Пустые канистры в руках глухо ухают, когда бьются о ноги. Антон старается смотреть прямо перед собой, не поворачивать голову, не цеплять то, что он не хочет видеть, даже периферическим зрением. Он где-то читал, что у женщин угол обзора больше, и тогда ещё завидовал этому факту. Сейчас не завидует.

Две жирные чайки у мусорки визгливо сражаются за банку от шпрот. Антон эту картину видел тысячу раз, но сейчас сверлит их взглядом так, будто в этом его единственное спасение.

— Опять не вывезли, теперь до пятницы будет вонять, — ворчит Серёжа рядом.

Его собственные канистры бьются о его собственные ноги, и иногда, раз в пару минут — об одну из канистр Антона. И почему он постоянно просит Шастуна помочь с этим, если прекрасно мог бы сам всё отвезти? Не даром же он единственный обладатель колёс в этой дыре. Наверное, не хочет тратить бензин на то, чтобы забрать бензин?

Антону, впрочем, несложно. Полные канистры его обратно никто тащить не заставляет, а к парому он бы и так сам пошёл сегодня. Детали должны привезти.

В детстве, он отчётливо помнит, паром ощущался как праздник. Связь с цивилизацией! Новые лица! Ниточка, соединяющая остров с большой землёй! Сейчас этот энтузиазм поугас, паром больше ассоциируется с работой: либо Антону привозят заказанные запчасти для техники, либо кому-то нужно помочь что-то разгрузить, передать, донести. Да и новых лиц в этой глухомани давно не было.

Пока не появилась эта штука.

Сейчас-то уже поток желающих осветить это явление схлынул, но Шастуна всё равно передёргивает, когда он вспоминает приплывшую на прошлой неделе стайку тиктокеров на частном катере, очень удивлявшихся тому, что на острове нет ни гостиниц, ни кафе. Наснимали свои тиктоки и уплыли. Хорошо хоть катер догадались нанять, а то ждали бы паром все выходные.

Им-то весело было. А тем, кто остался, уже не так весело.

Сейчас всё ощущается по-другому. Напряжённо и тревожно, и так, что сводит мышцы шеи — потому что Антон слишком сильно старается не смотреть по сторонам. Он знает, что увидит, если повернётся направо, поэтому поворачиваться не хочет. У него есть цель — он помогает Серёже донести пустые канистры до причала, вот он и смотрит на причал, и ни на что не отвлекается.

Когда Антон опускает свои канистры на причал рядом с Серёжиными, можно выдохнуть. Дальше Матвиенко сам разберётся, максимум попросит посторожить полные канистры, пока подгонит тачку поближе.

Паром уже виднеется — как всегда, вовремя, без задержек. Антон щурится, пытаясь разглядеть, не везёт ли он очередную толпу журналистов. Судя по всему, шумиха уже утихла, и все, кому нужно было, уже растащили отснятый материал по разным каналам и сайтам.

У перил парома видно всего пару человек — один в красноречиво жёлтом плаще, потерянно озирается, вероятнее всего, тот самый Антонов курьер. Второй повыше, в пальто, и что-то в его осанке заставляет Шастуна напрячься. Что-то смутно знакомое.

— …а я ему говорю, Дрон, ты если хочешь, чтобы я всё это довёз до твоего болота, ты мне расчисти дорогу хотя бы от валежника всякого, это же машина, а не ковёр-самолёт, — бухтит Серёжа рядом. — Типа, я всё понимаю, хочешь жить отшельником — твоё право, но тогда и стройматериалы на своём горбу таскай… Шаст? Шаст? Ты меня слушаешь?

Антон, если честно, не слушает совсем.

Он должен бы ловить взгляд своего курьера, чтобы дать тому понять, что заказчик на месте, но вместо этого всматривается в загадочного пассажира, с каждой секундой чувствуя, как в груди формируется чугунный шар.

Только, блядь, не это.

— Уважаемые пассажиры, Ивель! — зычно объявляет паромщик, когда убеждается, что швартовка окончена.

Аппарель опускается с до боли знакомым скрежетом. Курьер в жёлтом плаще потерянно переставляет ноги, и Антон усилием воли заставляет себя перевести взгляд на него. Точно. Дело. Работа. Мало ли, кто там приплыл, Антону не до этого. Может, он вообще обознался.

Но Серёжа под ухом не позволяет долго барахтаться в отрицании, орёт на весь причал:

— О! Сенька! Ебать, это ж Сенька Попов!

Антон сглатывает. Закрывает глаза. Считает про себя до пяти.

Заказ, ему нужно забрать заказ — поэтому он дёргано машет курьеру, подзывая его к себе и тянется за паспортом во внутреннем кармане.

Человек в жёлтом плаще явно испытывает облегчение, и Антон ему по-человечески из-за этого завидует. Он показывает документы, забирает оплаченный заказ и даже объясняет курьеру, как найти адрес, по которому нужно доставить следующий.

— Только не задерживайтесь, потому что паром обратно пойдет через сорок минут, а следующий в пятницу.

— Но я успею за сорок минут? — напрягается курьер.

— А? — растерянно переспрашивает успевший отвлечься Антон. — А, да. Тут весь остров можно за двадцать минут обойти.

Курьер кивает и трогается с места, а Антон на своём так и остаётся торчать как двухметровая заноза в ткани мироздания, потому что направо ему смотреть нельзя — там штука; и налево ему смотреть нельзя — там Серёжа гремит канистрами и орёт на весь причал:

— А ты надолго в наши края?

— Да как получится.

Голос у него не изменился. Казалось бы, сколько уже прошло, пять лет? Можно было бы и забыть его, но у Антона этот тембр на подкорке выжжен.

— Родителей повидать решил?

— Э-э… Не совсем. И это тоже. Я приехал журналистское расследование делать про эту вашу… штуку.

Ах вон оно что.

Стоило догадаться, что птица такого высокого полёта как Арсений Попов так просто не вернётся на малую родину, пока небо не раскроется и гигантский неопознанный не рухнет на землю.

Стоило догадаться.

●︎●︎●︎

На самом деле, штука не рухнула. Ну, или рухнула, но этого никто не слышал. Одно известно точно: она появилась. Ещё вечером третьего октября всё было как обычно, и Ивель жил своей привычной унылой жизнью, а утром четвёртого местный житель по имени Андрей Андреев обнаружил неопознанный лежащий объект — тоже НЛО своего рода. Андреев пошёл собирать моллюсков после отлива, но вместо своего привычного улова наткнулся на огромное бесформенное тело, перегородившее собой половину пляжа. Это не было тело человека или морского животного — по крайней мере, известного науке. Совершенно непонятной формы сгусток с отростками выглядел как непрозрачный студень противно розовато-телесного цвета, но на ощупь оказался непредсказуемо твёрдым и бархатистым.

К полудню, наверное, всё скромное население Ивеля ознакомилось с новой достопримечательностью. Её гладили, били, нюхали, прикладывали ухо, но никто так и не смог предложить более-менее внятную версию того, откуда эта штука здесь появилась. Самые рационалы и скептики предполагали, что, раз это появилось посреди пляжа, вероятно, это какая-то неизвестная науке тварь из глубин, выбросившаяся на берег; а выглядит она так богопротивно, потому что перепады давления сыграли с ней злую шутку. Романтики и мечтатели же строили теории о том, что перед ними инопланетная сущность или сбежавшая из лаборатории секретная разработка учёных. Однозначного ответа не было ни у кого.

Штука не издавала никаких звуков, не двигалась, не дышала, но почему-то абсолютное большинство столкнувшихся с ней пришли к однозначному выводу: она живая. Несмотря на то, что она не торопилась отвечать списку критериев из учебника биологии и расти, питаться или размножаться, штука излучала какое-то едва уловимое тепло, схожее с теплом, исходящем от мурчащего под боком хозяина кота.

Некоторые сердобольные граждане решили, что, подобно выбросившемуся на берег киту, этот загадочный гость погибнет без воды, и попытались столкнуть его обратно в воду, но не преуспели в этом деле совершенно. Штука была намерена остаться.

После того как первые фотографии аномалии появились в соцсетях, количество версий происходящего начало расти в геометрической прогрессии. Фотошоп, баловство нейросетей, киношный реквизит — эти версии пользовались популярностью в интернете, но местные-то понимали, что ни одна из них не является верной, если только весь Ивель и вся их жизнь — это не одно большое баловство нейросетей.

Уже в четверг, не дожидаясь парома, прибыли первые энтузиасты-исследователи, которые, как Антон понял, тайно сбежали из какого-то института океанологии, не дожидаясь официального оформления командировки. Они поначалу пришли в восторг от того факта, что никто из них понятия не имел, что перед ними такое, и как это классифицировать, а затем пришли в отчаяние от того факта, что никто из них понятия не имел, что перед ними такое, и как это классифицировать. Поковырялись буквально пару дней, не пришли ни к какому выводу и поспешно уехали, когда из института написали, что за такую самоволку вместо премии выпишут люлей.

