— А когда мы пойдём маму встречать?

— Савин, не качайся на стуле, — вздыхает Антон, мешая кашу в кастрюльке. — Щас позавтракаем и пойдём.

— А может, сразу пойдём? — хитро щурится Савина.

— Она от этого быстрее не приедет, паром будет только через, — Антон кидает взгляд на телефон, лежащий на кухонном столе у плиты, — тридцать семь минут. Забери у Тео вилку, пожалуйста, пока он глаз себе не выколол.

Каша получается пресной, и Антон щедро позволяет детям бахнуть в неё варенья — всё равно его двухдневный дозор почти окончен.

— А мама с папой приедет? — интересуется Савина с набитым ртом.

— Нет, — вздыхает Антон, гоняя овсянку по тарелке, — она только с адвокатами встречалась. Папа пока под следствием.

Девочка закатывает глаза:

— Всё ещё? Уже две недели прошло!

— Если бы такие вопросы решались за две недели, — горько усмехается Антон. — Тео, дать салфетку?

Сидеть с Позовыми-младшими не то чтобы утомительно, скорее, грустно — в текущих-то условиях. Одно дело, если бы Антона попросили побыть нянькой, потому что родители решили отправиться в романтический отпуск, но присматривать за Савиной и Тео, пока отец в СИЗО, а мать пытается добиться хоть какой-то справедливости — такое себе удовольствие.

Дом Позовых замер в священном неведении, как будто он всё ещё считает себя уютным гнездом идеальной семьи — свадебные фотографии на каминной полке, разбросанные везде игрушки, график семейных дел на холодильнике — там до сих пор написано, что на этой неделе Позовы едут в город в парк развлечений. Это отчасти правда, конечно, но развлечения там теперь для взрослых — сбор передач, общение с адвокатами. Разве что стояние в очередях как фактор никуда не делось.

Собрав тарелки, Антон заставляет себя потратить пять минут на то, чтобы их сполоснуть, а то невежливо будет вернуть Кате дом с грязной посудой.

Сборы проходят бодрее обычного — Савина одевает брата в рекордно сжатые сроки, словно надеется, что, чем быстрее они выйдут, тем быстрее встретят маму. Разочаровывать её не хочется, поэтому Антон соглашается выйти пораньше, прекрасно зная, что они будут ещё минут двадцать ждать паром, а он даже покурить не сможет, чтобы скоротать время.

У пристани две жирные чайки дерутся за шкурку от колбасы, и Тео развлекает себя тем, что носится за ними с криком, словно является третьим претендентом на этот кусок мусора. Поповы-старшие, видимо, собираясь в город, пришли с сумками первыми, чтобы занять на уходящем пароме единственные сидячие места.

Савина хмуро вглядывается в горизонт, словно боится упустить момент появления парома, а потом спрашивает негромко:

— Но он же не виноват?

— Кто?

— Папа.

Антон вздрагивает. Меньше всего хочется вести такие разговоры с ребёнком, да ещё и чужим — того и гляди нанесёшь травму, сам не поймёшь, а маленькому человеку потом всю жизнь расхлёбывать.

— Не виноват, конечно. Я уверен, — врёт Антон.

На самом деле, он ни в чём уже не уверен. Он ничего уже не понимает и никому ничем помочь не может — может только беспомощно сжать руку Савины, когда она говорит:

— Если они там не разберутся, я… я потрачу своё желание на то, чтобы папу отпустили.

И Антон впервые ничего про эти чёртовы желания не говорит, ком в горле не даёт.

Паром приходит вовремя — как всегда. Катя, уставшая, с покрасневшими глазами и неаккуратно забранными в хвост волосами, опасно шатается, когда дети почти сшибают её с ног.

— Ну как? — негромко спрашивает Антон, когда они все вчетвером идут обратно.

