспешную пластину нарукавника, принялся кое-как примерять ее к поломанной руке — стало быть, намереваясь соорудить с ее помощью удерживающую перелом импровизированную скобу. — Только нахождение самого шпиона отчасти разубедило меня в твоей открытой враждебности, — приложив поблескивающий металл к кровоточивой ране, продолжил он свой прерываемый сдавленным кряхтением монолог, — потому... я не намерен оправдываться перед тобой за принятые в интересах государства решения. Я признаю твою непричастность к диверсионной деятельности и даже выражаю признательность за помощь в преследовании преступника — но большего ты от меня не получишь. Не забывайся, вырожденец... иначе быстро лишишься моего благоволения, — последнее предупреждение сквернавец произнес с особенным придыханием, словно бы снова припомнив о своей былой неприязни к получившему увечье сопартийцу.

— ...Я ведь предупреждал. Я предупреждал, что этим все кончится, — словно бы и вовсе пропустив баннеретовы увещевания мимо ушей, продолжил шептать исступленный ведьмак. — Я говорил, что сей сумасбродный поход закончится одной лишь бессмысленной гибелью... Ты меня не послушал, паскуда. Сучий самодурственный сумесок. Каким же надобно быть вахлаком, чтобы позволить застать себя эдаким лядом врасплох... В особенности, после того, как твоя собственная конница дотоле находила у поганца этот чертов барбарит!.. И теперь мой сопляк застрял наедине с рассвирепевшими от взрывами мерзавками... А я... Я даже не мог воротиться, чтоб защитить его от чертовых тварей!.. — вздыхающий гвардеец закончил примерять к руке пластину и, вслед за Освальдом зажав зубами ремень портупеи, принялся с прорывающимся хрипом промокать оголенную рану смоченной в шнапсе надорванной тряпкой. Откинувшийся к сталагмиту ведьмак только лишь уничижающе прошипел: — ...Еще и собственных гвардейцев загубил, узколобый безумец. Чертово паскудное стерво!.. Четырнадцать потерянных душ. Каков вахлак — даром, что баннеретову бляху навесил... За такое бездумное распоряжение гвардейскими жизнями комендатура крепости пошлет тебя на плаху: будешь в петельке болтаться — в обоссанных портках, с распухшим языком, обвисшим до груди... Баннерет, гвардейский капитан — совсем как заеденный вшами разбойник, — снедающая сердце жестокая злоба заставляла страждущего мастера всячески изгаляться ради причинения ненавистному солдафону дополнительной наказующей боли. Измученный де Эньен всего лишь надрывнее замычал в сжимаемый зубами ремень — по-видимому, сосредоточившись на муке физической, дабы приглушить ей агонию нравственной.

На этом, не добившись от занявшегося обработкой собственного ранения капитана никоего ответа, терзаемый увечьем ведьмак с пронзившей потрох судорогой сполз до каменистой земли — в затуманенный разум снова закралась истязующая мысль: пока он тратит утекающее время на бессмысленную перебранку с де Эньеном, несчастный мальчонка пребывает в окружении гарпий!.. В измученное болью и переживанием сердце снова вонзились невидимые иглы самобичевания: беззащитный мальчишка, должно быть, уповал на его вспоможение — торопил каждый прожитый миг, бесхитростно моля своих богов о спасительной встрече с наставником!.. А сам ведьмак валялся на другой стороне окаянной расщелины — корчась в непреодолимом бессилии и будучи не в силах осмысленно думать: мысли то и дело норовили утонуть в бездонном омуте, унеся страдающего мастера в беспросветную пучину забвения!.. Как же он такое допустил? Почему даже сейчас был не способен собраться и, поборов вызванное кровопотерей беспамятство, продуктивно обмыслить мальчишкино спасение? И ведь бездольный Мирошек взаправду уверовал, что мрачный наставник никогда и ни за что его не бросит — выхо́дит, своим вынужденным и все же неоправданным бездействием назвавшийся заступником ведьмак его подвел?.. Обрек на неминуемую гибель, не только не защитив от произвола гвардейцев, но еще и оставив на поживу чудовищам... Чья это была вина, если не его — не бесполезного выродка Освальда?.. Как теперь жить после смерти воспитанника, обретший в нем отдушину бродяга не знал: после того как в его загрубевшую душу свои шипастые корни пустило дотоле незнакомое чувство вины, ослабленный кровотечением ведьмачий рассудок заметался еще на порядок бессмысленнее... Измученное сердце обожгло беспощадным огнем, а в засыпанных прокаленными углями зерцалах замаячила одна лишь душераздирающая картина: вид разорванного гарпиями Мирко.

На этих мыслях терзаемый жестокой лихорадкой ведьмак снова вернул себе трезвость мышления, усилием воли обуздав испепеляемый жаром рассудок: необходимо было как можно скорее перестать поддаваться чувству ложной вины!.. Раньше Освальд ни за что бы не поверил, что подобная угроза может коснуться его, ожесточенного и нелюдимого затворника — но еще не хватало, чтобы к его предавшемуся самобичеванию нутру присосалась такая паскуда как Хим! Сущность, бывшая мучителем сломавшихся под гнетом вины!.. Резко распахнувший очи ведьмак буквально силой заставил себя повторить: он не был повинен в случившемся с Мирко! Напротив, предвидев подобное, он сделал все, что только от него зависело, дабы дать салажонку советы и оным образом научить его азам выживания, предоставив беззащитному сопливцу возможность продержаться до своего вызволения. В руках мальчонки также остался цеховой медальон, предупреждающий о приближении чудовищ — если несчастливец не погиб одномоментно при взрыве, вооружившись полученными от Освальда знаниями, он мог протомиться какое-то время... Теперь необходимо было его вызволить, и собравшийся с мыслями мастер вновь поневоле прикрыл засаднившие очи, предавшись мрачным думам о мальчишкиной судьбе... Если чертов нечестивец де Эньен собирался возвращаться в пещеры, этим стоило воспользоваться, превратив окаянца в приманку для гарпий: можно было попытаться натравить на него озверевших стервятин, понадеявшись, что Мирко разыщет дорогу к спасению, но... в действительности ничего не выходило. Разрозненные мысли путались в голове, как рой оставшихся без матки кикимор!.. Стремительная кровопотеря и тянущая жилы изнурительная боль являлись слишком серьезной нагрузкой даже для ведьмачьего выносливого разума.

...И все же — что он стал бы делать, если бы принял заказ на зачистку ущелья? Бросаться на такое количество бестий в самоубийственную лобовую атаку было безрассудно даже в здравом состоянии... Необходимо было действовать хитростью. Той самой хитростью, какую изворотливый Освальд по праву считал своим главным оружием! Вот только думать нынче было крайне сложно... Боль методично крутила израненный потрох. 

— ...Ты, должно быть, считаешь меня дрянным командиром, — неожиданно проговорил осипший капитан де Эньен, и пробудившийся Освальд содрогнулся от обострившейся боли: прорезавшие тишину супостатовы речи выдернули его разум из трясины подступающего обморока. — Сильвана мать. Должно быть, так оно и есть, — горестно продолжил изнемогший баннерет, и разодравший веки мастер устремил воззрение на его расплывшуюся в полумраке фигуру: побледневший от страдания гвардеец закончил промывать мостолыжину и теперь готовился накладывать пластину. — А только я безмерно люблю свою родину... Я патриот, понимаешь, ведьмак? — обращаясь то ли к истекающему кровью Освальду, то ли к себе самому, продолжил он вещать перемученным голосом. — Я до последнего вздоха предан моему королю и не позволю вражескому лазутчику передать украденные чертежи во владение недругов нашей державы. Даже если мне придется ради этого погибнуть. — Трясущийся от лихорадки мастер всего лишь судорожно взялся за закрепленную на поясе флягу, дрожащей рукой поднеся ее к иссохшим устам... — Тебе, бродяге, это не понять, — после непродолжительной паузы ответил обреченный баннерет. — Ты бескровный скиталец, циничный выходец из подлого сословия, для которого отчизна — всего лишь ничего не значащее слово. Ты не представляешь, каково это — гордиться своим происхождением, передаваемыми из поколения в поколение воинскими и духовными традициями... Не представляешь, что творится на сердце, когда принесший воинскую присягу баннерет впервые преклоняет колено перед пожаловавшим ему рыцарский титул монархом... Какие чувства возвышают душу при взгляде на королевский штандарт. Какая доблесть зарождается в груди при взгляде на изображение щитоносца уже на собственном рыцарском знамени — в особенности, если это знамя развевается над полем брани... Точно так же, как и некогда в руках отцовского хорунжего... Ты не знаешь, что это такое, ведьмак. Как ощущается верность, готовность пожертвовать жизнью. Я безгранично верен моему королю и каждой пяди вскормившей меня лирийской земли. Каждой колосящейся ниве, каждому бескрайнему лесу... Даже этой чертовой пещере. И я не дам врагам ослабить мою родину, продолжив дробить ее тело на части.

Напившийся водицы ведьмак изнеможенно уставился на ненавистного врадника: отдыхающий после продолжительной муки гвардеец с исступлением пялился на догорающий светоч — по-видимому, точно так же борясь с одолевающей рассудок слабостью. Откровение израненного самодура не находило никоего отклика в ожесточенной ведьмачьей душе, но по крайней мере, помогало оставаться в сознании.