После учёных приплыли журналисты. От них ответов ждать не приходилось, только вспышки, и репортажи, и микрофоны, и вопросы, где здесь так хорошо ловит связь, чтобы можно было отправить десять гигабайт отснятого материала.

Нигде, отвечал им раз за разом Антон, негласно назначенный на острове главным по технологиям, потому что он знал, как поменять разбитый экран на стареньком сяоми. Концепция целого поселения, живущего на интернете от мобильных модемов, приводила журналистов одновременно в ужас и восторг, как будто они открыли какую-то затерянную цивилизацию, которая до сих пор не научилась добывать огонь. А пользы от них было ноль. Разве что после этого наплыва новости и материалы про штуку стали настолько популярными, что дошли до зарубежных сайтов, и у Антона промелькнула надежда, что хотя там кто-то будет знать, что произошло.

Никто не знал.

А потом всем резко перестало быть интересно.

Учёные и журналисты уехали, фокус публики переключился на очередной развод знаменитостей, хлопок газа или смерть забытого актёра, и штука из новостей исчезла. А с пляжа — нет.

У местных, в отличие от торопливо осмотревших объект учёных, было преимущество — возможность наблюдать за новым явлением в динамике. И вот, что они заметили: по прошествии нескольких дней штука немного изменила своё местоположение (если можно так сказать, позу), но так и не начала разлагаться. Либо на пляже располагался неодушевлённый предмет, либо живое существо, которое так и не умерло.

В суть загадочного явления, однако, проникнуть было не суждено — интерес извне угас, а местные пришли к единогласному решению заново его не разжигать. Видеть на острове ещё больше чужаков не хотелось никому, и ради своего спокойствия все готовы были смириться с присутствием неопознанного лежачего объекта на пляже. И Антон тоже был готов с этим смириться — лишь бы никакие происшествия больше не нарушали монотонное течение его жизни.

Но тут нужно было вернуться Арсению.

●︎●︎●︎

— Ты прикинь, пять лет спустя вернулся! Важный такой, журналист с большой земли! — восхищённо трещит Серёжа, загружая полные канистры в багажник.

Антон ничего прикидывать не хочет. Ему хватило того короткого момента, в который они с Арсением встретились взглядом над короткостриженной макушкой и не сказали друг другу ни слова.

На Серёжу хочется рявкнуть за то, как настырно он пытается сделать Арсения главным предметом их обсуждения, но Антон себя заставляет успокоиться, досчитать уже до десяти и промолчать. В конце концов, то, что он не считал эту враждебную ауру между ними, к лучшему — значит, он не знает, что тогда между ними произошло, и насколько Антон не хотел видеть эту рожу здесь никогда больше. А ещё, они с Арсением вроде как тоже были друзьями, поэтому радоваться для Серёжи совершенно естественно. Антон напоминает себе об этом, стиснув зубы и сдержанно кивая. Ага, вернулся. Ага, журналист. Ага, расследовать будет.

Закончив с погрузкой, Антон скомканно прощается и торопливо шагает домой, зажав свой пакет с заказом под мышкой. Прячется в свою норку, как землеройка, которая не хочет и не собирается видеть белый свет.

Стянув куртку, Антон нетерпеливо раздирает пальцами пакет, выуживает оттуда несколько пакетиков поменьше и раскладывает перед собой на столе. Сейчас всё нужно сверить с заказом, проверить качество каждой детали, всё ли прислали, то ли прислали… Он обычно не любит с этим копаться, но сейчас развалившиеся на столе защитные стёкла, батареи и жесткие диски предлагают ему потрясающий повод отвлечься от бьющихся под черепом мыслей и клокочущих в груди эмоций. Поэтому Антон включает свой старенький ноутбук и усаживает себя за кропотливую проверку.

Заказанная мышка оказывается довольно громкой, хотя в отзывах писали, что она бесшумная, и плёнку для Катиного телефона прислали матовую вместо глянцевой, зато нижнюю плату для Оксанкиного хуавея положили лишнюю. Что с ней делать, правда? Ждать, пока Фролова снова телефон утопит?

Антон терпеливо раскладывает покупки по ящикам стола. Нужно будет пройтись по заказчикам и рассказать им, что запчасти пришли, забрать технику на ремонт. Много он в этом месяце не получит, но много ему и не нужно — всё равно тут тратить негде.

Антон почти уже заканчивает с сортировкой и систематизацией деталей, когда его из собственных мыслей вырывает настойчивый стук в дверь. Он успевает только голову поднять, а дверь уже открывается настежь. Надо было запереть, наверное, но он привык днём держать её открытой на случай, если кто-то из клиентов придёт с поломкой.

А пришёл Арсений.

Антон сначала откидывается на стуле, мрачно глядя на замерший в дверном проёме силуэт, а затем со вздохом откладывает жёсткий диск и поднимается на ноги.

— Хули припёрся? — интересуется он вместо приветствия.

— Мы всё равно рано или поздно пересечёмся, — отзывается Арсений, делая неуверенный шаг внутрь. — Я решил сократить нервотрёпку.

Антон усмехается. Ишь. Оптимизатор эмоций нашёлся.

— Ну здравствуй тогда, — выдыхает он глухо, останавливаясь в коридоре.

— Здравствуй, — эхом отзывается Попов.

Антон себе этот момент представлял тысячу раз и все по-разному.

Сначала воображал, как накинется с кулаками; потом — как будет плакать и просить прощения; и только в последние годы утвердился в решении не реагировать никак. Вот никак — будет просто смотреть устало и молчать, и будь что будет.

В реальности этот план идёт по пизде мгновенно. Тревога и раздражение разгораются в груди лесным пожаром, а руки сами сжимаются в кулаки. Антон начинает считать до десяти, но бросает уже на двух, делая широкий агрессивный шаг вперёд.

Арсений испуганно отшатывается назад, но недостаточно, чтобы увернуться, и две цепкие руки крепко хватают его за ворот пальто, встряхивая, как котёнка.

— Какого. Хуя. Ты. Припёрся, — цедит Антон сквозь зубы, нависая над гостем.

Сам не знает, чего сейчас хочет — ударить, впечатать в стену, швырнуть с крыльца? Просто напугать?

Арсений пугаться не намерен — смотрит хоть и снизу вверх, но с вызовом, уверенно. Его лицо совсем близко, и Антон невольно отмечает, как оно изменилось за пять лет. Как расползлась сетка морщин у глаз, как заострились скулы, как новые родинки появились там, где их раньше не было. Он когда-то это лицо знал наизусть, а теперь оно кажется совсем чужим и совсем далёким. Но зато от него всё так же пахнет кофе — наверное, на морвокзале купил самый дешёвый, зная, что тут приличным кофе всё равно не разжиться.

— Это ты на меня злишься? — Арсений вскидывает брови. — Это я должен на тебя злиться.

— А чего тебе злиться? — шипит Антон. — У тебя вон жизнь как хорошо сложилась. Работа, жена, ребёнок, да?

Уголок губ Арсения еле заметно дёргается:

— Следил за мной?

Антон бы рад был не следить, не знать, не видеть. Стать человеком-айсбергом, у которого все печали под тёмною водой и не ебёт. Он даже успешно справлялся с этой ролью первые пару лет, пока блок «Возможные друзья» не швырнул ему в лицо страницу Арсения. На аватарке тот был с женщиной и младенцем.

Антону не хотелось этого видеть, но после того, как ему плюнули в лицо этой информацией, не оставалось ничего, кроме как рухнуть в этот колодец с головой. Друзья, подписки, место работы, фото со свадьбы. Её страница. Её фото. Её ребёнок.

Их, их ребёнок.

Антон не хотел постоянно к этому всему возвращаться — в друзья не добавлял, в закладки не сохранял. Каждый раз искал заново, словно отказывался себе признаваться, что это повторится снова — а оно повторялось и повторялось, никак не давая Антону отпустить и забыть.

А Арсений, вон, отпустил и забыл сразу, кажется.

— Да чего там следить, — цедит Шастун через стиснутые зубы. — Сам всё напоказ выставляешь. Смотрите, любуйтесь все кому не лень.

— А тебе, значит, было не лень, — заключает Арсений.

Вот козёл упёртый.

Антон снова встряхивает его воротник в руках, шумно выдыхает и тараторит:

— Зачем вернулся? Зачем ты вернулся? Решил и живи со своим решением. Уехал и оставался бы там, и никогда бы не возвращался больше. Нахуя надо было… Зачем надо было…?

Антон чувствует, что позволять себе провалиться в этот сбивчивый поток претензий было ошибкой. Лесной пожар в груди поднимается к горлу, ломая голос.

Ещё и Арсений остаётся раздражающе спокойным, так и хочется его растрясти, треснуть, выбить из равновесия, вызвать хоть что-то, кроме этого холодного равнодушия, которое не далось самому Шастуну.

— Я подумал, это знак, — выдыхает Арсений, не сводя взгляда с чужого лица. — Я подумал, это значит, что мне пора вернуться.

— Эта штука? — хрипло уточняет Антон.

— Да.

Знак. Знак ему. Знак. Ха.

Антон выпрямляет руки, отталкивая Арсения с такой силой, что тот невольно вылетает обратно на крыльцо. В горле клокочет так много слов, что он ни одного сейчас не может выдавить из себя.