— Прямых улик у них нет, только косвенные, — голос у неё неживой, будто она механически пересказывает сотню раз повторённые слова. — Я надеялась, что прекратят уголовное дело, потому что, если дойдёт до суда…

Предложение она не заканчивает, но Антон и так прекрасно понимает, что шанс получить оправдательный приговор ничтожно мал. Так это работает.

— Но адвокат сказал, по его статье уже не прекратят, под основания не подходим. Дома есть что поесть?

То, как буднично она переключается с таких больших тем на повседневные, заставляет сердце Антона болезненно сжаться.

— Овсянка осталась, — отзывается он.

А кроме этой овсянки ничем помочь и не может.

Попрощавшись с Позовыми, Антон месит ботинками грязь главной улицы, направляясь домой. Он, наверное, должен сейчас облегчённо выдохнуть, потому что больше не нужно ни с кем складывать кубики, не нужно запариваться над полноценным трёхразовым питанием, не нужно никого расчёсывать и отвечать на неудобные вопросы. Но вместо этого, стоит ему переступить порог собственного дома, и он чувствует, как на плечи опускается чугунное одеяло одиночества.

Здесь слишком тихо, слишком пусто. Слишком мёртво.

Антону даже не нравится то, что идёт по телевизору, но он всё равно включает проклятый ящик, чтобы повтор «Уральских пельменей» хоть как-то врезался в эту оглушительную тишину.

Телефон вибрирует — новое уведомление. Антон себя ловит на том, что ждёт каждого такого жжж с нетерпением.

«Ну как, есть новости?» — интересуется BRUTSNAK.

Новости о задержании Димы уже облетели весь интернет, и, конечно же, новая волна теорий, которые утверждают, что штука побуждает местных жителей на убийство, не заставила себя долго ждать.

«Хороших нет, пока тянут. Но и железных доказательств у них нет», — отвечает Антон, роняя себя между подушками дивана.

«С нашим правосудием это уже хорошие», — не соглашается BRUTSNAK и Антон горько улыбается.

Как так глупо получилось, что он теперь изливает душу незнакомке из тиктока?

Да очень просто, в этом уравнении участвуют следующие переменные: находящийся под следствием Позов; убитая горем Оксана; съехавший с катушек Дрон. Если бы Антон каждому из них был лучшим чем есть другом, он бы был с ними в трудный момент, наверное. Но заглянув внутрь себя, он может честно признаться — нет на это ни сил, ни слов. Что говорить? Что делать? Почему всё резко такое сложное? Наверное, это психологи называют новомодным «нет ресурса». Звучит до противного правильно — Антон себя ощущает пустым амбаром, в котором, когда хватились, нашли только жалкую горсть зерна, которой не хватит, даже чтобы мышей прокормить.

«Мне всё кажется, я должен чем-то помочь, но не знаю, чем», — признаётся Антон.

«Себе сначала помоги, а потом уже другим,» — резонно замечает BRUTSNAK.

Легко сказать, только кто его будет ждать, пока он вылезет из этой ямы? Оксане, Диме, Дрону он нужен прямо сейчас, и если не проявить инициативу сейчас, то будет ли он вообще их другом потом? Или просто похерит многолетнюю дружбу ни за что?

«У тебя когда-нибудь было такое, что понимаешь, что делаешь хуйню какую-то, но иначе всё равно не можешь?» — спрашивает Антон.

«И не раз, — отзывается BRUTSNAK. — Но всё можно пережить, если есть, с кем поделиться».

В том-то и соль! Если есть с кем поделиться! А если нет? Если ты застрял в своём сером промозглом доме, в своей серой промозглой жизни, наполненной сосисками и сменными экранами для Xiaomi Redmi Note? Идти на пляж со штукой откровенничать? Или чайкам душу изливать.

Кто-то в таких случаях в церковь идёт, вспоминает Антон, но от одной мысли о том, чтобы пойти о своей ситуации рассказывать батюшке, передёргивает.