— Вахлак — он и есть. Межеумец паскудный, — брюзгливым шепотом изрек измученный убийца чудовищ, и как усевшийся ровнее баннерет перевел на него прояснившийся взгляд, со всем возможным презрением молвил: — Я мог бы уверовать в твои высокопарные речи, если бы похожим образом уродился в благородном сословии, а не в помойной канаве у городской потаскухи. Все мы проживаем лишь собственный опыт... — и безобразно искривившись, вытянул в сторону смерда иссушенный палец: — ...Вот и тебе невдомек, шелудивая курва, каково это — подставлять свою шею за пару погнутых целковых, охраняя от погибели неблагодарную мужицкую шваль!.. Тех необразованных мнительных вымесков, какие опосля с паскудным шепотом плюют тебе вослед, брезгуя присутствием богопротивного мутанта!.. Легко быть патриотом и праведником, когда ты рыцарский наследник и служака — попробуй не заделаться последней паскудой, родившись байстрюком и проведя все малолетство в беспробудной человеческой ненависти! Вот это тяжкая работа, сквернавец! — и с болезненным надрывом поменяв положение, угасающим хрипом добавил: — Посему не надо мне рассказывать про свою окаянную родину... Плевал я на твою ненаглядную Лирию. Очертенел ты уже свойским завалящим верноподданством — чтоб тебе твои медоточивые речи поперек твоего горла колотырного встали!.. Пускай покорная армейская сволочь отдает свои жизни за власть погрязших в честолюбии чванливых королей... Мне же сопляка потребно вырастить. Моего собственного осиротевшего пасынка. Судьба сего мальчишки — это единственное, за что я в ответе. И единственное, что меня сейчас заботит, — и изнуренно прикрыл пересохшие от обезвоживания и кровопотери глаза, прислушавшись к пульсирующей боли в глубине изнемогшего тела: измученному ведьмаку было прекрасно известно, что раненый и потерявший подчиненных капитан был уже совершенно не способен ответить на сие невиданное надругательство над свойским монархом.

— ...А тебе не приходилось задумываться, сколько таких мальчишек осиротеет, если начнется очередная война? — сгустившуюся в освальдовой голове темноту снова разогнали баннеретовы гнусавые речи. Встрепенувшийся мастер медленно отверз утомленные очи: измотанный незатихающей физической мукой — кажется, он снова начал погружаться в беспамятство, вместо того чтоб размышлять над спасением Мирко. — В этом и отличие сословия черни: вы — озлобленные себялюбцы, не способные преодолеть свой бесконечный эгоизм... — продолжил говорить де Эньен, изредка прерываясь на сиплые стоны: безуспешные попытки приладить к перелому стальную пластину вызывали у него нестерпимую боль. — Вы не задумываетесь, что сильное государство — это благо для всех... Это не только способность принимать независимые внешнеполитические решения и продвигать на мировой арене свои интересы... Это еще и крепкая экономика, богатейшие города — и как следствие, ликвидация нищеты и преступности, — и кое-как зажав раздробленную руку согнутым коленом, принялся с кряхтением приматывать к ней наруч. — При правлении покойного короля Беррика... славная лирийско-ривская уния именно таким сильнейшим государством и являлась, — преодолевая боль, надсаженно проскрежетал зубами занятый своим ранением гвардеец. — Его Величество намеревался присоединить к своим законным владениям даже земли лесистого Соддена — мой отец участвовал в походе на Армерию и за спасение штандарта от захвата был возведен королем в шевалье-баннереты... Вот такое было государство: даже с Цинтрой воевало за могущество! Конкурировало с Махакамом в производстве оружия! Мы не боялись ни единого соседа — а все оттого, что были мощной державой!.. Все оказалось разрушено со смертью старого монарха... После кончины короля Беррика лирийско-ривское государство погрязло во внутренних распрях: придворные чародеи и честолюбивые аристократы принялись рвать его друг у друга зубами — я родился неполным десятилетием позже, но отлично запомнил рассказы отца... Регент сменял регента, наместник — наместника, пока наследный принц Эгон не достиг подходящего для коронации возраста... Только смелая политика нового короля положила конец всем придворным интригам: одних мятежников настигла плаха, других — позор и изгнание... А только держава дорого заплатила за тот период безвластия: молодому королю достались жалкие осколки былого отцовского государства, ибо Ривия... Ривия стараниями властолюбивых заговорщиков изменническим образом провозгласила «независимость». На трон посадили бастарда, крепости отдали поддержавшим крамолу баронам... И прежняя лирийско-ривская уния превратилась в разоренные поместные владения, отойдя на обочину мирового политикума... С тех пор Его Величество Эгон Лирийский и борется за восстановление былого соединенного государства... Вот уже сорок лет борется — ибо с момента кончины предыдущего монарха, которому служили мой дед и отец, прошло уже четыре жесточайших десятилетия... — и наконец закончив приматывать пластину к изувеченной руке, опустошенно довершил: — ...В вопросах блага государства законы мироздания ничтожны. Горстки алчных изменников оказалось достаточно для начала мятежа и смуты... Восстановить же порядок оказалось гораздо сложнее, ибо всевластие державы опирается на жертвы.

Смута!.. Услышав это мрачное слово, пребывающий на грани забвения Освальд будто бы очнулся от внезапно вспыхнувшего озарения. Смута была тем вероломным оружием, которое в руках заговорщиков позволяло незаметно расколоть государство!.. Получивший тяжелейшее ранение ведьмак не имел возможности самостоятельно выступить против огромного количества поселившихся в расщелине гарпий — однако же он мог стравить стервятин пернатыми лбами, заставив мерзавок устроить междоусобную бойню!.. А что необходимо было сделать для зачина безжалостной смуты? Конечно же, срубить башку царящему монарху!

На этой зародившейся мысли кривящийся ведьмак сосредоточенно пощелкал неповоротливым языком: если у него получится убить стоящую во главе гарпиевой своры келайно, остальные бесовки не устрят перед соблазном занять ее монаршее место... Начнется беспощадное побоище, в ходе которого чудовища передерутся насмерть... Эдак у израненного Освальда появится шанс разыскать ребятенка — и даже оставшись без его попечения, наученный азам выживания Мирко сможет потихоньку выбраться из очищенной от гарпий расселины.

Невзирая на навязчивую боль в потрохах, встрепенувшийся ведьмак сконцентрировал ослабленный разум: необходимо было сообразить, как приманить к себе владычицу гарпий — несмотря на врожденные телепатические способности и подобие незрелого интеллекта, внешне оная паскуда мало отличалась от своих заурядных товарок, отчего даже искусным убийцам чудовищ бывало непросто ее отличить... Разыскивать келайно на глаз было глупо. Традиционные ведьмачьи бестиарии, каких жадный до знаний Освальджик перечитал за свои годы бессчетное множество, описывали разные приманки для привлечения гарпий: начиная от обернутой в блестящую фольгу смертоносной картечи, какая, уносясь чудовищами в гнезда, засим взрывалась от контакта с мозглявым пометом, и заканчивая всевозможными подложными тушами, вкус которых заставлял рассолодевших мерзавок окончательно забыться и утратить внимательность... Впрочем, ни один из этих способов не годился для поимки одной лишь келайно, ибо все без исключений стервятины были падки на подобные влекущие приманки — привлечение же всей обезумевшей стаи могло окончиться одной лишь бесславной кончиной... Для призыва предводительницы гарпий требовалось сделать необычную наживку — и даже несмотря на то, что столь странная надобность не рассматривалась ни в одном альманахе ведьмачьего цеха, упорствующего мастера мгновенно осенила подходящая задумка: поелику гарпия келайно питалась в равной степени и падалью, и снами — стоило воспользоваться второй ее слабостью. Приворожить дрянную гадину ярким кошмаром!.. Именно терзающие разум сновидения обладали всеми свойствами необходимой наживки, позволяя приманить одну лишь чертову келайно!.. Паршивая мерзавка непременно должна была почувствовать сон, безрассудно явившись для его похищения — и на этом изловчившийся ведьмак непременно засадил бы ей серебряный клинок промеж глаз, разжившись столь необходимым для разжигания смуты трофеем!.. Сражаясь с непроходящей умопомрачительной болью, Освальд хищно исказил покрытый липкой испариной лик: оставалось разобраться исключительно с самим приворотным кошмаром, поразмыслив над тем, как его можно было преднамеренно вызвать... Не приходилось сомневаться — перестань он сейчас превозмогать свою телесную муку, разум за мгновение увяз бы в проклятущем беспамятстве... однако оная потеря сознания представала чересчур ненадежной приманкой. Нужен был безумный, по-настоящему экспрессивный кошмар.

Утерев холодный пот конвульсивной десницей, Освальд уставился на догорающий светоч: самым верным способом вызвать кошмар являлось испитие галлюциногенного снадобья. Страстно любящий алхимию мастер знал не менее десятка подходящих рецептур — как вызывающих приятные мимолетные грезы, так и нагоняющих болезненный бред... «Alchimia oblitera», «Collectanea Chemica», «Rara experimenta cum spiritu minerali» авторства Мораса де Респура — все это были его любимые, зачитанные до прорех алхимические альманахи, которые некогда нравились юному Освальду значительно больше, чем даже набившие оскомину бестиарии с описанием монстров... Несмотря на минувшие десятилетия с момента завершения обучения в крепости, странствующий выродок по-прежнему превосходно разбирался в теоретических постулатах алхимии и мог по памяти восстановить едва ли не сотню разнообразных рецептов, при необходимости осмысленно меняя их состав... Знал он и рецепты изготовления целительных микстур, и методику создания ядовитых притирок для стали — не говоря уже о способах перегонки мутагенных эликсиров... Изготовление действенного галлюциногенного снадобья отнюдь не являлось для него непосильной задачей... Впрочем, и здесь не имелось простого решения, ибо приготовление большинства из означенных зелий требовало либо хитрого лабораторного оборудования, либо редких алхимических ингредиентов, либо трудоемкой трансмутации общедоступных — на что истекший кровью Освальд не имел ни сил, ни потребного времени. Так и призадумался на том кривящийся от боли ведьмак: какое же зелье он мог приготовить?.. К сожалению, в его владении не имелось готовых дурманов.

Наиболее простым в приготовлении умопомрачающим снадобьем представлялась дурманная «Черная чайка» — придуманное ведьмаками галлюциногенное средство, вызывающее отнюдь не безобидные видения. Коротающие однообразные часы зимовки мастера нередко испивали сей дурман, вызывая в свойском разуме неистовый делирий... Облегченной разновидностью оного снадобья, именуемой в ведьмачьих кругах «Белой чайкой», вредкую опаивали даже проходящих обучение отроков, вознаграждая настрадавшихся подлетков приятными целительными снами... Рассудительный Освальд никогда не причислял себя к сторонникам подобных развлечений, находя добровольный отказ от рассудка смертельно опасной забавой глупцов... И все же сейчас у него не было выбора: иначе предводительницу гарпий было просто не привлечь. Необходимо было осмысленно идти на помрачение разума, ибо охочее до ярких видений чудовище непременно должно было прельститься искусственно вызванным горячечным бредом: «Черная чайка» обладала очень мощным эффектом, запросто превращая в невменяемых безумцев даже привычных к разной дряни ведьмаков... Покосившийся на прикрывшего глаза капитана Освальджик сперва было помыслил напоить означенным дурманом его: в конце концов, кто-то должен был нанести явившейся келайно смертельный удар, а подобную ответственность бережливый мастер мог доверить исключительно себе самому — из чего выходило, что при появлении стервятины он должен был обязательно бодрствовать... Но засим, отрешенно припомнив, насколько ядовитые ингредиенты входили в состав традиционной «Черной чайки», все же неохотно смекнул: испивший дурман баннерет попросту скончается от отравления всего организма... Пить такие снадобья мог только ведьмак — а значит, эта ноша возлежала на самом мальчишкином наставнике.