Арсений выглядит… растерянным? По крайней мере, так Антону успевает показаться за те доли секунды, что он видит его лицо пока не захлопывает дверь.

●︎●︎●︎

Работа, кажется, пошла по пизде. Лёжа на продавленной тахте и глядя в потрескавшийся потолок, Антон признаёт, что утренний подвиг вылезания из кровати отменяется. Не хочется обходить клиентов, не хочется ничего ремонтировать, ничего он не хочет. Попытался разобрать старый Серёжкин телефон — не хватило концентрации. Попытался смотреть телевизор — уснул от скуки. Но теперь вот проснулся с гудящей головой и отвратительным настроением. Снаружи смеркается уже. Остаётся только лежать и вариться в собственном раздражении и… беспомощности?

Как он оказался заперт на этом идиотском острове не только с огромной ебучей аномалией, но и с человеком, которого он хотел бы видеть меньше всего из восьми миллиардов людей на этой планете? Как эти параллельные прямые так скрутило, что они снова пересеклись?

Или нет.

Или он рад, что Арсений вернулся? А как он может быть рад, если он последние пять лет мариновался в своей ненависти, позволяя ей перетечь с Арсения на какую-то незнакомую даже Антону женщину и на ребёнка, который ну вот совсем никак не виноват в том, что родился?

Антон со вздохом садится на кровати, слепо нашаривая ногами тапочки. Если он позволит себе дальше тухнуть вот так взаперти, додумается до какой-нибудь чуши типа того, что Арсений на самом деле прав, и это он на Антона должен злиться. До такого доводить нельзя, и ему известен только один надёжный способ, изобретённый человечеством для подобных ситуаций. Правда, ради него нужно выйти из дома.

Снаружи солнечно, но холодно. Антон кутается в свою безразмерную куртку, прячется в ней от мира, как улитка в домике, но мир всё равно раз за разом его находит. Вот козёл.

Если уж мир настаивает на том, чтобы окружать Антона, если события настаивают на том, чтобы случаться, можно хотя бы смотреть на происходящее через красновато-коричневую призму пятилетней выдержки.

В магазине пусто. Мама со скучающим видом решает судоку, вытянув ноги поверх мешков с капустой. Антон привычно перегибается через прилавок, чтобы поцеловать её в щёку.

— Пельмени дома закончились? — подтрунивает она, откладывая журнал.

— М-м, почти. Можно «Старейшину» ноль пять?

Это «можно» всегда звучит странно. Антон подозревает, что, когда другие покупатели так говорят, они вежливо просят, а не спрашивают разрешения. А он как будто именно что разрешения спрашивает: а можно пиво? а кальмаров к нему? а вон ту запылившуюся коробку чокопаек?

Мама хмурится и не торопится оборачиваться к полке с алкоголем за спиной.

— Что-то случилось? — настороженно интересуется она.

Антон закатывает глаза, как делает каждый раз, когда вынужден отчитываться за покупки:

— Ничего не случилось, мам. Я взрослый человек, хочу чая с коньяком, чтобы спалось лучше — могу себе позволить или нет?

Она усмехается под нос, видимо, на реплику про взрослого человека, мнётся, а затем всё же ставит на прилавок бутылку вдвое меньше, то ли проигнорировав ту часть, где Антон попросил пол-литра, то ли намеренно не соглашаясь с его выбором объёма. Что ж, лучше так, чем никак.

Антон выуживает из внутреннего кармана и кладёт на монетницу смятую пятихатку, надеясь избежать неловкой части со сдачей, но мама сверлит его недовольным взглядом, пока он не подставляет ладонь, куда сыпется горсть пятирублёвых монет. Она отправляется во внутренний карман куртки следом за бутылкой.

Выйдя на порог магазина, Антон останавливается. Так, бутылку он раздобыл, теперь раздобыть бы собутыльника. В идеале — того, кто знает, но таких мало, и с некоторыми из них Антону говорить не хочется. Придётся либо очень обтекаемо описывать причины своего эмоционального раздрая, либо изливать душу неодушевлённым предметам.

Антон с усмешкой представляет, как устраивается с бутылкой коньяка между мерзких розоватых отростков штуки и пересказывает ей сплетни пятилетней давности — хоть для чего-то она должна сгодиться? Нет, он ещё не настолько опустился.

Шастун замирает на пороге магазина на лишнюю секунду, глядя, не колыхнётся ли шторка в окне дома напротив. Его бездушные провалы окон пялятся слепо на улицу. Движения нет.

Хорошо. Этого ещё тут не хватало.

Выдохнув, Антон прячет начинающие замерзать ладони в карманы и направляется обратно к дому. Правда, до собственного крыльца не доходит — сворачивает чуть раньше и оказывается на пороге дома, который ему знаком, наверное, не меньше. Коленки он точно тут чаще обдирал, когда они с Оксанкой мелкие играли.

Антон осторожно стучится и пытается прислушаться — раздадутся ли за дверью шаги? Шуметь не хочется, поэтому приходится полагаться на то, что его услышат с первого раза.

Оксана открывает дверь, кутаясь в палантин, и сразу выходит на порог, обозначая, что в дом никого пускать не будет.

— Мама еле уснула, — поясняет она устало. — Опять пришлось укол ставить, а то от боли совсем спать не может.

Антон поджимает губы — у него находились слова сочувствия только на первые несколько таких сводок. Сейчас всё это слилось в один большой ком чужой боли, в котором он просто не может больше копошиться.

— Чего хотел? — вздыхает Оксана.

И Антон сразу теряется, понимая, что уже пришёл не по адресу:

— Да тут это… Выпить хотел предложить… Поболтать.

Оксана обречённо качает головой. Судя по её виду, ей это может быть даже нужнее, чем самому Антону, но сейчас она себе такую роскошь позволить не может — мама еле уснула. Они это проходили уже — каждый раз проходят. У Оксаны шуметь нельзя, к Антону она уйти не может, потому что боится оставлять маму одну. В последнее время даже по работе отлучается редко — благо, и услуги медсестры нужны в Ивеле не так часто.

Антон качает головой — понимающе и расстроенно одновременно. Чего уж теперь.

Спустившись с крыльца, он направляется как будто бы к своему дому, но проходит мимо и бодро шагает под горку к лесу. Дома редеют, дорога превращается в тропинку, а потом и вовсе пропадает. Благо, Антон ходил здесь столько раз, что дорогу до нужной поляны найдёт хоть ночью с закрытыми глазами.

Сейчас в лесу приятно — не успевшие сгнить листья успокаивающе хрустят под ногами, ветер не срывает капюшон с головы, эту омерзительную штуку не видно. Благодать.

Антон отключает голову и позволяет себе идти на автомате, и на эти несчастные пять минут ему так спокойно, что он почти что счастлив.

А потом впереди вырастает знакомый вагончик, и Шастун останавливается, вспомнив, зачем пришёл.

— Дрон! — зовёт он, пытаясь разглядеть движение за пыльными окнами вагончика.

Никто не отзывается. И во второй раз, и в третий. Антон обходит поляну, убеждаясь, что никого нет снаружи домика, и поднимается по шатким ступенькам, дёргая за ручку двери. Заперто.

— Да твою мать, — выдыхает Шастун.

Его расстраивает не столько то, что Дрона нет дома, сколько то, что он прекрасно знает, где Дрон есть. Наверняка торчит на пляже около этой уёбищной штуки — пятый день не может от неё отлипнуть, с того самого момента как нашёл её.

Это, конечно, было ожидаемо — с его склонностью верить во всякую чушь типа теорий заговора и мистики Дрон возглавляет (как единственный член) Общество Считающих Штуку Инопланетной Сущностью.

С другой стороны — хорошо, что он наконец-то переключил своё внимание с ковида, а то пару лет назад, когда эпидемия только начиналась, Дрон был уверен, что она сотрёт с лица земли всех людей, и Ивель останется единственным оплотом цивилизации. И всё это — чтобы первым на острове заболеть, подцепив вирус от экспедитора, который привозил продукты в магазин.

Так что новая сфера интересов Дрону не помешает, тем более что опровергнуть его ебанутые теории всё равно сейчас никто не может.

Сделав последний круг вокруг вагончика, Антон разворачивается и бредёт обратно. Решает Дрону даже не звонить — а толку? Где он ещё будет?

Когда Антон доходит до штуки, солнце уже почти скрывается за домами на западе. Огромное розовое тело поглощают холодные тени, и только в одном месте по её вздутому боку пляшут оранжевые отсветы костра.

— Дрон? — снова пытает счастье Шастун.

— Ась? — отзывается Андрей.

Ха, ну конечно, он тут.

Антон огибает нелепые бледные отростки, ноги тонут в песке. Осторожно касается штуки рукой, чтобы не упасть — она отдаёт накопленное за день тепло. На ощупь она, кстати, гораздо менее мерзкая, чем можно было предположить, просто глядя на неё.

— Опять тут торчишь? — зачем-то уточняет Антон, когда из-за отростка показывается макушка устроившегося на песке Андреева.