Кто-то в таких случаях идёт к психологу, но в случае Антона это только добавит в его биографию ещё один постыдный факт. В Ивеле просто станет на одного психа больше — так и будут говорить, что общение с Дроном ему на пользу не пошло.

Антон кидает телефон на подоконник и поднимается с дивана.

Всё можно пережить, если рядом есть кто-то, кто любую твою безумную идею подхватит, любое решение примет и не посмотрит на тебя, как на умалишённого. Антон такое последний раз чувствовал когда? Лет…

пять

назад.

Наверное, поэтому столько песен о любви, столько книг и фильмов — потому что любовь даёт тебе то безусловное принятие, благодаря которому можно не ёбнуться.

Антон пытается усадить себя за рабочий стол и даже достаёт какой-то разъёбанный планшет, который ему отдали на запчасти, но мысли в голове перескакивают с одной на другую, толкаются, мешаются, галдят.

Что он будет делать дальше, если ничего не изменится? Дальше только хуже.

Тяжёлая сизая волна паники захлёстывает Антона, и дышать становится трудно.

Дальше нет ничего, кого ты обманываешь? В твоей жизни уже не будет ничего, потому что ты, как баклан, застрял на камне посреди океана и просрал всех, кто был тебе когда-либо дорог.

Руки не слушаются. Палец режется о треснутое стекло планшета, и Антон на автомате тащит его в рот. Кровь солёная. Это хорошо. Это значит, он не призрак, который утонул в шторм и теперь мается на земле, а живой человек, у которого ещё половина жизни впереди.

(но дальше только хуже)

Сизая волна паники зависла над макушкой, рискуя обрушиться в любой момент. Антон чувствует, что у него нет сил с ней бороться, но страх от того, что будет, если он отпустит контроль и позволит ей утащить себя в эту тёмно-синюю глубину, слишком силён.

Нет, он пока что будет сопротивляться. Он пока ещё побарахтается. Он встанет и обуется, и наденет куртку, и выйдет на крыльцо, чтобы нагнать себе в лёгкие побольше отрезвляющего холодного воздуха. И будет минута за минутой продолжать проживать свою промозглую серую жизнь, потому что все так делают, и он будет.

Ноги сами спускаются со скрипучего крыльца, пальцы сами лезут в карман за сигаретами. Разочарованно мнут пустую пачку — утром, пока дети умывались, докурил последнюю.

Что ж, дойти до магазина и повидаться с мамой — не худшая идея, пусть даже за это придётся заплатить прослушиванием лекции о вреде курения.

Антон застёгивает куртку до конца и накидывает капюшон — в середине октября уши уже начинают мёрзнуть.

Одна короткая перебежка до магазина — ничего сложного. Ноги сами знают дорогу, голове даже не приходится включаться. Они сюда ходили миллион раз, они дойдут и на автопилоте, в каком бы состоянии Антон ни был — даже если он пьян, или болен, или без сознания.

И поэтому сейчас он включает голову, только когда поднимается на крыльцо, и в нём оказывается на одну ступеньку меньше положенного.

Потому что это крыльцо дома Поповых.

Антон растерянно моргает, словно его сюда телепортировало. Словно здесь невозможно было оказаться, как будто он не на соседней улице, а в параллельном измерении оказался.

Но зачем-то же он тут оказался? По старой памяти? Пришёл на давно выветрившийся запах любви?

Допустим, он захочет остаться — что самое худшее, что Арсений сделает? Прогонит под предлогом занятости? Снова затеет скандал? Ничего нового.

И ничего страшного.

Поэтому Антон, уже сознательно, уже тот Антон, который запертый в черепе мозг со смешно выпученными глазами, а не тот, который двигающаяся на автопилоте гора мяса, поднимает руку и стучит в дверь.