Отчаянно сражающийся с болью ведьмак принялся перебирать в своем рассудке необходимые для изготовления зелья субстанции. Классическая формула приготовления «Черной чайки» не сильно отличалась от таковой при создании «Белой»: как и в случае с ослабленным аналогом дурмана, галлюциногенное снадобье изготавливалось на базе крепчайшего спирта с ректификацией солей и последующим растворением в полученном дистилляте доведенного до кипения декокта толченного пещерного грибка... Разница состояла только в том, что вместо относительно безобидного купороса, перегоняемого в спирте с алхимической субстанцией ребиса, при приготовлении сильнодействующего дурмана применялась ядовитая сулема́ [Хлорид ртути, сильнодействующее ядовитое вещество. Была доступна средневековым алхимикам; применялась, среди прочего, для попыток лечения сифилиса], токсичное воздействие которой мог эффективно нейтрализовать исключительно подвергнутый мутациям ведьмачий организм. Последствием приема подобных веществ становилась жесточайшая интоксикация, но ради спасения бедного пасынка Освальд был готов на подобные горькие муки... Практически все необходимые ингредиенты имелись в ведьмачьей дорожной котомке: ребис массой в сотню аптекарских скрупул зимующий мастер прикупил у венгербергского алхимика еще на Мидинваэрне — когда в его мошне еще имелась оскудевшая монета; сулему возможно было получить путем выпаривания жидкой фракции раствора ртути в концентрированной царской водке — компоненты для создания которой, на счастье, также имелись в борошени убийцы чудовищ; наконец, недостатка в обыденном спирте он также никогда не имел, ибо все без исключений ведьмачьи эликсиры изготавливались на базе крепких спиртовых дистиллятов... Рассчитать пропорции и массовые доли компонентов могла помочь мерная алхимическая доска [Своего рода логарифмическая линейка для алхимиков. Такое приспособление описывалось в шестой главе истории «В тихих водах...» — с ее помощью Освальд считает нужные соотношения ингредиентов для приготовления эликсиров без использования аптекарских весов. Мерная доска из прошлого рассказа оказалась уничтожена пожаром в «Доброве», но ввиду незаменимости данного приспособления, надо думать, что ведьмак обязательно озаботился нахождением новой], какую бережливый ведьмак прихватил в покосившейся хижинке расставшейся с жизнью аэдирнской отшельницы... И тяга воздуха в пещере была превосходной: в крагах и с повязанным тряпьем на лице даже окаянец де Эньен мог безбоязненно присутствовать рядом с ретортой... Можно было смело приступать к самой работе.

Изнывающий от боли Освальд повернул кружащуюся голову, попытавшись поменять положение тела... и внезапно осознал неотвратимое: главный компонент предполагаемого зелья — произрастающий в пещерах Каэр Морхена редчайший подземный грибок — отсутствовал в его теперешних запасах! Без означенной сушеной плесени можно было даже не пытаться изготовить потребное зелье, ибо галлюциногены «Черной чайки» содержались именно в волокнах этой редкостной гнили... Взбудораженный открытием Освальд обессиленно дернулся, поводив туманным взором по однообразным разводам бурдюги: разумеется, сейчас он тоже находился в замшелой пещере, где могла произрастать ядовитая плесень... но в действительности рассчитывать на такую удачу было самым что ни есть сумасбродным уделом. Потерявший кварту крови ведьмак был попросту не в состоянии рассматривать трещины... Со стоном откинувши голову, он упорствующе стиснул заскрипевшие зубы: из чего ему было готовить дурман?.. Мысли завозились в липком разуме, точно сколопендроморфы в потревоженном гнезде... Что же было делать?..

Использовать доведенный до кипения декокт из двустрела болотного?..

Добавить несколько капель настойки грибов-шибальцов?.. Нет, в сочетании с ребисом грибница теряла полезные свойства.

Все было не то! На замену отсутствующей плесени хорошо подошла бы трава волкобоя, отравление которой вызывало ужасающие зрительные галлюцинации — однако Освальд, как назло, истратил все запасы оной накоси при последнем изготовлении будничных эликсиров!.. Остальные ингредиенты не годились. Или раненый мастер не мог их припомнить.

...Так и вздрогнул он через ничтожное мгновение — как на темя ему откуда-то с пещерного свода внезапно капнула сорвавшаяся капля студеной водицы. Словно вязкая слюна омерзительной твари, обожгла своим внезапным неприятным появлением — заодно и из беспамятства выдернула, не дав теряющему силы ведьмаку кануть в обморок... На этом сравнении изнемогающий Освальд невольно передернулся от пришедшего на ум озарения: в его владении имелась вытяжка слюнных желез вихта!.. Того самого вихта пятнистого, какого защищающий заказчика ведьмак оказался приневолен зарубить по дороге к Оврагу. Слюна сего бадражного чудовища являлась мощным колдовским галлюциногеном, отравление которым вызывало устойчивый кошмароподобный делирий — именно сие и нужно было Освальду, замышляющему свой убийственный план. «Хороший мой. Соколик... Все ж таки не зря издох, страдалец», — неприглядно искривившись, пробормотал отыскавший решение мастер и засим, собравшись с силами, буквально заставил себя встрепенуться. Необходимо было действовать — прямо сейчас.

Повернувшись к подозрительно затихшему гвардейцу, упорствующий ведьмак с трудом расширил зрачки: чудом уцелевший в схватке с гарпиями баннерет де Эньен бессильно прикрывал отяжелевшие веки — стало быть, незаметно провалившись в болезненный обморок... К поломанной руке ащеула была кособоко примотана стальная пластина: в месте, где изодранное полотно прикрывало обломок кости, бесформенным пятном расползался кровавый багрянец — изнуренный капитан как сумел оказал себе первую помощь, но для спасения руки необходим был костоправ... Стиснувший челюсти Освальд кое-как подтянулся к валявшимся неподалеку каменьям и, подцепив один осколок замерзшими перстами, совершенно беспощадно запустил им в потерявшего сознание сквернавца — брошенный песчаник стукнулся об баннеретово плечо, и вздрогнувший гвардеец через стон пробудился.

— Очнись, — надломленно промолвил ведьмак, — ты отрубился.

— Что?.. — растерянно протянул разодравший глаза капитан.

— Я говорю... ты отрубился, — повторил превозмогший страдание мастер и потихоньку придал себе былое полулежачее положение: стоило сейчас им обоим лишиться сознания, и ничем хорошим оное беспамятство определенно не закончилось бы. — Вставай, — подскрипнувшим шепотом потребовал Освальд, — собери снаружи валежник и разведи огонь... Дальше будешь делать, что я говорю.

— ...Ты слишком много себе позволяешь, — через силу приподнявшись на ноги, отозвался нахмуривший брови гвардеец. — То, что я перевязал тебе рану, еще не значит, что ты волен говорить со мной, как с подобным себе вырожденцем... До этого момента я закрывал глаза на ту возмутительную наглость, какую ты, простолюдин и ублюдок, продолжаешь беспардонно изрыгать в моем присутствии. Но долго это не продлится... Еще одна неосторожно брошенная дерзость — и я не посмотрю, что ты содействовал поимке преступника, — и неуверенно взявшись за сочащийся влагой песчаник, вгляделся во враждебный полумрак почерневшей расселины.

— Каков строптивец. Ничему не учишься — даже на свойских паскудных ошибках, — многозначительно шепнул измученный болью ведьмак, и как рассерженный его неистребимым непокорством де Эньен в неудовольствии скосил глаза, упорно продолжил: — Хоть единожды отринь свою поганую гордыню. Я уже подчинялся твоему самодурству — и погляди, куда нас это завело... Ты не только не поймал беглеца, но еще и угробил отряд подчиненных!.. Теперь будем делать, что я говорю. И ежели желаешь принести хоть какую-то пользу — заместо того, чтобы впустую издохнуть — ты усмиришь свое презрение и начнешь подчиняться тому, кто привык полагаться на разум! — Задержавший взор на перекошенном ведьмачьем лице капитан с нескрываемым свирепством оскалил кипенные зубы, но затем, помалу вняв повелению проснувшегося разума, все же недоверчиво спросил:

— Что ты замыслил? — Обыденно стервозный Освальд не считал необходимым обсуждать свои планы со случайно встреченными на пути простецами: замкнутый и малоразговорчивый, он искренне считал болтливость блажью безрассудных вахлаков... Впрочем, ныне вспоможение охальника было просто жизненно необходимо истекшему кровью убийце чудовищ, а посему радеющий о потерявшемся воспитаннике мастер через усилие пробормотал неповоротливым от хвори языком:

— Чудовищ надо перебить, а для этого придется изготовить особое снадобье... Давай. Не трать мое сгорающее время. И следи, чтоб я не потерял раньше срока сознание... — накренившийся вбок капитан промолчал, продолжив недоверчиво рассматривать получившего ранение сопартийца — но затем с его сердитого лика постепенно стерлось былое выражение враждебности, и на смену ему явилось отстраненное уныние.