Очевидно, он опять тут торчит, вот же он.

— А вдруг она что-то выкинет… эдакое, — пожимает плечами Дрон.

— Эдакое, — эхом отзывается Антон, смакуя на языке смешное слово. — А я с коньяком пришёл.

Дрон расплывается в улыбке, которую даже не пытается скрыть.

— А какой повод?

Шастун достаёт смешную маленькую бутылку из внутреннего кармана и опускается на прохладный песок поближе к костру. Отвечает:

— Хуёво. Чем не повод?

Андрей кивает, навесив на лицо философское какое-то выражение, явно не собирается оспаривать озвученный повод. Осторожно двигает палкой брёвна в костре, пока Антон ковыряется с крышкой коньяка.

За этим молчаливым принятием, наверное, стоит тот факт, что Дрон знает слишком много про всех и всё на этом острове. Он не спорит никогда — просто кивает и слушает, позволяя людям выговорится, и Антон в нём это любит безумно.

Коньяк отвратительный — горький, обжигающий, с каким-то земляным привкусом, но дело своё делает. Антон делает пару глотков и протягивает бутылку Андрею:

— А ты это… думал когда-нибудь отсюда уехать?

Дрон удивлённо приподнимает брови. Вопрос смешной, конечно. Из всех местных его, кажется, меньше всего гнетёт удалённость от цивилизации и ограниченность возможностей. Он и так забрался поглубже в лес, чтобы из соседей только белки да барсуки, и Антон подозревает, будь воля Дрона, он бы вообще один здесь остался и жил припеваючи.

— А ты думал? — отвечает он вопросом на вопрос.

Антон кивает и вытягивает руки поближе к костру.

— А чего не уехал?

Ха. Знал бы Дрон, что задаёт сейчас тот самый вопрос, которым Антон сам себя изводит последние пять лет, каждую ночь, каждую, сука, ночь — лежит, разглядывает трещины на потолке и представляет, что это линии событий его жизни. Вот эта одна большая трещина — это его детство, он тут родился, и выбора особо не было. От неё отходит маленькая — это момент, когда он мог уехать поступать на большую землю, но вместо этого тут остался, потому что не хотел маму одну оставлять. Ну и должен же кто-то телефоны чинить тут, да? А потом большая трещина расходится на две, вот так вот в разные стороны — это момент, когда он мог уехать, тогда, пять лет назад. Но не уехал. Какой-нибудь другой Антон, в параллельной вселенной, может быть, бежал, не оглядываясь, а этот остался. Дурак.

— Испугался, — подаёт голос Антон, осознавая, что пауза затянулась. — А сейчас как будто поздно уже.

— Никогда не поздно, — оптимистично отзывается Дрон. — Если ты ещё хочешь, конечно.

— Да сейчас уже смысла нет, — отзывается Антон, опуская взгляд. — Но я заебался жалеть.

Ветер с моря несёт ночную прохладу, но между уродливыми розовыми отростками тепло и, можно даже сказать… безопасно?

За спиной раздаются тихие шаги — Антон оборачивается, борясь с непослушным капюшоном. Удивлённо приподнимает брови, когда видит, что к ним направляется Оксана, всё также кутаясь в свой большой бежевый палантин.

— Всё-таки решила с нами посидеть? — улыбается Антон и передаёт ей бутылку.

Оксана принимает коньяк и сокрушённо мотает головой:

— Сил моих больше нет.

Оно и понятно. Антон себя на её месте даже представить не может — поэтому просто молчит, глядя, как Оксана делает сразу несколько больших глотков. Вернув бутылку, она складывает палантин на песок рядом с Антоном и опускается, прижимаясь к его боку — холодно. Шастун расстегивает свою безразмерную куртку и укрывает Оксану, словно мама-курочка берёт под крыло цыплёнка.

— Как она? — интересуется осторожно.

— Не хочу об этом говорить, — ворчит Оксана и переключает внимание на Дрона. — Как… как идут наблюдения?

— Объект без изменений, — докладывает Андрей. — Не дышит, не двигается, не издаёт звуков. Днём нагревается, вечером остывает.

— Звучит как камень, — резюмирует Оксана.

— Это не камень! — вскидывает подбородок Дрон. — Я зуб даю, оно живое, и может быть, даже слышит нас, хотя не факт, что понимает.

Антон округляет глаза:

— Ты разговариваешь… с этим?

Кажется, Андрей на мгновение теряется, но быстро берёт себя в руки и бормочет смущённо:

— А чего такого, люди же разговаривают с цветами…

— А если это шпионская инопланетная хреновина, а ты ей данные про человечество сливаешь? — фыркает Оксана.

Андреев отмахивается и качает головой:

— Да я ж это… ничего такого… что я секретного ей расскажу? Что молоко подорожало? Или что спина болит? Тоже мне тайны человечества.

— А ты не думал, что… — начинает Оксана, но так и не заканчивает предложение, потому что её перебивает насмешливый голос, несущийся откуда-то сзади:

— Обана! Я ж говорил, бухарики наши. А ты: пожар, пожар…

Антон неуклюже оборачивается, пытаясь не раскрывать Оксану, чтобы она не замёрзла. Видит, как со стороны посёлка шагают две фигуры: одна бодрая и невысокая, вторая меланхоличная и длинная.

— Да чё сразу бухарики, Серёг, — усмехается Андрей. — Мы так, чисто чтобы не замёрзнуть.

Матвиенко подходит достаточно близко, чтобы попасть в радиус света, а следом за ним огонь выхватывает и второго человека.

— Да мать твою, — еле слышно бубнит Антон себе под нос.

Конечно, он должен был притащить Арсения.

Антон уж было понадеялся, что журналистские расследования ограничатся осмотром штуки в дневное время, а вот поди ж ты, и вечером заявился.

— Ну извини, Серёж, — виновато улыбается Арсений. — Я просто увидел из окна странный свет и испугался. Кто ж знал, что у вас принято тут посиделки устраивать.

— Да не принято у нас ничего, — отмахивается Оксана. — Просто так совпало.

Судя по отсутствию бурной реакции, за день новости о возвращении Попова успели облететь весь Ивель, и вслух его присутствию никто не удивляется, хотя рассматривают с любопытством.

— Ну чего, — вздыхает Дрон. — Арс, давай, садись, раз уж пришёл. Рассказывай, как там дела на большой земле.

Арсений неловко оглядывает собравшихся, но прежде, чем он успевает придумать какую-нибудь отмазку, Серёжа плюхается на песок, безапелляционно принимая приглашение.

Антон готов поклясться, что на нём взгляд Арсения задерживается чуть дольше, чем на остальных. А что он сделает? Скажет, что он против? Встанет и уйдёт? Кажется, они оба застряли в этой неловкой встрече одноклассников и вынуждены изображать цивилизованное равнодушие, просто чтобы не вызывать лишних вопросов.

Арсений послушно усаживается на песок между Дроном и Серёжей, вздыхает:

— Да как… так же, как тут, только больше и грязнее.

— Ещё грязнее?! — не верит своим ушам Матвиенко. — Да куда грязнее?

Арсений неловко улыбается:

— Ну, больше людей — больше грязи. Больше проблем.

— Больше денег, — подсказывает Серёжа.

— Не в деньгах счастье, — философски замечает Дрон.

— Ну да, а в чём? — фыркает Матвиенко.

Андрей пожимает плечами:

— В любимом деле, в семье…

Оксана выпрямляется, словно вспоминает, что хотела включиться в беседу:

— Кстати, Арсений, у тебя же теперь, получается, ребёнок, жена…?

Ой, блядь, начинается. Сидеть теперь ещё слушать, как он души не чает в своей распрекрасной супруге. Антон агрессивно делает глоток из заметно опустевшей бутылки.

— Бывшая, — поправляет Арсений.

Антон замирает с бутылкой у губ.

Что?

Больше никто шокированным этой информацией не выглядит, взгляды варьируются от сочувственных до равнодушных, и Антону тоже приходится укротить свою мимику.

— Ну как-то не сложилось, — словно извиняясь, пожимает плечами Арсений. — Разбежались, когда дочка ещё маленькая была, и в целом я понял, что зря так поторопился с женитьбой.

Антон еле сдерживает ехидную ухмылку — ещё бы, поторопился.

— Не, Арсюх, ты всё равно молодец, что уехал, — Серёжа одобрительно хлопает Попова по спине, и тот показательно морщится, как будто удар был сильным. — Если бы не уехал, и не пробился бы, и не женился бы… Лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть, да?

На долю секунды по Антону проходится лезвие внимательного взгляда, но Арсений быстро одёргивает себя и опускает лицо. Не спорит.

Сделать и пожалеть, значит? Занятное выражение. Чем оно лучше, интересно, если в результате всё равно приходишь в одну и ту же точку? Вот они с Арсением две точки на краях этого отрезка, и чего, какая разница, о чём они жалеют, о сделанном или несделанном, если на выходе получаются два несчастливых человека?

Арсений резко шлёпает ладонями по коленям:

— Да чего мы всё обо мне да обо мне, у вас-то что тут за новости?