С минуту ему никто не открывает, и он начинает задумываться о том, что, возможно, Арсений у штуки или уехал на пароме вместе с родителями, или пошёл интервьюировать местных — он, по сути, может быть где угодно. Но когда минута заканчивается, за дверью раздаются шаги, и Арсений открывает дверь — сонный, лохматый и босой.

— Привет, — говорит ему Антон.

И Арсений отвечает:

— Привет.

И его голос звучит совсем как раньше.

●︎●︎●︎

Когда кинотеатр закрыли, молодёжь сначала грустила. Но довольно быстро стало понятно, что одним пустующим зданием больше — значит, больше одним неофициальным местом для сборов.

Из таких мест Антон больше всего любил заброшенные доки и столовую, но, когда появился кинотеатр, это место стало его любимым. Сначала — чтобы пить отвратительные химозные «коктейли» с пацанами, затем, чтобы обжиматься с девчонками, но позже, сильно позже — чтобы встречаться с Арсением.

В целом, воспоминания об этом месте у Антона тёплые, но в самый первый раз, когда они договорились встретиться, он думал, у него сердце выпрыгнет из груди.

Свет пробивался из узеньких окон под потолком, и поднятая внезапным движением пыль вспорхнула с бархатных кресел и кружилась в прямоугольных солнечных лучах.

Арсений пришёл раньше — сидел на краю сцены, вытянув и скрестив свои длинные ноги.

— Привет, — сказал ему тогда Антон.

И Арсений ответил:

— Привет.

Антон осторожно обошёл дыру в полу, там, где крыша прогнила, и из-за постоянных дождей повалились перекрытия, и неловко присел на край сцены чуть поодаль, подойти ближе сил не было. Уставился перед собой на ряды бордовых кресел, боясь поймать чужой взгляд.

— Я тебя позвал, потому что поговорить хотел, — негромко начал Арсений. — О том, что… ну, что произошло.

— Я никому не скажу, — подскочил на месте Антон. — И это не моё дело вообще.

— Нет, ты не понимаешь, — замотал головой Арсений. — Это всё в прошлом. Я больше не… Больше не.

— В прошлом… — бесцветно прошелестел Антон, вцепляясь пальцами в край сцены.

Арсений кивнул:

— Я не хочу, чтобы про меня думали… чтобы ты про меня думал, что я какой-то там извращенец, что я как-то там неправильно на тебя смотрю, или что я думаю про тебя… или… или про кого-то ещё такие вещи. Это не так.

— Это не так, — снова повторил Антон, словно попугай. — М.

Вот оно что, значит. Всё в прошлом, он больше таким не занимается, и ловить Антону тут нечего. Понятно-понятно. Какой, всё-таки, Шастун дурак был, что хотя бы на мгновение представил себе, что у них что-то может получиться. Сам виноват — сам себя обнадёжил, сам теперь и расхлёбывай.

Что-то зашуршало под сидениями, они оба синхронно вздрогнули, а затем проводили взглядами упитанную крысу, уверенно пересекающую зал.

— А если… а если я бы хотел, чтобы… — горло пересохло, Антон сглотнул и заставил себя продолжить, просто потому что знал, что, если он не скажет этого сейчас, он не скажет это никогда. — Чтобы ты как-то неправильно на меня смотрел?

— Что? — в голосе Арсения было так много растерянности, что она ощущалась почти физически.

Губы так дрожали, что Антон сам удивляется, как заставил их складывать звуки в слова:

— Потому что я… я думаю про тебя такие вещи.

Рядом раздался треск — это Арсений оторвался от сцены и сделал шаг вперёд, наступив на какую-то пустую жестянку. Он постоял так с минуту неуверенно дёргаясь на месте, словно в беззвучном диалоге с самим собой, а затем шумно выдохнул и развернулся к Антону.

— Я думаю… Мне кажется, мы друг друга неправильно поняли.

Антон почувствовал, как страх уступает место раздражению:

— Ну да, Шастун же такой тупой, что не может понять, что это значит, когда два мужика целуются. И такой молодой, что вообще, наверное, не знает, откуда дети берутся. Что он там вообще понимает, что он там вообще чувствует, он что, тоже человек, что ли?