— Ты бредишь, — убеждающе вглядевшись в ведьмачьи зерцала, изрек свои выводы настроенный возвращаться в гнездовье гвардеец. — С таким ранением невозможно сражаться: никакое зелье не поставит тебя на ноги... Я пойду один. Если повезет, встречу трупы быстрее, чем разъяренных бестий, — да только искривился на этом несгибаемый Освальд, с болезненным надрывом расположившись у выспренного сталагмита иначе — дабы израненное брюхо не перекручивалось при каждом проделанном вдохе — и раздраженно растянул уста в шипении:

— Не пререкайся со мною, халдыжник: я разбираюсь в таких переплетах получше тебя!.. Сунешься сейчас в ущелье — и попросту пойдешь пернатым тварям на корм!.. Здесь надо действовать иначе: хитростью, а не бездумной заполошной прямотой... — и поморщившись от сдавившей брюшину мучительной судороги, пошел на неприкрытый увет: — Сделаешь, что я говорю, ащеул — и тогда, быть может, у тебя появится возможность безбоязненно вернуться и пошариться в поисках Сфорцы. — Рассматривающий содрогающегося мастера капитан де Эньен сызнова непродолжительно помолчал — по-видимому, раздумывая над предложением обездвиженного страданием змееглазого выродка — и засим, развернувшись к нему полностью, все же возобновил исполненные недоверия расспросы:

— Какое зелье ты собрался готовить? — на что сварливый ведьмак ответил с привычной стервозной уклончивостью:

— А такое. Галлюциногенное. Только готовить его будешь ты... А я буду подсказывать, что делать... — На оном обтекаемом ответе, наверняка лишь породившем еще бо́льшую неясность, на передернутом напряжением капитанском обличье вновь заиграла бульдожья свирепость — сдвинувший брови сквернавец насупился и, наклонившись над истерзанным бродягой, повторил:

— Отвечай на вопрос как положено! Я по-прежнему являюсь капитаном разъезда, и в моей законной власти покарать тебя за дерзость!

— Нет у тебя больше ни крохотки власти! Издохли все твои хваленые гвардейцы — твоими же стараниями бессмысленно сгинули!.. — брюзгливо осклабился выгнувший спину ведьмак, невольно выдыхая от грызущей требушатину боли, но при этом даже не помыслив уступить перед порожней баннеретовой угрозой. — Не надобно стращать меня напрасным пусторечием! Теперь мы с тобою равны, заделавшись простыми получившими ранение страдальцами — забудь о прежних званиях и рыцарских титулах: в означенном ущелье они не сто́ят ни гроша... — впрочем далее, измученно всмотревшись в налитые кровью глаза сопартийца, уже и сам неохотно отметил справедливость собственного умозаключения: теперь по провидению судьбы они с проклятым баннеретом действительно оказали совершенно равны, получив похожие тяжелые ранения... Необходимо было действовать в согласии, на время отринув тлетворную ненависть. Искривился на этом бранчливый ведьмак, повиновавшись голосу рассудка и проделав усилие над свойским характером — и через боль пустился нашептывать: — ...Ты участвовал хоть раз в цареубийстве, баннерет? Проливал порфироносную королевскую кровь? Если нет — то придется сейчас поучаствовать. — Взбудораженный услышанным гвардеец нахмурил кустистые брови еще напряженнее: неуверенно попятившись на шаг, он прислонился к замшелым наростам песчаника и с подозрительным недоумением уставился на мастера, какой обессиленно жался к заволглым натекам.

— В последний раз тебя спрашиваю. Что ты замыслил? — с нескрываемой тревожностью проговорил смотрящий сычом баннерет, и инстинктивно зажимающий рану ведьмак продолжил с вероломством нашептывать:

— ...Порядок в государстве опирается на власть. Когда держава остается без властителя, на ее землях непременно начинается раздрай. Смута, мятеж, кровопролитные братоубийственные распри... И так до воцарения очередного монарха, чья железная длань прерывает раздоры... Чудовища в этом вопросе не сильно отличаются от считающих себя разумными людьми: все мы — и люди, и звери, и бестии — в вопросах властолюбия подчиняемся первородным инстинктам, заставляющим сражаться за господство над другими... Этим инстинктивным побуждением можно воспользоваться в своих интересах... — и вынужденно сплюнув скопившуюся на пересушенных устах солоноватую кровь, с многозначительной надсадой промолвил: — Мы не можем уничтожить такое количество гарпий своими руками. Однако нам по силам втянуть эту погань в междоусобную брань... Во главе непримечательных стервятин обыкновенно пребывает необычная особь: наделенная телепатическим даром келайно, что в дополнение к плоти питается снами. Такая сволочь урождается средь гарпий нечасто и неизменно выбивается во владычицы стаи — если телепатки в неком сборище нет, ее место предводительницы достается самой наглой и бранчливой стервятине. Иерархия в среде шишиг, эриний и гарпий поддерживается нескончаемыми лютыми драками, и если царствующая предводительница неожиданно околевает — ватагу накрывает кровавое буйство, заставляющее всех проклюнувшихся тварей остевенело сражаться за первенство в стае... Покуда новая владычица не задерет всех иначих товарок... Именно этой бранчливостью мы и воспользуемся. При помощи галлюциногенного снадобья, вызывающего в разуме кошмары, мы заманим в ловушку владычицу гарпий: почувствовав мощные психические эманации совсем неподалеку от гнездовья, чертова келайно не справится с соблазном — она явится полакомиться сном, и тогда мы ее уничтожим... — после чего, с кровожадностью оскалив щербатые зубы, злонравно шепнул: — Отрежем паскудине голову и приподнесем ее бесовкам в гнездовую камеру... Пущай умоются, сквернавицы — почистив перышки в кровавой банюшке!.. — и как озадаченный обнародованным планом гвардеец в замешательстве опустился на камни, не терпящим заминок тоном процедил: — Оставшихся раненых тварей добьем. И эдак восстановим безопасность расселины.

Обескураженный задумкой капитан содрогнулся от пронизывающего пещерного холода: его раздробленная шуйца, обездвиженная пластиной в разогнутом положении, теперь свисала до бедра бесполезной орясиной — наторелый служака наверняка и сам понимал, что с подобным ранением не мог фехтовать... Обессиленные ноги насилу держали вес его тела: в таком состоянии погубивший подчиненных баннерет не мог исправно защищаться от вражьих атак... Он мог небыстро идти, мог заколоть чудовище в предсмертной агонии, мог сделать единичный выстрел из ручного арбалета — но попадись ему здоровая пернатая сквернавка, поганец непременно оказался бы разорван на части. Должно быть, вся его нехитрая дальнейшая «задумка» зижделась на допущении, что Сфорца просто издох — и появление иначей коварной затеи до некоторой степени воодушевило паршивца. С другой стороны, незнакомый с ведьмачьими уловками и хитростями, он, по-видимому, слабо представлял, как обозначенный план вообще мог сработать — на его нахмуренном, расплывшемся в кровоподтеках обличье искореженный болью Освальджик ясно видел сомнения... Поводил удрученный охальник глазами, напряженно засмотревшись на раскрасившие стены косматые тени, и когда вздыхающий ведьмак в изнеможении закинул голову назад, наконец отозвался:

— ...Никогда не слышал настолько безумной затеи, — и переведя воззрение на растянувшегося сопартийца, сурово добавил: — И ты предлагаешь просто понадеяться на какое-то дурманящее зелье? На то, что привлеченная кошмарами бестия попросту сама сюда заявится?.. Это и есть та мето́да, которой ведьмаки истребляют чудовищ? — на что снедаемый лихорадкой ведьмак непреклонно ответил:

— У ведьмаков много мето́д. Большинство из них страшит неподготовленных латрыжников. А теперь шевелись. У нас мало времени. — Побледневший от пережитого гвардеец молчаливо обождал еще несколько кратких мгновений, и затем — за неимением другого плана действий — все же поневоле доверился мастеру.

— Ты либо хитрец, каких мало... либо сумасброд с ополоумевшим воображением, — напряженно огласил он противоречивые мысли и с воинской выдержкой повиновался указанию выродка, отправившись разыскивать сор на растопку костра. Пронизанный истязующей мукой ведьмак остался обессиленно лежать на прежнем месте...

...Раскрыл глаза он от того, что по обмякнувшему телу внезапно разлилась волнообразная боль: перед замыленными марью полуслепыми глазами нечетким силуэтом оформился все тот же де Эньен, чья десница обхватила ведьмачье плечо. Неподалеку, в середине озарившейся светом бурдюги, плясал разведенный солдафоном костер... Издавший хрип Освальджик с натугой подтянулся выше и через боль восстановил уплывшее сознание: его пронизанное судорогой брюхо по-прежнему терзали грызущие клещи, буквально рвавшие изодранную плоть при каждом вдохе — судя по тому, что липкое пятно на почерневшей рубахе перестало расползаться в размерах, можно было сделать вывод, что под воздействием «Ласточки» кровотечение из раны помаленьку прекратилось, однако общее состояние пострадавшего мастера неуклонно становилось все хуже... Ведьмачьи зелья неизменно вызывали сильную интоксикацию, и даже лечащая «Ласточка» не становилась исключением.

— Не засыпай. Тебе нельзя терять сознание, — грубовато проговорил зависший перед сопартийцем капитан и, встретившись с его блуждающим взглядом, неохотно протянул свою железную флягу. — Снаружи есть родник. Я набрал в нем воды. Отпей. Должно стать полегче, — угрюмо прокомментировал он проявленную скупую заботу и прислонил горло баклажки к ведьмачьим корявым устам. Терзаемый жестокой жаждой Освальд жадно отхлебнул обжигающей влаги — и половина студеной водицы, по обыкновению пролитая обвисшими устами, скоротечно потекла ему по вые прямиком под рубаху... — Вот холера. Ты всегда так много проливаешь? — в неудовольствии ругнулся наблюдающий за ним баннерет, но отстранившийся от фляги убийца чудовищ остался безмолвным: обсуждать с паскудным ащеулом свое телесное уродство, какое на деле и становилось причиной сей упомянутой сквернавцем неизбывной неопрятности, обезображенный на Испытании ведьмак не желал... Не посчитал он нужным и возблагодарить скалозуба за помощь: в конце концов, именно сей человек был повинен во всех приключившихся с Мирко несчастьях. Сосредоточившийся на предстоящем служака также не стал продлевать суесловие — приподнялся он обратно на нетвердые ноги и, с готовностью уставившись на раненого мастера, изрек: — Говори, что надо делать, ведьмак.