— Да ты ж знаешь, ничего тут не меняется, — отмахивается Дрон. — Годами одно и то же.

— И что, прям никто не родился, никто не умер? — усмехается Арсений.

— Никто не родился, — подтверждает Оксана. — Юля забеременела, но в середине срока ещё на большую землю укатила, так и не вернулась. У Валентины выкидыш был. Всё.

— По смертям погуще, — подтверждает Андрей. — Денис Анатольич пару лет назад утонул в шторм. Жалко его, мировой мужик был, его даже в Пуэрто-Рико приглашали этих его рачков изучать, а он так и не доехал. Кто ещё?

— Баб Липа от ковида преставилась, — услужливо подсказывает Серёжа.

Глаза Арсения удивлённо округляются:

— А что, до вас тоже пандемия дошла? Я думал, вы тут в относительной безопасности.

— Да если бы, — отмахивается Матвиенко. — Все по кругу переболели.

— Н-ну… — нервно смеётся Арсений. — Хорошо хоть, кроме бабы Липы, все выкарабкались, да?

Повисает неловкая пауза. Оксана под боком неуютно ёжится, а потом, видимо, чувствуя, что почти все взгляды обращены на неё, подаёт голос:

— Не все. Ма… мама моя переболела, мы думали, всё хорошо будет, но у неё… у неё тромб оторвался и инсульт. Лежит два года уже.

— Оксан… — растерянно тянет Арсений, явно не зная, что ещё сказать.

Он в этом не один.

А Оксану как будто прорывает. Она всё продолжает говорить, уставившись на свои ноги, и Антон чувствует, как она дрожит всем телом.

— Я вроде и привыкла уже, но… но всё равно тяжело. Она не говорит, не ходит, не узнаёт никого. Я даже не знаю, там человек остался внутри или нет… Дима приходит, смотрит её иногда, говорит, никаких улучшений нет и не предвидится. Да я и сама это вижу, не слепая же, просто… просто…

Антон порывается Оксану крепче прижать к себе, но она, наоборот, отдаляется и выскальзывает из его куртки, пряча лицо в гладкой розовой поверхности отростка. Шмыгает носом и пытается рукавом вытирать бегущие по щекам слёзы, но явно проигрывает.

— Я просто хочу, чтобы это всё закончилось уже… Простите. Простите, я что-то…

Антон не знает, как реагировать, и никто, судя по всему, не знает, как реагировать.

Положение Оксаны ни для кого не новость, но как утешить человека, на чьём месте ты не хотел бы оказаться даже в самом страшном сне, в школах не учат.

— Я… п… мне жаль, Оксан, — мямлит Арсений.

— Всё… всё нормально, — она поспешно вытирает лицо и заставляет себя улыбнуться. — Это вы простите, я расклеилась. Давайте лучше… давайте о чём-нибудь хорошем. Как там, м… с работой? Ты в газете работаешь или где, я не поняла?

По глазам видно, что Арсений с благодарностью принимает предложение о смене темы, но сдувается, как только речь заходит про работу.

— М… Не совсем. Я раньше работал в одном интернет-издании, а сейчас больше… На фриланс ушёл. Это когда сам себе хозяин.

— Это как? — задумчиво чешет нос Серёжа. — На заказ типа пишешь?

По тому, как осторожно выбирает слова Арсений, как будто видно, что он боится ляпнуть что-то, что его друзья-деревенщины из прошлой жизни не поймут.

— Ну вот этот материал, — он кивает на штуку, — я пишу просто потому что хочу, а потом найду, кому продать.

— Так ты не по заданию редакции здесь? — хмурится Дрон.

— Не по заданию редакции, а по зову сердца, — улыбается Арсений и снова режет Антона своим мимолётным взглядом-лезвием.

Ой, засунь свой зов сердца себе в жопу, думает Антон, но вслух ничего не говорит. Не говорит сейчас и не говорит до конца вечера, не вмешивается, когда Арсений рассказывает про дочку, когда Серёжа сообщает, что купил машину, когда Дрон делится своими любимыми новыми теориями заговора. Антон отвечает только, когда его спрашивают, закончился коньяк и не замёрз ли он. Но никто так и не спрашивает, почему Шастун единственный молчит из них пятерых.

Шестерых, если считать штуку. Но тогда он уже вроде как и не единственный.

●︎●︎●︎

Проворочавшись всю ночь в постели, Антон еле засыпает к утру, чтобы уже через пару часов быть разбуженным громким беспорядочным стуком в дверь. Ему сначала снится, что он живет в огромном многоквартирном доме, которые он видел только в кино, и почему-то он уверен, что это соседи пришли ругаться, что он шумит. И только секунд через десять Антон понимает, что шуметь не может, потому что вообще-то он спит.

Он нехотя вылезает из-под одеяла в холодную неприветливую реальность, суетливо натягивает штаны с футболкой и плетётся в сторону двери. Снаружи кто-то продолжает нервно колотиться — да что за срочность-то? Кому-то настолько сильно нужно телефон починить или интернет настроить? В — он кидает взгляд на большие круглые часы в прихожей — полвосьмого утра?

Когда Антон открывает дверь, с улицы в дом врывается порыв холодного осеннего ветра, а сразу за ним — Оксана. Красная, с мокрым лицом, трясущаяся, она хватается за его плечо с отчаяньем, с которым тонущие люди хватаются за брошенный им спасательный круг, и из её груди вырывается такой пронзительный плач, что Антон от страха отступает на шаг назад.

— Что? Что случилось? — растерянно мямлит он, пытаясь разжать её пальцы на своей руке.

— Мама! — выкрикивает она в ответ, и Антон чувствует, как от этого короткого слова всё внутри холодеет.

Он в этот момент уже знает, что произошло, но всё равно, следуя какому-то тупому шаблону, сглатывает и уточняет:

— Что с ней?

Но Оксана не отвечает, только мотает головой и тянет Антона за собой, даже не дав переобуться и куртку натянуть. Тот послушно следует за подругой — благо, её дом прямо через дорогу, даже в октябре не успеешь толком замёрзнуть.

Ноги еле гнутся, когда нужно подняться по ступенькам на крыльцо.

Внутри тихо и чисто. Антон растерянно вытирает тапочки о коврик у двери, но обычно чистоплотную Оксану, кажется, сейчас не волнует то, сколько песка он принесёт с улицы. Он проходит в комнату и замирает, не сделав и шага от порога.

Оксанину маму, Елену Викторовну, он знает с самого детства. Он помнит её и суетливой деятельной женщиной, которая всегда настаивала, чтобы Оксанины друзья обедали у них дома и не скромничали; и строгой матерью, которая требовала объяснить каждую оценку меньше четвёрки; и уставшей тенью с потухшими глазами после того, как Оксанин отец их бросил. И последние годы — сухоньким телом, лежащим на выцветших простынях продавленной кровати у подоконника, заваленного таблетками и ампулами.

Антон видел её в самых разных ипостасях, но никогда не видел её такой умиротворённой, как сейчас. Мягкое утреннее солнце льётся через восточное окно, гладит лучами чешский сервиз в стенке, пёстрый ковёр на стене и бледные впалые щёки неподвижной фигуры у окна. Не дёргаются ресницы, не вздымается грудь. Антон смотрит прямо на Елену Викторовну и понимает: Елены Викторовны с ними в комнате больше нет.

У двери Оксана срывается в непрерывный наполненный болью вой, и Антон возвращается к ней, крепко обхватывает за плечи, прижимает к себе. Она сейчас явно не в состоянии заниматься организационными вопросами, что-то решать, куда-то идти. Поэтому Антон гладит её по волосам и шепчет:

— Окс, можешь чай заварить?

Она замирает, замолкает, поднимает на него заплаканные глаза, а Антон продолжает:

— С чабрецом, как вы делаете всегда.

Словно в трансе, Оксана отступает и растерянно кивает, а затем направляется на кухню. Оттуда доносится шум воды и грохот чайника — хорошо, минут пять у Антона есть.

Он снова пересекает улицу и возвращается к себе домой, ищет телефон на столе у кровати и набирает номер единственного врача в этом богом забытом месте. Слушает гудок за гудком, и только на восьмом понимает, что Позов так и не возьмёт трубку. Блядь.

Приходится всё-таки обуться, натянуть куртку и выдвинуться в сторону его дома. Благо, в Ивеле физически нет такого понятия как «далеко». Поз хоть и живёт в противоположном конце деревни почти у самого причала, идти туда всё равно не больше десяти минут — и Антон идёт. Идёт и думает по пути о том, какое же это неудобное место, чтобы умирать — морга нет, кладбища нет, а если тебя убили, полиции, чтобы это расследовать, тоже нет. Единственный плюс в том, что ты уже умер, и тебе всё равно.

На пороге дома Позовых Антон долго стучится в дверь, и только минут через пять ему открывает Дима, сонный, недовольный, кутающийся в огромный тёплый халат.

— Шаст, ты ебанулся? Время видел? — ворчит он, выглядывая на улицу.

— Елена Викторовна умерла, — без вступлений отвечает Антон и наблюдает, как негодование на Димином лице сменяется удивлением.