Голос, звонко отражаясь от стен кинотеатра, гремел под потолком. Стая птиц испуганно вспорхнула с карниза маленького окошка.

— Шаст, Шаст, подожди, тихо, — Арсений примирительно поднял руки вверх. — Я не это имел в виду, я просто… Ну понимаешь, просто не думал, что такое возможно.

— Какое «такое»?

— Что нас таких здесь два.

Антон сам тогда не понял, что его в этих словах царапнуло, но ощущение было неприятное.

— Я не… это не про то, что мне лишь бы с кем, но чтобы он тоже… — проворчал он, отворачиваясь от пристального взгляда Арсения. — Это про то, что ты, именно ты, мне… кхм. Давно.

И когда Антон всё-таки решился поднять голову на Арсения, на лице у него почему-то была не растерянность или радость, а мрачное недоверие. Теперь Антон растерялся сам.

— Тебя ребята подговорили? — холодно поинтересовался Арсений.

Антон удивлённо заморгал, оборачиваясь по сторонам, словно эти самые ребята могли прятаться где-то рядом.

— Поз? Не, на него не похоже. Серёга?

— Какой нахуй Серёга? — злость начала возвращаться.

— Матвиенко, — спокойно пояснил зачем-то Арсений, как будто они оба не знали прекрасно, о каком Серёге речь.

Антон резко оторвался от края сцены:

— Да? Вот это тоже Серёга подговорил?

Добраться до него было не сложно — пара широких шагов через мусор и доски, одно резкое движение, чтобы схватить его за футболку, и ещё одно — чтобы поцеловать.

Почему-то думал, что будет странно и неловко, что щетина будет царапаться и носы мешаться, но ничего этого не было. Было нервно и очень отчаянно, и через пару секунд Антон подумал, что хуйню какую-то творит, и даже попытался отстраниться, но почувствовал, как руки Арсения осторожно оплетают его спину. Его лицо под ладонями было тёплым и мягким, но Антон всё равно не мог отделаться от ощущения, что держит в руках что-то хрупкое, то ли драгоценную вазу, то ли древнюю статую.

И только когда они прервали поцелуй, чтобы набрать воздуха, Антон понял, что чувствовал: ему было страшно. Но не тем парализующим страхом, который заставляет тебя застыть на месте, а тем щекочущим страхом, который заставляет сердце колотиться быстрее в предвкушении того, что ждёт впереди.

Впереди было море.

●︎●︎●︎

В доме Поповых мало что изменилось не то что за последние пять, за последние двадцать лет. Всё те же часы с кривенькой кукушкой, тот же сервиз на полке, те же аккуратные вязаные салфеточки на комоде и на телевизоре.

Арсений аккуратно закрывает дверь за его спиной, пропуская Антона в дом, на автомате дёргается к окну, потянув руку к соломенным жалюзи. Привычка, ха, не испарилась за столько лет. Антон коротко, еле заметно кивает, и Арсений тянет за верёвку, не отводя от него настороженного взгляда.

— Чего, твои уехали? — интересуется Антон, стаскивая кроссовки.

— Ага. Сестру из роддома выписывают завтра, — пожимает плечами Арсений.

— А ты чего с ними не поехал? — это уже скорее из вежливости.

Арсений морщится:

— Да ты же знаешь, какие у нас отношения с ней.

— М.

Всё почему-то то же самое — как будто Антон незаметно для себя вышел из дома, провалился в портал и перенёсся на пять лет назад. Дом тот же, Арсений тот же, доски под ногами скрипят так же.

— Чай будешь? — спрашивает Арсений тихо-тихо, как будто заранее знает ответ.

— Да я, наверное… — выдыхает Антон и даже заставляет себя договаривать — зачем?