Окинувший их скромное пристанище глазами изувеченный Освальд улегся иначе, попутно заставив себя повторить весь порядок преднамеченного действа — и засим, вынужденно позаботившись о благополучии смерда, ересливо прошептал:

— Для начала повяжи поверх обличья портянку... Ингредиенты снадобья, над которыми ты будешь совершать трансмутацию, имеют ядовитые пары: на мне, подвергнутом уродующим практикам мутанте, вдыхание оных почти что не скажется — ты же, горлохват, потравишься до кровохарканья, — и коль скоро воспринявший рекомендацию более чем серьезно гвардеец принялся разыскивать подходящую ткань, со всей несдержанной злобой скривился: меньше всего потерявшему пасынка мастеру хотелось проявлять об окаянном самодуре заботу — однако неотвратимая потребность в помощнике диктовала свои жесткие условия.

Пронаблюдав за тем, как лишившийся шуйцы мерзавец с огромным трудом намотал на обличье разорванный жак, превозмогающий страдание Освальд повелел ему извлечь необходимую утварь... Эдак исполняющий приказы де Эньен расположил подле кострища всю оснастку: треногу да реторту с изогнутым выпуском, тонкостенную колбу со стеклянным отводом, несколько пустующих приемных сосудов и, наконец, метрическую доску с закрепленными на поверхности кольцами, в толще коих были выдолблены узкие прорези.

— ...В холщовой мешковине хранится баклажка со спиртом. Достань ее. И крепенько держи, чтоб не разбить, — велел изувеченный мастер, сквозь лихорадочную ломку направляя баннеретовы действия. — Во втором разделе кожаной котомки найдешь продолговатый пузырек с рассыпчатым зеленым порошком — на его печатке намалеван «уроборос», змей, пожирающий собственный хвост... — сосредоточенный служака напряженно пересматривал звеневшие под пальцами скляницы, под надзором сопартийца извлекая потребные колбы. — ...Засим достань мне мензурку с прозрачной водицей, поверх которой на печатке намалеван треугольник aqua fortis [Алхимическое название азотной кислоты]; а к ней еще соседнюю с припиской spiritus salis [Алхимическое название соляной кислоты], — продолжал верховодящий Освальд — и как гвардеец доставал стеклянницы с растворами едких кислот, с предупреждающей брюзгливостью осаживал: — Касайся осторожнее, охальник!.. Пусть тебя не вводит в заблуждение обманчивый облик искомых субстанций: сие есть сильные кислоты, какие при смешении в три к одному по объему превращаются в царскую водку — мощнейший растворитель aqua regia, способный расщепить даже чистое золото... С веществами, заключенными в стеклянницы, необходимо обращаться в высшей мере аккуратно: не взбалтывать, не наклонять и не касаться оголенными перстами — и не трясти, как ярыжник заветную чарку, коли не желаешь устроить запал... Как снимаешь печатку и высыпаешь субстанцию, к опустошенной колбе более не прикасайся: потом как следует ополоснешь водой... — от боли временами буквально темнело в зерцалах, но сосредоточенность на предстоящей работе помогала бороться с подступающим обмороком.

Эдак, повинуясь распоряжениям Освальда, добросовестный гвардеец разыскал в его поклаже все необходимые субстанции: очищенный ребис, мензурки с кислотами, а в дополнение еще и пару запечатанных скляниц — с бликующим жидким меркурием да с концентрированной вытяжкой слюны убиенного вихта, какие после ряда алхимических реакций и должны были заделаться дурманящим снадобьем... Удивительно — но хмурый де Эньен оказался неожиданно полезным помощником, исполняя повеления убийцы чудовищ с небывалой для простого служаки понятливостью: получая указания, он без лишних расспросов пускался искать необходимую субстанцию, лишь изредка вопросительно демонстрируя мастеру начерченные на печатках непонятные символы. Действуя дисциплинированно, быстро и слаженно, он не таращился на колбы с веществами впустую — и дрожащий от болезного озноба Освальджик поневоле отмечал неоспоримое: чертов окаянец, без сомнений, был поганым командиром, однако исполнительностью обладал похвальной.

— ...Теперь возьми приемную колбу, предварительно плеснув на донышко студеной воды из баклажки, — продолжал нашептывать ослабевающий убийца чудовищ, чей язык от лихорадки заплетался все паршивее, — открой стеклянницу с припиской spiritus salis и помаленьку перелей треть содержимого в воду, — после чего распечатавший мензурку гвардеец принимался осторожно подливать кислоту. — Осторожно, быстрыга... Лей тоненькой струйкой... Иначе колба может расколоться, — тихонько приговаривал ведьмак, присматриваясь к едкой пузырящейся жидкости. — Теперь подлей в заготовку раствор aqua fortis, аккуратно вращая горлянку по кругу... Лей все содержимое до чистого донышка — как раз получится потребная для за́меси пропорция... Покачай ее меж перстами тихонечко, покамест жидкость не окрасится в насыщенный янтарь, — рассчитать необходимое соотношение без поправки на добавленную воду обескровленный ведьмак не пытался — впрочем провести такой расчет без аптекарской либры было сложно даже в здравом и сосредоточенном состоянии разума. Прозрачная жидкость во вращаемой колбе, между тем, стремительно преображалась и желтела, на глазах превращаясь в иную субстанцию — через некоторое время вращающий сосуд капитан де Эньен получил в свойской колбе померанцевый жидель. — Хорошо. Сейчас добавь к получившейся замеси ртуть, — отдавал распоряжение шепчущий мастер, — вскрой ребристую мензурку с меркурием и по капушке подлей содержимое в колбу... Засим закрепишь ее над лучиной и накроешь отводящей воронкой, иначе порожденные при трансмутации пары заполнят ядом всю бурдюгу... Придется обождать, покамест жидкость вполовину не выпарится.

Исполнительный баннерет с гвардейской выправкой исполнил повеление мастера: тонкой струйкой перелил серебристый меркурий в кислотную замесь — жидкость в колбе забурлила и запенилась, начав менять померанцевый цвет на желтушный — и, очевидно, устрашившись непонимаемого алхимического превращения, поспешил безотлагательно накрыть сосуд отводящей воронкой. Водрузив заполненную колбу на треногу, он попытался разместить ее над разгоревшимся трескучим пламенем — однако верховодящий процессом ведьмак его быстро прервал, с шипящей бранью повелев использовать небольшую подожженную щепку. «Не ставь над необузданным огнем окаянец!.. Али желаешь, чтобы колба раскололась и взорвалась?.. — передернувшись от вспыхнувшей злобы, зашипел он на нахмурившего брови капитана. — Вот как научишься творить ведьмачьи знаки, дабы усмирять разбушевавшееся пламя попеременным наложением Игни и Аарда — вот тогда и будешь прогревать над открытым огнем!.. А коль уж мой рассудок истощился, и я помочь тебе сим действом не могу, изволь соблюдать осторожность в деяниях!..» Смотрящий исподлобья гвардеец смолчал, восприняв очередное дерзновение соратника с необычайным для служаки терпением: по-видимому, убедившись в созависимости с неуживчивым мастером, он осмысленно умерил гордыню и принялся усердно выполнять поручения, поневоле доверившись мрачному вымеску... В подогреваемой огнем царской водке, между делом, проходила хитроумная реакция: претерпевающая трансмутацию ртуть клокотала, превращаясь в растворенную взвесь сулемы — оттенок пузырящихся кислот неуклонно менялся, теряя насыщенный цвет... Так и нашептывал на том обессиленно смыкающий очи Освальджик, сквозь кусающий ознобец повторяя упрямое:

— ...Пока меркурий расщепляется, промой опустошенные колбы: оставшуюся меру неиспользованной spiritus salis аккуратно пролей на песчаник, сами же стеклянницы ополосни водой, — колотящая его тело неуемная дрожь становилась совершенно нестерпимой, и только громыхание перебираемой гвардейцем алхимической посуды не давало страдальцу безнадежно провалиться в беспамятство... Повинующийся распоряжениям де Эньен молчаливо исполнил наказ, истратив на промывание опустошенных стеклянниц последние запасы имевшейся в баклажках воды, и тогда измученно льнущий к пещерной поверхности Освальд повелел ему следующее: — Воротись наружу и набери в котелок нерастаявший снег... — для выпадения осадка образующийся в колбе с царской водкой концентрированный раствор сулемы необходимо было развести с большим количеством обыкновенной водицы — благо, недостатка оной в гибельной расселине не наблюдалось. Прижимающий поломанную руку к животу капитан недовольно нахмурился, задержав на помыкающем им выродке исполненный растущего негодования взгляд — и склонивший голову к песчанику ведьмак непримиримо прошипел: — И выпуск воронки поправь, негораздок!.. Разверни отвод к расщелине!... Али не видишь, что пары чадят на нас?..

Недовольствующий баннерет поправил лицевую повязку и, развернув отвод воронки к пещерному устью, с молчаливым терпением поковылял в направлении выхода — прихватив с собой отполированный гвардейский салад... Оставшийся в бурдюге в одиночестве Освальд изнуренно откинул отяжелевшую голову: сосредоточившись на скрупулезной работе, он отчаянно старался бороться с застилающим сознание туманом, однако с каждым прожитым мгновением концентрировать рассудок становилось сложнее... Кровопотеря вытягивала последние силы. Изнуренно уставившись на заполненную кислотами колбу, потерявший малолетнего воспитанника мастер сызнова воротился в мучительных мыслях к мальчонке: столько невозможных для простого человека усилий ныне тратилось на приготовление наживки для паскудной келайно — а оставшийся в пещере Мирошек мог в действительности быть уже убит... Возможно, беззащитному мальчишке нужна была помощь прямо сейчас — а он, его единственный заступник и наставник, тратил драгоценное время на чертово ненужное зелье, воспользоваться коим могла помешать даже простая нарастающая лихорадка!.. В реальности Освальд даже не мог предугадать, имелась ли в его мучительных потугах хоть крохотка смысла... Одна только верность принесенным воспитаннику прежним обещаниям — а еще стервозность и нерушимая твердость характера — не позволяли его телу окончательно ослабнуть.

— ...Подъем!