— Щас, минуту, оденусь, — кидает он и исчезает за дверью.

Возвращается и правда быстро, одетый и несущий в руках этот свой чемоданчик медицинский. Антон не знает, для чего — вряд ли там есть таблетки от смерти.

Когда они возвращаются в дом Оксаны, та послушно сидит на кухне, а на столе рядом ней стоит маленький фарфоровый заварочный чайник с нарисованными клубничками. И пока Дима отправляется в комнату осматривать Елену Викторовну, Антон из шкафчика над раковиной достаёт три разномастные чашки. Наливает чай и одну из них сразу вручает Оксане. Чай пахнет травами и летом, но вряд ли даже самые сильные ромашка и мята успокоят тебя после потери самого близкого человека.

Дима приходит на кухню достаточно быстро — лечить в комнате уже некого, а констатировать смерть дело недолгое.

Когда Оксана поднимает на него взгляд поверх своей чашки, он качает головой:

— Мне очень жаль, Оксан.

Она кивает дёргано — то ли всё понимает, то ли ничего не понимает совсем сейчас.

А потом начинается суета и череда мелких неприятных действий, которые заполняют весь день, как газ заполняет весь доступный ему объём. Дима звонит в морг на материке, а Антон отправляется договариваться с Серёжей, чтобы тот помог отвезти тело к причалу, когда за ним приедут. Обзванивают похоронные агентства, записывают цены, прикидывают бюджет.

Оксана порывается начать обзванивать родственников, но уже на втором звонке ломается и срывается обратно в неконтролируемые рыдания, поэтому Дима уговаривает её поспать и делает укол успокоительного.

Куря на крыльце её дома десятую сигарету за утро, Антон не может перестать думать, каково это — потерять последнее, что держало тебя на острове. Значит ли это, что Оксана отсюда уедет теперь, когда не скована заботой о матери? Или наоборот, будет чувствовать необходимость остаться, чтобы Фроловы не исчезли полностью?

А Антон, Антон уехал бы на её месте? Ивель всегда для него был чем-то родным и понятным, укромным местом, из которого можно наблюдать за сумасшедшим миром с безопасного расстояния. Единственный раз, когда он почти решился покинуть эту зону комфорта, именно семья и близкие не дали ему этого сделать. Кто знает, где он был бы сейчас, если бы не они?

Кем бы он был сейчас, если бы не они?

●︎●︎●︎

Оксана просыпается ближе к вечеру — и Антон об этом узнаёт, потому что она появляется у него на пороге, держа в руках подушку и одеяло.

— Ты чего? — удивляется он, пропуская гостью внутрь.

— Не могу там находиться, — отвечает она тихо. — Маму только завтра утром заберут, а пока она там, и я… не знаю. Не могу. Я у тебя останусь сегодня?

Антон кивает, пропуская её на кухню, и Оксана опускает подушку на край кухонного уголка. Ставит чайник на плиту, открывает холодильник — Антон всё это время наблюдает за ней и отмечает, что теперь её движения кажутся менее заторможенными. Хочется верить, что она потихоньку приходит в себя.

— Я тебе оставил там список с телефонами и ценами, — мягко напоминает Антон. — На секретере.

— Я видела, — без эмоций отзывается Оксана, доставая из холодильника банку черничного варенья. — Спасибо.

А потом снимает чайник с огня и таким же спокойным голосом интересуется:

— Ты веришь в призраков?

Антон теряется мгновенно. Только не это, блядь. Роль местного сумасшедшего давно и прочно занята Дроном, если Оксана вознамерится сойти с ума от горя, ей тут даже и не поможешь толком. Что в таких случаях делают? Принудительно госпитализируют? А если она не будет никому угрозу представлять, просто будет ходить и везде призрак мамы видеть, как ей в такой ситуации помочь?

Оксана перекладывает варенье в пиалку и терпеливо ждёт ответа.

— Окс, — мягко отзывается Антон, — ты же меня знаешь, я даже с гороскопами из вежливости соглашаюсь. Я н… не особо в эзотерику верю.

— Да я тоже не то чтобы… — вздыхает она. — Мне просто теперь всё кажется, что всё. Что меня какое-то возмездие ждёт, какая-то расплата… Не знаю, может, это чувство вины так ощущается?

Антон протягивает руку и немного неловко накрывает её маленькую ладонь с аккуратным маникюром. Как, блядь… почему он должен знать, что говорить в таких ситуациях? Не знает он.

Но всё равно пытается.

— Послушай… Я понимаю, что это тяжело, хотя представить не могу, но Окс. Окс. Она последние два года была уже сама на себя не похожа. Это было тяжело. Это нормально — чувствовать сейчас облегчение.

Оксана вскидывает голову, резко, неожиданно, и Антон пугается, что ляпнул что-то не то, наверное. Ждёт, что она выдернет руку, встанет, ответит что-то хлёсткое, вскочит на ноги — но она остаётся сидеть на месте. Смотрит Антону прямо в лицо и отвечает:

— Я знаю. Я не про облегчение. Я про то, что она из-за меня умерла.

По спине пробегает холодок. Антон выпрямляется, на стуле и откидывается на спинку. Пальцы сами съезжают с Оксаниной ладони.

Что это значит? Она же не скажет сейчас что-то, что сделает его соучастником? Что бы они ни сказала дальше, Антон не хочет это слышать, но как будто бы и не может теперь не спросить.

— Чт… — голос ломается, предаёт. — Что ты сделала?

Оксана медленно отпивает чай и ставит чашку обратно на блюдце. Фарфор оглушительно громок.

— Ты же был там. Ты же видел, — её голос звучит пугающе спокойно. — Я попросила эту… штуку, чтобы всё закончилось, и той же ночью всё закончилось. Это из-за меня, Антон. Она моё желание исполнила.

В наступившей тишине слышно только огромные старые часы, отсчитывающие время в коридоре.

— Я не знала тогда, но я могла бы загадать, чтобы она выздоровела, чтобы всё было как раньше… — продолжает Оксана. — А вместо этого загадала, чтобы она умерла. Могла её спасти, а получается… получается, убила. Получается, она из-за меня умерла.

— Да ну бред, — выдавливает из себя Антон наконец.

Оксана мотает головой:

— А что, скажешь, совпадение? Это же не на падающую звезду желание, и не под куранты — у нас… у нас на пляже какое-то необъяснимое явление непонятного происхождения, вот как ты можешь быть уверен, что это не оно?

— У нас на пляже какое-то неизученное морское животное, — с нажимом отвечает Антон, вцепляясь в свою чашку. — Или минерал, блядь, или кусок водорослей спрессованных. Это не лампа Алладина, Окс, это просто уродливый кусок говна.

Оксана продолжает качать головой:

— Я знаю, что произошло. Я знаю, что произошло, я это чувствую.

Антон чувствует, что не может больше сидеть на месте и спокойно вести этот диалог, как будто ничего из ряда вон выходящего не происходит. Он поднимается на ноги, стул скрипит. Антон принимается мерить кухню своими широкими шагами.

— Произошло то, что твоя мама сильно болела. Ты прости, но она в любой момент могла умереть, и то, что ты решила зацепиться за это совпадение и раскрутить его в целую теорию — это, ну, как минимум антинаучно.

— Антинаучно? — вскидывает брови Оксана. — Наука пока вообще не знает, что это такое! Если бы мы знали, что это такое…

— Мы не знаем, что это такое, — привычно заканчивает Антон, но Оксана, кажется, не впечатлена его попыткой разрядить обстановку.

— Если бы мы знали, что это такое, — повторяет она, — мы бы могли точно сказать, есть у него такие свойства или нет. Но мы не знаем, поэтому утверждать, что их точно нет, ничего не изучив толком — ну, тоже антинаучно, выходит.

— Какие «такие» свойства? — Антон останавливается посреди кухни. — Исполнение желаний? Оксан, ты серьёзно?

— Что, думаешь, у меня крыша от горя поехала? — усмехается она.

— А что мне ещё думать… — ворчит Антон в ответ и трёт тыльную сторону шеи ладонью.

Он не то чтобы убеждённый скептик, просто ему кажется глупым верить в недоказуемое. Он бы, может, и поверил во что-то эдакое, если бы увидел своими глазами, но пока видит только домыслы и совпадения.

Самой нелепой во всей этой ситуации кажется идея, что какое-то чудо, будь это магия или настоящий контакт с внеземной цивилизацией, могло бы произойти тут, в Ивеле. Не в Нью-Йорке, Париже или Москве, как это бывает в кино, а в этой никому не нужной глуши. Тут отродясь ничего хорошего не случалось, не то что чудес.

— Я тебе докажу, — Оксана резко поднимается на ноги, задевая стол.

Чашка жалобно тренькает о блюдце.

Антон даже не успевает спросить, как она собирается это доказать — Оксана твёрдо и уверенно шагает мимо него, стаскивает свою куртку с вешалки и принимается обуваться.

— Мы куда-то идём? — догадывается Антон.

— На пляж, — холодно бросает Оксана и выходит из дома.