Арсений, прижатый к кухонному пеналу почти вплотную, бегает по его лицу каким-то несчитываемым взглядом — то ли понять пытается, то ли запомнить. То ли боится поцеловать первым.

И Антон почему-то думает, что будет странно и неловко, что щетина будет царапаться и носы мешаться, но всё равно целует. Не странно, и не неловко, и ничего не мешается.

Вот чёрт.

Перед глазами всё плывёт, в горле встаёт ком. Кожа под пальцами — тёплая, родная, Антон оставляет на ней следы, впивается ногтями, словно боится выпустить из рук и потерять. Снова. Пьёт поцелуй, как пять лет блуждавший по пустыне путник, наконец-то дорвавшийся до воды.

Вот, что он испытывал всё это время — жажду, дефицит, животную тоску по близости. И с этой животной тоской он сейчас впивается в чужой рот, со всей своей болью вжимает Арсения в шкаф. С полки в углу на них смотрит Николай Чудотворец, с холодильника — магнитики «Анапа 2008» с счастливо улыбающимися членами семейства Поповых.

Пусть.

Пусть смотрят.

Пусть смотрят, как Антон тянет их сына на себя за футболку, как скользит руками по разгорячённой коже. Пусть смотрят, как Арсений запрокидывает голову, подставляя шею под поцелуи, и пусть слушают, как он то ли стонет, то ли всхлипывает, когда Антон подхватывает его под бёдрами.

Ткань пижамы под пальцами такая тонкая, такая мягкая, но Антон от прикосновений к ней не испытывает ничего, кроме раздражения — ему нужно то, что под. То, что она скрывает. Нужно касаться его кожи своей, чувствовать тепло, и запах, и соль его пота, и биение его пульса под губами. В идеале — раствориться в нём и растворить его в себе, но это, говорят, то ли физически невозможно, то ли уголовно наказуемо, поэтому приходится довольствоваться малым.

Приходится Арсения целовать, забираясь в открытый рот, и языком скользить по шее, и сминать его под пальцами. И чувствовать в ответ — как он вцепляется, кусает, царапает, тянется под одежду. Чувствовать эхом ту же животную тоску, что съедала его все эти годы.

Антон отстраняется не потому что хочет меньше — он просто хочет больше, хочет и чувствовать, и смотреть. Ладони сами гладят Арсения по волосам, пропуская тёмные пряди между пальцами. Точно такие, как Антон помнит.

Щёки у Арсения мокрые — приходится покрывать его лицо поцелуями, пока он смеётся и уворачивается. Лицо предсказуемо солёное, как море — и Антон в этом море захлёбывается с радостью.

Арсений отрывается от пенала, тихо шипит и красноречиво трёт спину в том месте, где ручка впилась ему бок. Антон стыдливо дёргает плечами, трёт красный след пальцами вслед за ним — и так легко в этот момент скользнуть ладонью под резинку пижамных штанов, потянуть на себя за бедро, легонько царапая. Арсений прикрывает глаза, и в этом движении Антону видится не нега, не удовлетворение, а мимолётная горечь. Смирение с невозможностью сопротивляться —

И он не сопротивляется.

Доски под ногами всё ещё скрипят в тех же местах, которые Антон помнит, ему даже видеть их не надо — он и не видит, потому что идёт спиной. Тело помнит количество шагов до поворота к лестнице, тело помнит количество ступенек, даже гвоздь на предпоследней ступеньке, на который нужно умудриться не наступить, помнит.

Антон не запоминает, куда летит его толстовка, и на футболку тоже внимания не обращает. Мира вокруг, за границами их тел, всё равно не существует, так зачем обращать на него внимание?

Не существует бьющего в окно солнца, не существует накатывающих на берег волн, не существует уродливой розовой штуки на мокром песке. Не существует Ивеля, не существует покосившихся домов, не существует ржавого пирса и причаливающего к нему парома.