Раздавшийся над ухом раскатистый рев капитана сызнова выдернул начавшего проваливаться в обморок убийцу чудовищ из бездны сгустившейся тени. Вслед за криком последовала и обжегшая скулу пощечина, от которой склоненная ведьмачья голова обессиленно качнулась в противоположную сторону — пробуждение стало почти что болезненным, впрочем понимающий груз возложенной на него ответственности Освальд сам потребовал помочь ему остаться в сознании... В глазах паршиво помутилось, к горлу подступило одуряющее чувство выкручивающей нутро тошноты — однако пронизанный ознобчивой болью ведьмак кое-как стиснул зубы и буквально заставил себя воротиться в реальность. Чем он занимался?.. Кажется, чем-то жизненно важным... Затуманенный мучением рассудок бесповоротно потерял нить реальности: в голове все полностью перемешелась, превратившись в одно лишь неоформленное побуждение разыскать себемирова отпрыска. Выдохнув, изнемогающий мастер с трудом сфокусировал взгляд на установленной над щепкой колбе с концентрированной взвесью: под воздействием испускаемого пламенем жара жидкая фракция замеси значительно уменьшилась в объеме... Сулема! Освальд получал сулему для дурманного снадобья... И поелику трансмутация в сосуде почти завершилась, пора была выпаривать остаток царской водки. Поменяв положение, встрепенувшийся убийца чудовищ перевел плывущее воззрение на нависшего над ним сопартийца: побывавший снаружи пещеры гвардеец добросовестно собрал в салад сохранившуюся белокипенную порошину и ныне дожидался дальнейших распоряжений.

— Ты теряешь сознание, — повторил он, сурово отчеканивая слово и попутно с серьезностью всматриваясь в саднящие от сухости ведьмачьи зерцала, — соберись. Я не смогу закончить изготовление твоего... дурманящего зелья в одиночку.

— Известно дело, не сможешь... вахлак, — сварливо расплевался приподнявшийся на локте Освальд и, вскинув дрогнувшую шуйцу, повелел: — Сперва сними горлянку с треноги: растопишь над огнем зазимок... Процеди его прилежно через тряпицу, дабы пыль и махонькие ветошки не загрязнили свежесцеженную воду, и опосля по стенке разведи ей кислотную замесь в горлянке... Разбавленный раствор помешаешь коклюшкой, дабы твердый осадок собрался в тяжелые хлопья — и как увидишь белесую взвесь, сразу установишь горлянку в треногу над пламенем... Пусть вскипает и помаленьку испаряется. — Отодвинувшийся из измученного мастера гвардейский командир безмолвно переключился на новое дело: получив из собранного снега чистейшую воду, аккуратно подмешал ее к прошедшему трансмутацию ядовитому раствору меркурия и на выходе — как и предсказывал Освальд — получил размешанный в водице порошок сулемы. Так и зашептал на том клюющий крючковатым носом ведьмак: — Вот... Видишь, какое превращение, охальник? Какой порошок получился... Сии белесые хлопья есть раствор сулемы, субстанции, рожденной из тела меркурия... Помешай горлянку круговыми движениями, покамест осадок не осядет на донышке — засим поставь на огонь. Когда раствор начнет выпариваться, отодвинься от горлянки подальше — иначе до смерти потравишься паром...

— Откуда у тебя такие знания? — внезапно оторвавшись от рассматривания вскипающей замеси, вопросил продолжающий морщить лобовину капитан — впервые с начала несчастливого знакомства посмотрев на змееглазого бродягу с промелькнувшим во взгляде потаенным уважением.

Несмотря на вынужденное пояснение каждой протекающей в горлянке реакции, ненавидящий охлынника Освальд вовсе не горел желанием с ним разговаривать... Именно по вине сумасбродного смерда ведьмачий пасынок Мирко оказался оставлен на растерзание гарпиям, а сам израненный убийца чудовищ одной ногой заступил за отделяющую мир покойников свинцовую Завесу!.. Мрачные воспоминания о надетых на шею колодках — равно как и незаслуженное стращание судебным разбирательством и пыткой — также не давали мстительному мастеру простить обрекшего его на муки стервеца. Рассказы же о свойской прогорклой судьбине, какая лишь чудом не окончилась кончиной в канаве с городскими нечистотами, он тем более считал слишком личными, дабы делиться оным опытом с досужими поганцами!.. Откуда и каким нечеловеческим трудом прошедший мутации Освальд раздобыл свои профессиональные знания, ни в коем разе не касалось любопытства самодурственной сволочи... Впрочем, словоблудие, какой бы раздражающей дуростью оно ни являлось, помогало бороться с одолевающим разум беспамятством, а потому содрогнувшийся от отвращения мастер все же неохотно расплевался: 

— ...А тебе какое дело, сраме́ц? — Даже не взглянул он на лицо ненавистного гада, уничижительно ответив вопросом на прозвучавший вопрос.

— Ты не похож на знатока алхимии, — угрюмо пробасил отодвинувшийся от кипящего раствора де Эньен, — по твоей собачьей морде сложно заподозрить, что ты вообще способен без ошибок написать свое имя. В королевской гвардии про вашу вырожденческую породу так всегда и говорили: что ведьмак лишь немногим умнее чудовищ, ради уничтожения которых его и вывели искусственным путем чародеи... И все же ты удивляешь меня. Своей широкой образованностью, умением накладывать чары... — и на том повторил: — Откуда у наемника... у выведенного вопреки естеству и природе убийцы такие познания? Вас этому учат в вашем гнездилище? — нелюдимый ведьмак не слишком уж хорошо разбирался в оттенках человеческой речи — и ныне его страждущий разум, сверх всего, был затуманен еще и поддержанием осмысленной воли — однако даже так ему отчасти привиделось, что заскорузлый служака смягчил свое исполненное рыцарской чванливости отношение.

— ...Что тебя так удивляет, латрыга? — после непродолжительной паузы прошептал содрогнувшийся от очередной пронизавшей его волны боли ведьмак. Для поддержания плывущего рассудка в сознании разумно было поддержать развязанное окаянцем суесловие — и все же отвечать дрянной вражине на прозвучавшие вопросы напрямую нелюдимый по натуре побродяга не желал. — Что запаршивевший в дороге потаскухин сумесок знает больше, чем князья, каким ты кланяешься?.. — добавил он с хрипатым придыханием и, измученно сплюнув, добавил: — Вспомни об этом, как возьмешься драть плетью очередного подвернувшегося под руку приблуду... — расположение проклятого тирана, какой своим бессмысленным упрямством довел и его самого до угрожающей кровавой прорехи в брюшине, было попросту противно обозленному мастеру. Сам же твердолобый скалозуб — по-видимому, все еще опрометчиво мысля себя командиром — с непримиримым недовольством прорычал:

— Ты не ответил на поставленный вопрос!

— И не обязан, — брюзгливо огрызнулся отвернувшийся Освальд, устремляя расфокусированный взгляд на раствор сулемы с выпаривающейся жидкой фракцией: теперь необходимо было подготовиться к следующему этапу приготовления дурманного снадобья, рассчитав необходимые доли субстанций для последующей перегонки в спиртовой дистиллят. С этой задачей мог справиться уже только сам обученный взаимодействию с метрической доской ведьмак, а посему, сызнова вскинув шуйцу, он судорожно указал на заготовленную доску с желобками — незаменимый для любого зельевара расчетный прибор, прозванный по имени своего прославленного создателя, чародея и алхимика Бертолиуса. — Подай мне метрическую доску... — издал он окончившийся свистом хрип. — С задачей по расчету массовой доли субстанций твой вымуштрованный командирами рассудок все одно николиже не справится...

Получив затребованную дощечку с вращающимися относительно друг друга деревянными кольцами, сражающийся с кровопотерей ведьмак устремил плывущий взор наверх, погрузившись в предшествующие приготовлению любого снадобья расчеты... Классическая формула ведьмачьего зелья, известного под названием «Черная чайка», предусматривала создание эликсира путем ректификационной перегонки разведенных в очищенном спирте алхимических субстанций сулемы и ребиса, с последующим добавлением доведенного до кипения декокта толченных пещерных грибков... Сулему надлежало использовать в двойном объеме относительно ребиса — мера же декокта, разведенного в пропорции один к сорока, составляла полшкалика [Средневековая мера объема, 1 шкалик — 61,5 мл] на единичную дозу. Так выглядела безопасная и многократно проверенная формула, какая не вредила организму закаленного токсинами мутанта — однако за неимением последнего ингредиента раненый ведьмак намеревался использовать едкую вихтову вытяжку, какая по вызываемому галлюциногенному воздействию заметно превосходила пещерный грибок... Каким будет итог сего эксперимента, желающий спасти воспитанника мастер не ведал — однако ради дорогого сердцу салажонка он был готов шагнуть даже в кромешную тьму неизвестности. Все стандартные меры алхимических ингредиентов, идущих в употребляемые колдовские снадобья, Освальд твердо помнил наизусть: рассчитанная с учетом его собственного веса мера ребиса, необходимая для изготовления дурманящей «Чайки», составляла сорок три целых и три десятых аптекарского скрупула. Зная оную, держа в рассудке рецептуру и имея в своем распоряжении вспомогательную метрическую доску, поднаторевший в изготовлении зелий ведьмак мог без труда рассчитать и массовую долю остальных идущих в снадобье субстанций: отметив напротив каждого вмещающего порошок желобка наиболее часто употребляемую дозировку, он мог почти везде обойтись без аптекарской либры — попросту используя открытие чародея минувших веков, какой придумал, как уложить природные соотношения веществ в виде означенного инструмента с гравировками... Прокрутил на этом мастер вращающиеся кольца с выдолбленными на поверхности желобками, установив пустующие углубления напротив выгравированных на дощечке алхимических символов сулемы и ребиса — и эдак определил необходимые объемы веществ. Хмурящий чело солдафон лишь напряженно пронаблюдал за процессом: ему занятие напарника наверняка представилось совсем замудренным...

Разобравшись с мирскими субстанциями, Освальд перешел в своих расчетах к более сложной задаче: определению объема идущей в снадобье вихтовой вытяжки. Оную вытяжку он изготовил в очень крепкой концентрации, разбавив ее уксусом в пропорции один к двадцати. Единичная дозировка «Черной чайки» составляла два шкалика подвергнутого перегонке дистиллята — эдаким образом, переводя соотношение в объем, в изготовляемое снадобье потребно было сцедить шесть капель означенной вытяжки. Насилу справившись с расчетами, ведьмак старательно повторил: шесть крохотных капель, не больше — дабы не убить организм разрушительной передозировкой... Теперь потребно было просто продержаться до конца, избежав провала в беспросветное забвение... Некоторое время трясущийся от нестихающей боли ведьмак еще просто продолжал изнуренно рассматривать колбу, попутно прижимая алхимическую доску к груди, и затем — когда жидкость в горлянке практически выпарилась — путем неимоверных прилагаемых усилий прошептал:

— ...Сними раствор с огня. Размешай его тихонечко коклюшкой и обожди, когда белесый осадок осядет — потом прилежно профильтруешь через тряпицу, слив остатки жидкой фракции и проследив, чтоб порошочек не утек. Сие и будет субстанция, известная в миру как сулема — убийственный яд, какой в том количестве, что мы получили, способен убить и тебя, и меня...