●︎●︎●︎

Ветер снаружи бешеный — ревёт, забирается за воротник и срывает с головы капюшон. Оксана уверенно идёт вперёд, и Антон следует за ней, не задавая вопросов. Всё равно не ответит.

Бродить по Ивелю после темноты — идея так себе. Фонарей тут мало, и электричество по старой памяти стараются экономить. Раньше весь остров питали генераторы, лет десять назад наконец-то проложили кабель по дну — электроснабжение стало стабильнее, а привычка выключать свет никуда не делась. Сейчас две главные улицы Ивеля освещает дай бог дюжина фонарей, и те отключают после полуночи. Да и некуда тут особо по ночам ходить.

Как только они сворачивают с улицы за домом Поповых, приходится достать телефон и освещать путь фонариком телефона. Дальше вытянутой руки ничего не видно — зато в ушах шумит прибой, а в нос бьёт солёная морская свежесть.

Антона ночное море одновременно интригует и пугает. Будоражит это необузданное ощущение свободы, но ужасает эта бесконечная тьма. Что оно шепчет в ночи шелестом волн? «Я тебя породило, я тебя и убью»?

Взгляд выхватывает крошечный огонёк впереди, который становится всё больше и больше, пока не превращается в стоящую на песке лампу. Антон убирает свой фонарь и прищуривается; ждёт, позволяя глазами привыкнуть.

Очертания гигантского розового пришельца тускло светлеют впереди; рядом с ним в жёлтом пятне электрического света суетятся две тёмные фигуры. Судя по тому, что Оксана продолжает уверенно идти в их сторону, она их уже разглядела, либо не видит их совсем.

— Эй! — окрикивает незнакомцев Антон.

Они синхронно поднимают головы, замирая в радиусе свечения фонаря, и мгновенно превращаются в знакомцев. Дрон настороженно замирает, а Серёжа расплывается в улыбке и приветственно машет.

— Чего у вас тут за вандализм происходит? — интересуется Антон, подходя ближе.

Теперь он видит лучше, но вопросов меньше не становится.

Между двумя розовыми отростками обнаруживается внушительных размеров яма, в которой и стоят Андрей с Серёжей. Это что они, подкоп под штуку пытаются сделать? Нахера?

— Копаем, — коротко отзывается Дрон.

— Прикинь, мы подумали, а что, если у этой херни есть лицо, но она на нём лежит? — добавляет контекста Матвиенко.

Антон морщится от одной мысли о том, что за лицо может быть у этой твари. Он бы, наверное, предпочёл, чтобы лица у неё не было вовсе.

— А вы чего? — возвращает вопрос Матвиенко и переводит взгляд на Оксану, но та молча проходит мимо него.

— Да так, — отмахивается Антон, кутаясь в куртку, — тоже, можно сказать, одну гипотезу проверяем.

Не хочется ходить и всем направо и налево рассказывать, что у Оксанки потекла крыша — но вместе с тем, как будто нужно кому-то рассказать, чтобы ещё хоть кто-то знал, что ей может понадобиться помощь.

Сама Оксана тем временем огибает подкоп по дуге и останавливается у самого мясистого отростка. Она подходит к штуке вплотную, широко раскидывает руки и… обнимает её? Обхватывает этот непонятный аппендикс, прижимается к нему щекой и заставляет Антона невольно вздрогнуть от мысли о том, чтобы трогать эту уродливую мерзость. Оксана принимается что-то лопотать, и чтобы расслышать её слова в шуме прибоя, приходится сделать ещё несколько шагов вперёд, поравнявшись с переставшими копать Дроном и Серёжей.

— Пожалуйста, верни мне её, верни мне мою маму… Я не хотела, чтобы всё так получалось, я не знала. Верни мне мою мамочку, живую и здоровую, я тебя прошу, я знаю, что это ты сделал… сделала… сделали… я знаю, что это ты. Я просто хочу всё исправить.

Серёжа смотрит на неё выпученными глазами, а затем поворачивает голову на Антона. Тот может только нервно поджать губы в ответ. Он себя здесь чувствует максимально не к месту, и вместе с тем уйти ему как будто тоже нельзя. Как там говорят в таких случаях? Хочется под землю провалиться? Было бы славно. Заодно посмотрел бы, есть ли у штуки лицо.

Не дождавшись ответа на свой незаданный вопрос, Матвиенко осторожно откладывает свою лопату и выбирается из ямы.

— Оксют… всё в порядке, а?

Тяжело вздохнув, словно ей на этот вопрос приходится отвечать по десять раз на дню, Оксана поворачивает к нему лицо:

— Оно исполняет желания.

— Как ты это узнала? — внезапно подаёт голос Дрон.

— Мама из-за этого умерла, — бесцветным голосом отзывается Оксана.

Серёжа хмурится:

— А ты… извини за вопрос, конечно, но ты загадывала, чтобы… ну… чтобы это произошло?

Оксана отнимает руки от отростка:

— Вы же были тут вчера, — в её голосе сквозит раздражение, как будто она в сотый раз объясняет нерадивому ученику до боли простую задачу. — Я сказала, что хочу, чтобы это закончилось — и оно закончилось. Той же ночью.

— Окс… — осторожно начинает Матвиенко, но ему не дают договорить.

— Я знаю, что ты скажешь! Я знаю, как это выглядит со стороны! Я не сошла с ума. Это же очевидно — всё было как обычно, а потом появилась эта штука, и… и всё!

Серёжа пожимает плечами:

— Ну так можно сказать и что Арсений желания исполняет. Он приехал и началось.

Оксана сначала хмурится, но через секунду её брови разглаживаются, словно она действительно обдумывает такой вариант.

Антон оборачивается, вглядывается в окна дома Поповых за голыми ветками. За стеклом бледнеет высокий силуэт. Впервые хотелось бы верить, что это призрак, но Антон слишком хорошо знает — это за происходящим на пляже наблюдает Арсений.

Теория о том, что он теперь какой-то колдун, исполняющий желания худшим возможным образом, который приехал, чтобы испортить им всем жизнь, Шастуну не близка. Потому что он знает, что Арсений приехал испортить жизнь лично ему.

●︎●︎●︎

На предложение поехать на большую землю вместе Оксана только качает головой. Она за утро не говорит и пары слов, и Антон так и не знает — это на неё начинает потихоньку опускаться тяжесть ситуации, или она искренне расстроена тем, что воскрешения Лазаря не произошло.

Вчера, когда они возвращались с пляжа, в её движениях была уверенность, в глазах горела надежда, а сегодня она словно потеряла маму второй раз.

Но с Антоном Оксана делиться переживаниями не хочет — то ли замкнулась в себе, то ли обижена на его вчерашнее неверие в волшебные свойства розовой глыбы.

Жаль, конечно, что ей приходится проходить через это крушение надежд, но по крайней мере, вопрос с исполнением желаний закрыт: чуда не произошло, но и вины Оксаны в смерти матери нет.

Помощь Антона заканчивается там, где он помогает погрузить тело в Серёжину машину (тот как-то признавался, что специально выбрал модель побольше, зная, что ей придётся служить и катафалком тоже). Оксана с Серёжей отправляются к причалу, где их уже должен ждать катер из города, а Антон отправляется обратно в свою конуру, где нужно пытаться изобразить рабочую деятельность.

Всё утро он возится с Оксанкиным утопленным телефоном, но тот упорно отказывается восставать из мёртвых, как и… Ай. Слишком рано.

К обеду настроение портится окончательно, всё раздражает и сил что-то делать нет. Хочется забраться обратно под одеяло и не вылезать оттуда лет двести. Только по боли в животе Антон понимает, что это всё симптомы такого распространённого человеческого состояния как голод, и заставляет себя прогуляться в направлении кухни.

Холодильник сотрудничать отказывается, говорит, у него ничего нет. Антон тоскливо жуёт хлеб с вчерашним вареньем, чтобы унять резь в желудке хотя бы на время принятия решений. Надо было не выпендриваться вчера, когда мама шутила про пельмени. Теперь придётся позориться и возвращаться в продуктовый, признавая свою недальновидность.

Антон ещё помнит, как это ощущается у нормальных людей — когда он был маленьким, в магазине работала тётя Люба, она вот никогда ничего не говорила, даже когда он брал мармелад или сухарики. А несколько лет назад мама с отчимом выкупили магазин, и теперь у них вроде как есть семейный бизнес и уверенность в завтрашнем дне, а у Антона вот есть это постоянно ощущение, что мама хозяйничает на его кухне, даже когда её тут нет.

Ладно, всё равно у него сейчас нет ни времени, ни желания глобально закупаться. Забежит, схватит чего-нибудь и убежит. Кто это был? Антон? Ветер? Ёж? Никто никогда не узнает.

Да нет, конечно, нет в Ивеле секретов, тут и каждого ежа в лицо знают.

Недовольно нахохлившись, Антон одевается и топает до магазина. Внутри сразу ныряет к обшарпанному холодильнику и выуживает оттуда коробку яиц да пачку заиндевевших сосисок — на сегодня покатит.

Мама на это набор продуктов смотрит неодобрительно и даже вслух цокает языком:

— Это разве еда? Жениться тебе надо, Антош, а то совсем одичал.