Существуют только Арсений, только Антон, только их шорохи и вздохи, шёпоты и крики, только их горечь, и соль, и сладость.

Только момент, который завис в безвременье и никогда не сольётся с оставшейся реальностью, потому что никогда не являлся её частью.

И он длится,

и длится,

и длится.

●︎●︎●︎

— И вот представь, так могло бы быть всё это время.

Голос у Арсения хриплый и расслабленный.

Антон замирает, переставая перебирать пальцами его волосы:

— Как?

— Ну вот так. Хорошо.

Где-то за окном прилив отступает, обнажая дрожащее розовое тело, оставляя его на милость всем стихиям, снова делая его уязвимым и жалким.

Антон возвращается в реальность, где эта минутная слабость ничего не решила. Не дала ему ответов. Не создала между ними волшебный мост понимания, не вернула всё как было. Где-то там Дима всё ещё в СИЗО, Оксана всё ещё скорбит, Дрон всё ещё сходит с ума. А Антон… Антон тут, валяется в чужой постели, накрывая голову подушкой, чтобы не слышать мира снаружи.

Метафорически.

Физически он приподнимается на локтях, заглядывая Арсению в лицо:

— Ты же… ты же понимаешь, что так не могло быть?

— Почему? — лениво хмурится Арсений.

У него волосы смешно прилипли ко лбу, но сам он абсолютно серьёзен.

С ним не хочется спорить, хочется к нему прижиматься, стремясь сохранить убегающее тепло ещё не остывших тел, но как к нему прижиматься, когда он чепуху какую-то спрашивает?

— Потому что нет такого сценария, где мы могли бы быть вместе, — Антон прикрывает глаза.

— Очень даже есть, — пожимает плечами Арсений. — Ты просто зассал.

Вот оно что. Вот он как думает. Оно и логично — что ещё он мог думать? Либо зассал, либо разлюбил, и Антон явно не разлюбил.

Антон открывает глаза. Перед ними — чужое плечо в родинках, такое родное. В него бы уткнуться, но вот в чём беда — сейчас оно бесконечно далеко, словно за сотни световых лет.

— Зассал, — повторяет Антон и поджимает губы. — Зассал, да. Ты думаешь, я поэтому с тобой не уехал?

Видно, как челюсть Арсения, ещё секунду назад мягкая и расслабленная, теперь напрягается.

— Ну ты же так и не потрудился мне объяснить, почему.

О, старый добрый Арсений с его стремлением подцепить и ужалить посильнее, если его самого задело. «Не потрудился» — как будто Антону лень было.

Антон садится на кровати, позволяя покрывалу окончательно соскользнуть с плеч.

— Или может, я не объяснил, потому что знал, что ты натворишь глупостей?

Так его, снисхождение бьёт снисхождение — так же работают любящие отношения между людьми, которым не плевать друг на друга, да?

Арсений остаётся лежать на своём месте, подложив руку под голову, всем своим видом показывает, что ждёт объяснений.

— Я собирался, — выдыхает Антон. — Я собирался с тобой уехать.

Та ночь встаёт перед глазами, словно прошло не пять лет, а пять дней. Горько-солёный ветер с моря, крики чаек, рюкзак в руке — тяжёлый. Он не хотел набирать много, но уехать в новую жизнь с одними трусами и паспортом тоже казалось странно. Шорох песка под ногами, колотящееся где-то в горле от волнения сердце и невысокий силуэт, отделяющийся от стены дома.

— Я собирался с тобой уехать — вещи собрал, записку маме оставил, деньги взял. Из дома вышел.

— И не дошёл, — подсказывает Арсений. — Дроновы инопланетяне тебя похитили?

— Почти. Стас.

Арсений вскидывает бровь, но больше не ёрничает — ждёт пояснений.