Неуклюже управляющийся одной здоровой рукой капитан с отпечатавшимся на лице напряжением проделал упомянутые действия и на выходе действительно получил грязеобразный белый порошок, который должен был заделаться одним из компонентов галлюциногенного снадобья.

— ...Теперь возьми метрическую доску, — продолжил еле шепчущий корявыми устами ведьмак, — видишь продолговатые желобки на деревянной поверхности, рядом с которыми начерчены алхимические пиктограммы веществ?.. Возьми коклюшку и осторожно, по крохотке заполни эти углубления имеющимися рассыпчатыми субстанциями: то, над которым намалеван пожирающий собственный хвост уроборос, заполни ребисом, зеленоватой присыпкой, какую ты дотоле достал из кошелки... Во вторую же таким же бережливым способом засыпь полученную сулему... — и неприглядно искривившись, отчасти от боли, отчасти от обуявшей душу раздражительности, добавил: — Осторожно, сквернавец. Только до начерченной рисочки... Нарушишь пропорцию — и на выходе получишь загрязненную дрянь, — на этих словах взявшийся пересыпать субстанции в метрическую доску де Эньен, оттенок обличья которого, по наблюдению примечающего всякую малость мутанта, уже давно сдвигался в сторону нездравой отравленной бледности, задал ожидаемый вопрос:

— Кто из нас двоих будет пить этот яд? — Ответ на сей вопрос был настолько очевиден, что несговорчивый ведьмак сперва было помыслил вообще наказать окаянца молчанием: содержащиеся в «Черной чайке» токсины запросто укладывали на обе лопатки даже прошедшего ведьмачьи Испытания мутанта — а Освальд ныне изготавливал еще более непредсказуемое и опасное по свойскому действию снадобье... Поломавший руку де Эньен и без того уже прескверно надышался ядовитыми миазмами, сделавшись нерасторопным, заторможенным и неуклюжим — хлебни он сейчас смертоносного зелья, и приманивать келайно пришлось бы на одни придушенные хрипы... Впрочем, заставляющие шевелить языком разговоры действительно помогали отвлекаться от боли, а потому сварливый Освальд не преминул поизгаляться над пропащим стервецом.

— А вот сейчас и кинем жребий, — насилу размыкая уста, прошептал он измывательскую кривду. Выслушавший отповедь охальник старательно отмерил объем полученных мирских субстанций и ненадолго остановился — стало быть, задумавшись на прозвучавшим ответом: на лице его, какое все еще прикрывала охранительная портянка, не дрогнуло ни единого мускула, однако приглядчивый Освальд все одно различил в его взгляде мелькнувшую оторопь. Несмотря на разглагольствования про готовность отдать свою жизнь ради блага отчизны, сделать настоящий осознанный шаг на пути к самопожертвованию навесившему рыцарскую бляху окаянцу оказалось не так уж и просто. — ...Ты давай не отвлекайся, — прошипел впритрудь меняющий положение мастер, — припрячь остатки сулемы в пустую скляницу и плотно заткни ее горло забивкой... Засим подготовишь реторту: сперва плеснешь водицы в свой салад и поместишь в него пустую приемную колбу... Зальешь в аламбик [То же, что реторта] два шкалика спирта из бутыля, растворишь в нем рассчитанные на метрической доске объемы сулемы и ребиса — и далее размешаешь круговыми движениями, закрепив реторту с заготовкой над огнем... Нос же ее просунешь в размещенную в саладе приемную емкость, дабы попадающие в колбу миазмы охлаждались и стекали по стеночкам прямиком на размещенное в холоде донышко.

Повиновавшийся баннерет с молчаливой сосредоточенностью исполнил указания соратника, и наконец, оставшись без дальнейших поручений, изможденно уселся рядом с заполненной ретортой. Прикрыл глаза и измученный ранением Освальд: теперь необходимо было просто дождаться выпаривания заготовки в приемную колбу — но истратившему множество крови убийце чудовищ было сложно даже просто наблюдать за процессом... От длительного нахождения в лежачем положении начинало истязующе ломить уже и спину — каждое проделанное движение отдавало мучительной болью в подбрюшье.

— ...Я правильно понял, что испивший твое снадобье уже не проснется? — освальдово тягучее забвение оказалось прервано нарушившим молчание гвардейцем. Накрывший взмокшее чело десницей мастер помолчал, изморенно рассматривая заготовку в нагреваемой лучиной реторте, и затем, заставив себя сконцентрироваться, с немалой надсадой изрек:

— А не знаю... Такая рецептура не описана в трактатах: я придумал ее умозрительно... — и подняв блуждающее воззрение на налитые кровью глаза собеседника, бесстрастным шепотом продолжил: — Ты — наверняка издохнешь от единственной коснувшейся уст капли. Я — предположительно, нет... Интоксикация будет чудовищной, но при корректной дозировке мой организм ее преодолеет. — Истомленно рассмотревший сопартийца капитан утер навернувшиеся на воспаленные зерцала помутнелые слезы — несмотря на принятые меры предосторожности, он порядком потравился испарениями едких алхимических замесей — и засим, продолжив сверлить побродягу безмилостным взором, промолвил:

— Стало быть, будет разумнее, чтобы снадобье испил именно ты, — в ответ на что гневливый мастер с уничижением покорежил разбитое хворобой обличье. Стоило ожидать, что столь бездумно распорядившийся подневольными жизнями деспот в действительности окажется не готов расставаться со свойской!

— Трусливая паскуда, — презрительно пробрюзжал исполнившийся ожидаемым пренебрежением ведьмак. — Хотел бы я ответить то же самое, когда ты принуждал меня тащиться в эту чертову пропащую расселину!.. Когда тащил вовнутрь моего сопляка и попирал ногами настояние его пощадить!.. — и далее, уже не отказав себе в глумлении над ненавистной вражиной, со всем скопившимся в душе несдержанным злонравием изрек: — Я с превеликим удовольствием залил бы это снадобье тебе в завалящую глотку, дабы ты поплатился за учиненное над сопляком самодурство равносильным страданием — да только ты испустишь дух зараньше, чем потребно, и толку от твоего умерщвления мне не будет никоего... Посему я выпью сей дурман самостоятельно — ты же, чванливая шельма, продолжай и дальше разглагольствовать о безграничной преданности свойской державе: загубленные твоим самоуправием безвинные души охотно засвидетельствуют сию добродетель. — Отвернувшийся к томящейся спиртовой заготовке гвардеец угрюмо нахмурил косматые брови: очевидно, брошенная грязным проходимцем дерзновенная укоризна болезненно задела его рыцарскую честь — наверняка при других обстоятельствах суровый капитан ни в коем разе позволил бы паршивому бродяге марать свое достоинство столь беспардонными и низкими речами, однако ныне беспощадная судьбина играючи сравняла их сословные статусы... Некоторое время удрученный баннерет бессловесно буравил реторту глазами — стало быть, прокручивая в голове бессовестный укор змееглазого выродка — но засим, собравшись с думами, непоколебимо и твердо изрек:

— Для того, чтобы вести за собой подчиненных, нужно недюжинное мужество, ведьмак: я не собрал бы под своим баннеретским штандартом людей, если бы они не видели во мне бесконечно преданного долгу командира. Это слово — долг — о котором я сегодня уже говорил, ты своим эгоистическим рассудком не способен ни осмыслить, ни даже запомнить: ты видишь действительность исключительно сквозь призму своего неиссякаемого самолюбия — я же проношу происходящее через понятие патриотического долга. Именно чувство патриотической ответственности вынуждает меня оставаться в живых — дабы некто мог выполнить поставленную перед моим погибшим отрядом задачу. Оно же при необходимости побудит меня и принести себя в жертву, если этого потребует благополучие моего государства, — и уверенно всмотревшись в расширенные ведьмачьи зеницы, вновь подтвердил свою былую приверженность смелой затее: — И это же чувство ответственности сейчас велит мне помогать тебе с твоим отчаянным замыслом, пусть его итог и предстает неизвестным. Радуйся, что я не мыслю теми же эгоистическими установками, какими мыслишь ты. — Замученный неутихающей болью в разорванном брюхе Освальджик оставил баннеретово оправдание без толики внимания, вновь с зубовным скрежетом откинув потылицу к породе растущего ввысь сталагмита.

— ...Следи давай за ретортой, охальник, — после непродолжительного молчания бросил он умолкшему гвардейцу. — Подними дразгу чуть выше: али не видишь, что реакция в аламбике течет слишком медленно?.. — Поправивший ослабленный узел портянки капитан де Эньен прилежно исполнил наказ, подложив под подожженную лучинку поднявшую ее пылающий конец головешку, и задержав на запотевающих стенках реторты непродолжительный взгляд, с напряженной обеспокоенностью продолжил:

— Предположим, что твоя безумная затея сработает и ты действительно впадешь в горячечный бред... Я правильно понимаю, что сама задача по убийству явившейся бестии возляжет уже на меня? — Помолчал на этом поразмысливший над вопрошением мастер, и снова обессиленно смахнув с лобовины испарину, негромко шепнул:

— ...Не возляжет. Не сможешь ты, охлынник, одним ударом уложить половозрелую гарпию: тут надо бить наверняка. Взрослая стервятина способна растерзать человека даже с угрожающим жизни ранением: если не убить супостатку с наскока, в иступляющей предсмертной агонии она разорвет на куски нас обоих, — и окончательно обмыслив, каким нещадным образом казнит приговоренную к смерти паскуду, с болезненным хрипом отрезал: — Я сам избавлюсь от сквернавицы — ты же упредишь меня о ее появлении... — напряженный баннерет де Эньен, очевидно, не вполне понимающий хитростный замысел, только лишь пронзил собеседника мнительным взором. Тогда преодолевший отвращение к сквернавцу ведьмак все же заставил себя пояснить: — ...Состояние, в каком я окажусь по приему дурманного снадобья, должно явиться чем-то смежным между сном и проходящим наяву умозрительным бредом: по идее, сконцентрировав усилия, я смогу взаимодействовать и со всамделишной явью... Привлеченная столь красочной галлюцинацией келайно усядется на мне наездницей, присосавшись мерзостным рассудком к моим отравленным токсинами болезненным грезам... В то мгновение, когда она склонит обличье над моей лобовиной, ты подашь мне условный сигнал — и я воткну дрянной чертовке кинжал в потылицу!.. Эдак и прикончим пернатую погань.