Антон вздыхает и выкладывает на прилавок три мятые бумажки:

— Ну ма-ам.

Они все аргументы друг друга слышали пятьдесят раз по кругу, начинать этот бессмысленный спор снова желания нет.

— Чего «мам»? Скоро совсем в леса жить убежишь, как Андрей твой.

— Андрей был женат, — услужливо напоминает Антон.

— Но развёлся! — не унимается мама. — А ты женись и не разводись, развод это тоже… не по-божески…

Антон фыркает:

— Ой кто бы говорил, вы с отцом развелись же.

— Это другое, — отмахивается она.

Всегда так.

Антон с тоской оглядывает винно-водочный отдел (ну как отдел, две полки), понимая, что ему не светит ничего из его ассортимента. Даже если бы он пережил лекцию от мамы про вчера купленный коньяк, судьба всех этих бутылок — закончить свой путь на поминках.

Мама возвращается было к своему журналу, но вдруг подскакивает:

— А, тут этот, кстати, Арсений ходил всё вынюхивал.

Антон вздрагивает, слыша знакомое имя.

— Че… чего хотел?

— Ну спрашивал про эту свою… штуку, на пляже которая. Статью он там про неё пишет, что ли. Я ж ничего не знаю про неё — как никто и не знает. Так ему и сказала.

— Угу, — кивает Антон.

— Угу, — на автомате передразнивает мама. — Просил тебе передать, чтобы ты к нему зашёл поговорить.

— Ага, уже бегу, — ворчит Антон, морща нос. — Мам, дай пакет, что ли?

— Так донесёшь, — мотает головой мама. — Чего пакеты переводить. Мы тут эту… биологию бережём.

— Экологию, — подсказывает Антон и чмокает маму в щёку, прежде чем направиться к выходу.

Холодные сосиски приходится засунуть во внутренний карман, а вот упаковку яиц остаётся только в руках нести. Антон её сначала пытается под мышку засунуть, чтобы руки в карманы убрать, но она начинает опасно выскальзывать, поэтому приходится вцепиться в хрупкий груз покрепче.

Ветер сегодня особо кусачий, середина октября полностью себя оправдывает. Накидывая капюшон, Антон чудом замечает на периферии зрения движение на пороге знакомого дома и дёргается, как от огня. Оборачивается, ожидая увидеть Стаса, но вместо этого замирает, нелепо таращась на стоящего на ступеньках Арсения.

— Шаст… — начинает тот, и Антон дёргается ещё раз, отступает на шаг назад.

— Чё ты там делал? — смотрит исподлобья, кивает на дом Шеминовых.

— А?

— Говорю, хули ты тут вынюхиваешь? — повышает голос Антон.

Он церемониться не намерен — теперь, когда рядом нет других людей, может себе позволить разговаривать с Арсением так, как хочет.

Тот, впрочем, смотрит на него как на идиота:

— Тебе загуглить определение «журналистского расследования»?

Вот! Вот оно! А то вот это «здравствуй-хуявствуй», «знак-хуяк», вся эта напускная вежливость и осторожность. Но Антон-то знает, какой он на самом деле, знает, какая внутри сидит сука — пусть хоть имеет совесть показаться.

— Журналистское расследование — это такое, у которого нет никаких настоящих полномочий, — язвит Антон в ответ.

Арсений спускается с крыльца Шеминовых. Ветер треплет его волосы — чёрные. Антон почему-то раньше думал, что к сорока в них начнёт пробиваться седина. А вот поди ж ты. Кажется, он всё ещё помнит эти волосы на ощупь — жёсткие, непослушные.

Но ему нравилось.

— Что вы делали вчера? — в лоб спрашивает Арсений, даже не пытаясь как-то замаскировать свой интерес или подвести к вопросу.

— Я вообще нахуй не обязан с тобой разговаривать, — пожимает плечами Антон и уверенно шагает в сторону дома.

Отчасти, возможно, не потому что хочет закончить это разговор здесь и сейчас, а потому что обсуждать что угодно под окнами Стаса — дурная идея.

Арсений непрошибаемо следует по пятам, кутаясь в своё тоненькое пальто.

— Хорошо, ты хочешь честно? Давай честно, — Попов раздражённо шмыгает носом, явно замёрз. — Меня бесит, что ты обиженку из себя строишь. Это я должен на тебя злиться. Это меня ты кинул.

Ух, как Антону хочется на него наорать, встряхнуть за грудки, толкнуть, ударить. Он это уже сделал и хочет ещё — было недостаточно. Но сейчас, на глазах у всего посёлка и с упаковкой яиц в руках, он себе может позволить только широко раздувать ноздри в приступе ярости и шагать вперёд.

Арсений не отстаёт, маячит где-то рядом, жужжит на ухо:

— У нас был уговор, и ты не пришёл. Ты свой выбор сделал.

Антон стискивает зубы так сильно, что челюсть болит.

— А ты уехал. Ты тоже свой выбор сделал, — выплёвывает, словно пытается ошпарить.

Но Арсений обезоруживающе искренен:

— Сделал. И пожалел.

Всё, что годами намерзало слоями внутри Антона в один большой айсберг, сейчас грохочет и покрывается трещинами. Сталкиваются друг с другом огромные тяжёлые пласты прошлого, когда под ними приходит в движение что-то горячее и страшное, что-то, что Антон давно похоронил и не ожидал с этим столкнуться больше никогда. Никак — и тем более не посреди улицы, где их может увидеть и услышать кто угодно.

— Так пожалел, что женился на первой встречной? Что ребёнка ей заделал сразу? Так пожалел, что за пять лет не то что не вернулся — ни слова не написал? — все силы сейчас уходят на то, чтобы не орать, а шипеть.

Антон трясёт этой несчастной упаковкой яиц над головой, картон проминается под пальцами. Перед глазами всё плывёт от ярости и напряжения.

— А что мне делать было? Сидеть ждать тебя до конца жизни? Ты мне ясно дал понять, что выбрал не меня.

Вот нихуя он не знает, а бьёт всё равно туда, где больнее всего. Любит такое — любит снять кожу живьём и наблюдать, как человек корчится от боли, ещё и посолит для верности.

Если бы только Арсений знал, что тогда произошло на самом деле, он бы наверняка подавился этими своими словами, они бы ему поперёк горла встали. Он думает, Антон просто не пришёл. Просто пообещал тогда прийти к причалу и передумал.

Дурак.

— Да ты, блядь, понятия не имеешь, почему я это сделал! — рычит Антон, вцепляясь свободной рукой в воротник его пальто.

Арсений косит по сторонам и тянет его в сторону, позволяя им обоим затеряться в провале между домами. Совсем как раньше.

Антон идёт, идёт, совсем как раньше, да, только вот на этот раз они не будут целоваться отчаянно и пьяно; не будут обхватывать руками обветренные лица; не будут зарываться в жёсткие запутанные волосы.

Сосиски растекаются во внутреннем кармане холодным пятном. Растаяли. Антон — лава, растопившая километры арктического льда, кипит, дымится, хочет разрушить всё на своём пути.

— Ты нихуя про меня не знаешь, нихуя не знаешь про то, что здесь было, — голос срывается, пальто Арсения скользит под пальцами.

Тот мотает головой, шумно втягивает воздух, глаза красные:

— А мне и не надо. Что бы здесь ни было, ты мог от этого сбежать. Мы… Антон, мы! Мы могли сбежать отсюда вместе! Ты выбрал остаться, ты сам выбрал. Сам. Сам!

Он толкает Антона в грудь, тычет пальцем между рёбер — больно.

— Мне хотя бы хватает яиц признать, что я свой выбор сделал сам и проебался, — продолжает Арсений, сделав шаг назад, видимо, чтобы успокоиться и не полезть в драку. — Признать, что я так и не перестал л…

— На хуй иди. Не говори это, — предупреждает Антон.

— Так и не перестал любить тебя. Что? Что ты мне сделаешь? Я когда прочитал про эту штуку, что она появилась, мне казалось, это откровение, это только для меня знак, который никто не поймёт. Почему она из всех мест здесь появилась? Потому что мне нужно вернуться. Нужно вернуться и всё исправить. Мне так казалось.

— Что исправить, Арс? — голос подводит, Антон сам слышит из своего рта только какой-то жалкий шелест.

Арсений не отвечает, только его ладонь мечется между ними, указывая то на одного, то на другого, а потом бессильно опускается.

Мимо проходят две девочки-школьницы. Смеются, и беззаботность их смеха Антона изнутри словно на тёрке натирает.

— Да нечего тут исправлять уже, — устало выдыхает он и сам поражается тому, каким спокойным звучит его голос со стороны.

И Арсений отвечает так же убийственно спокойно:

— Да я понял уже.

А потом разворачивается и уходит — без драматичных взглядов, без загадочно поднятого воротника пальто, без грустного саундтрека. Уходит, как уходят обычные люди, когда сказано всё, что должно было быть сказано.

А Антон остаётся стоять на месте, нелепо прижимая к груди помятую упаковку яиц.