— И как же я подам тебе этот сигнал? — недоверчиво прервал его повествование продолжающий хмурить мрачное чело капитан. — Даже если я попробую привлечь внимание чудовища к себе, где гарантия, что ты вообще очнешься?! — на что хищнически обнаживший щербатые зубы ведьмак без промедления ответил подготовленным гневливым заветом:

— Не спорь со мной, мракодумец! Ремесло умертвителя чудищ — по свойской сути вероломное и грязное, а посему не существует того ухищрения, до какого не дошел бы ведьмачий злокозненный разум... — и на том, изогнувшись от непроходящей умопомрачающей боли, вполслуха добавил: — Обвяжешь мою голень вервием: когда придет пора рубить пришедшую насытиться стервятину, попросту потянешь за веревку из укрытия... В каком бы состоянии я втагода ни находился, какое бы противоестевственное мучительство в тот момент ни испытывал... можешь быть уверен, я нанесу рассолодевшей мерзавке удар, — после чего окончательно отвернувшись к заполненной зеленоватой замесью реторте, с мучительным вздохом постарался отвлечься: несмотря на то, что несгибаемая стервецкая воля отчасти помогала кряжистому мастеру отвлекаться от телесных страданий, силы постепенно покидали его хворый организм...

Эдак в бурдюге и воцарилось долгожданное сосредоточенное молчание: связанные общим побуждением баннерет и убийца чудовищ отстраненно обратились к запотевшей реторте, наблюдая за процессом трансмутации веществ. Неспособный двигаться Освальджик измученно расположился у останца скалы, распластавшись в полулежачем положении — все его обескровленное после ранения тело терзал одновременно и озноб, и пылающий жар; от повысившейся после эликсира внутренней интоксикации отяжелевшую голову беспрестанно одолевали помутнение да выворачивающая потроха тошнота... На счастье, «Ласточка» хотя бы притупила рвавшую брюшину жестокую боль. Желая отвлечься от норовящего помутить его разум беспамятства, истерзанный ведьмак отослал сопартийца промывать опустошенную стеклянную утварь и сам обратился к установленной над пламенем реторте, отчаянно концентрируя остатки внимания на стекающих в колбу парах эликсира... Временами он пускался в размышления об оставленном пасынке, временами предавался забвению — ценой неимоверного труда возвращаясь в оторвавшуюся от хода времени реальность... Так и продолжалось сие истерзание: покамест вся заготовка из разогревшейся реторты в полной мере не выпарилась в приемную колбу, превратившись в зеленоватую игристую жидкость. На этом исполняющий освальдовы предписания капитан де Эньен аккуратно размешал искрящееся зелье круговыми движениями, разогнав в стеклянной колбе волны зашипевших пузырьков.

— ...Теперь возьми стеклянницу с вихтовой вытяжкой, — повелел насилу ворочающий заплетающимся языком ведьмак. — Откупорь ее и аккуратно подмешай по капле к заготовке эликсира... Отмеришь ровно шесть махоньких капель: добавленный сверх меры излишек меня просто умертвит.

Отмерил на этом сосредоточенный баннерет означенную меру упомянутой вихтовой вытяжки, по капле подмешав ее к томящемуся в колбе ядовитому дурману — и снова помешал круговыми движениями, вконец довершив изготовление снадобья. Передал измученно вздыхающему мастеру, высматривая на его искореженном хворобой обличье невысказанное молчаливое одобрение, и раздобывший заветную стеклянницу Освальд оценивающе поднес ее ближе к зерцалам... Дурманящее зелье пузырилось и искрилось, скопившись в расширенной части флакона — единственный глоток такого мощного яда мог запросто погрузить в непроглядную темень даже разум невосприимчивого к простецким напиткам убийцы чудовищ... В отличие от многих других ведьмаков, какие нередко практиковали употребление дурманящих снадобий ради скрашивания безрадостной жизни, либо в качестве магического болеутоляющего, Освальд никогда не поддавался подобным соблазнам, предпочитая самолично управлять своим рассудком — и вот сейчас ради несчастного воспитанника он был обязан это сделать вопреки установкам. Осознанно использовав свой собственный разум в качестве наживки для явившегося чудища... Постучав по горлышку флакона ногтем, склонивший голову ведьмак заставил все осевшие на стеночках капли смешаться с приготовленным снадобьем, и временно накрыв его окоченевшим от судорог пальцем, сиплым гласом обратился к опустившемуся рядом гвардейцу:

— ...Рано ты расселся, охальник: сейчас еще успеешь насидеться в засаде. Настоящая работа токмо начинается. Обвяжи мою голень веревкой: возьми тот пеньковый навой, каким вы собирались обездвижить преступника, и хорошенько зафиксируй у меня под коленцом и щи́колкой — дабы, когда ты потянешь, веревка не сорвалась от дрянного натяжения... Также привяжи меня под руки к останцу: под воздействием дурманящей отравы я могу начать отчаянно метаться — надобно удостовериться, что путы удержат меня неподвижным... — и махнув долонью в сторону оставленных гвардейцами доспехов, уточнил: — Сложишь эту рухлядь баррикадой, обустроив среди скарба неприметную засадку. Не надобно храбриться при появлении чертовой твари: твоя задача — подсказать мне подходящий моменту для атаки; работу по убийству я проделаю сам... И потрудись остаться незаметным для чудовища: напортачишь или станешь проявлять самодеятельность — и мы оба в одночасье бесславно издохнем.

Раздав порядком измотавшемуся зубоскалу последние многозначительные указания, готовящийся к наиболее тяжелой работе ведьмак совлек с набедренного пояса ремень с инструментом, оставив исключительно вложенный в ножны кинжал. Совлек он и мешающие ножны с основным орудием ведьмачьего цеха — выкованным под заказ серебряным клинком — радетельно расположив их обапол от себя, на подтеках пролившейся крови. Раздобывший вервие де Эньен прилежно обвязал его колено неразрывным пеньковым навоем, подсобив стенающему мастеру с принятием приподнятого положения — и на этом приготовления к страшному действу оказались окончены... Отошедший в засаду гвардеец взял с собой свободный конец воровины, и пересиливший страдание Освальд напоследок уточнил:

— Должен упредить: увиденное может тебе не понравиться... Под воздействием дурманящего снадобья я могу начать кричать, напропалую метаться, выделывать иную непотребную дрянь — все это не должно тебя смущать иль будоражить. Твоя задача — дождаться появления гарпии, и как паскудина предастся пожиранию сна, отдать команду по ее изничтожению. Остальное — суть работа для убийцы чудовищ, — и помолчав, хрипато вопросил: — ...Спросишь что-то напоследок? Другой возможности уже не представится, — в ответ на что расположившийся за наваленным латами капитан де Эньен немилосердно пробасил:

— За мое задание тревожиться не надо: если уж я принял решение объединить с тобой усилия, можешь не сомневаться в моей воинской исполнительности, — и недолго помолчав, недоверчиво поинтересовался уже сам: — Сам-то ты справишься? Ты буквально сидишь в луже собственной крови. — Отвечать на сие не лишенное оснований сомнение своенравный убийца чудовищ уже не посчитал необходимым: в действительности ставить подобный вопрос не имело ни малейшего смысла, ибо ради шанса на спасение воспитанника раненый Освальд был обязан пересилить любую невозможную муку. Физическую, нравственную, душевную — ничто в этом мире не имело большего значения, чем выживание несчастного себемирова отпрыска. — ...Никогда не думал, что придется пойти на союз с ведьмаком, — прервал повисшую тишину засевший в укрытии капитан де Эньен, и передернувшийся мастер ересливо прошептал:

— А я не думал, что плевая работа по сопровождению ученого обернется для меня надетыми на выю колодками, пробитым брюхом и потерей опекаемого пасынка, — и на том отвернулся: перед употреблением снадобья необходимо было подготовить рассудок к грядущему.

Настроиться на самую главную заповедь — во что бы то ни стало нанести приманившейся стервятине смертельный удар, едва только нога ощутит натяжение. В действительности Освальд скверно представлял, что именно увидит при испитии дурмана: будет это полноценный гнетущий кошмар или управляемая волей смысловая галлюцинация?.. Прошлое иль потаенные страхи грядущего?.. Или просто череда несуразного болезненного бреда, не имеющего сущего соприкосновения с реальностью?.. Справится ли потерявший много крови организм с убийственной волной интоксикации?.. И действительно — сумеет ли он сам распознать отправленный сквернавцем сигнал для атаки?.. На все эти вопросы просто невозможно было подготовить заблаговременные ответы, ибо всякое сознание отзывалось на воздействие дурмана по-своему. Только окунувшись в эти неизведанные воды помешательства и жути, раненый ведьмак мог помочь ребятенку.

Сосредоточенность на цели помогала утихомиривать разум. Успокаивать сердечный ритм. Замедлять прерывистое дыхание. В действительности Освальд делал это уже множество раз: когда обманывал залезшего ему в рассудок чародея Вильмериуса, когда возвращался в задымленный чертог охваченного пламенем «Доброва»... Он рисковал собой ради спасения пасынка уже не единожды — и в каждый из оных разов был сосредоточен на свойском долге самоназванного опекуна до предела... Ведь в действительности узколобый самодур де Эньен ошибался: обретшему воспитанника Освальду было превосходно знакомо понятие долга.

...На этой мысли подготовивший рассудок ведьмак единым махом хлобыстнул леденящее зелье. Магическое снадобье прошлось по сократившейся глотке обжигающим хладом — и в наступившее следом мгновение ведьмачья ослабевшая десница с гулким стуком рухнула на влажные камни, выпустив из пальцев расколовшийся флакон.