И Антон, набрав воздуха в лёгкие, наконец-то выталкивает из себя то, что мерзким липким комком гнездилось у него в груди все эти годы:

— Он знал откуда-то. Попросил меня не уезжать — сначала по-хорошему, по-дружески. Я отказался. И т-тогда он… пообещал, что, если мы уедем вместе, он всем расскажет про нас. Родным, друзьям, всем — чтобы никто не сомневался, что мы там просто на заработки уехали или что. И я… Я знаю свою маму, её реакцию я бы ещё пережил. Но, Арс. Твои… Я же знаю, что ты бы не пережил их разочарование. И я… и я не пришёл. Развернулся, домой вернулся, записку забрал.

И всю ночь лежал с открытыми глазами в одежде поверх покрывала, слушая, как прибой за окном то набегает на берег, то отступает, словно тоже не может раз и навсегда решить, чего хочет.

Арсений молчит несколько секунд, но взгляд у него внимательный и колючий. Только когда он открывает рот, Антон понимает, что колючесть эта предназначается ему:

— Зачем бы ему это делать? Стасу.

— Я ебу? — пожимает плечами Антон. — Не хотел друга терять, наверное. Что иронично, конечно, потому что я так с ним с тех пор и не общался.

Тишина в комнате некомфортная, царапающая. Ветер, врываясь в открытую форточку, треплет занавеску, но, кроме этого, никто не издаёт ни звука.

— Скажи хоть что-нибудь, — просит Антон, сдаваясь под тяжестью этого напряжения.

— Я не знаю, если честно. Звучит, как будто ты на ходу что-то придумал, лишь бы оправдаться.

Щёки Антона вспыхивают практически мгновенно, он подлетает на ноги и принимается метаться по комнате в поисках своей разбросанной одежды:

— Т-ты издеваешься, что ли? Я ему тут, блядь, душу изливаю, а он…

— Ну ты мне что угодно можешь сказать, чтобы оправдать, почему остался, — пожимает плечами Арсений, оставаясь на своём месте.

— Я, блядь… Нет, знаешь, что, а почему я оправдываюсь? — Антон агрессивно натягивает на себя футболку. — Почему ты не оправдываешься, какого хера ты без меня уплыл?

— А я тебе объясню, — подчёркнуто спокойно соглашается Арсений. — У нас был уговор, и я тебе с самого начала говорил, что не могу уже тут оставаться.

— Занятно, — фыркает Антон, прыгая на одной ноге, пока натягивает штанину на вторую. — А чего тогда я первый предложил уехать? До этого тебе норм было, да? Ничего не жмёт, Арс?

Господи, ну какой глупостью было решить, что секс что-то исправит, сблизит их или хотя бы притупит желание начистить друг другу ебальники.

— Хочешь доказательств? Ладно! Хорошо! Отлично! — рычит Антон, пока Арсений хладнокровно наблюдает за тем, как он пытается натянуть носки. — Не веришь мне — а я тебе свидетеля приведу! Посмотрим, как ты запоёшь, когда поймёшь, что объебался.

— Стаса, что ли? — фыркает Арсений.

Антон морщится:

— Ага, щас, блядь. Я с этим ушлёпком на одном поле срать не сяду. Я Дрона позову.

— Для человека, который кинул меня, лишь бы никто не узнал про его ориентацию, ты дохрена кому сам растрепал, — усмехается Арсений и только сейчас сам встаёт с кровати.

Ишь ты, полиция секретов нашлась.

— Не дохрена кому! — цедит Антон сквозь зубы. — Только Дрону, потому что ни с кем не общается и никому не распиздит.

— Ну-ну, — это уже летит ему в спину, потому что Антон вылетает из комнаты и хлопает за собой дверью так, что весь дом ходуном ходит.

Спускаясь по лестнице, он думает, как он вообще мог позволить всем этим глупым тактильным штукам так затуманить себе разум, чтобы снова оказаться в постели с Поповым. Дело же не просто в том, что он уехал — дело в том, что он Антона забыл, как только отдал швартовы. И ладно бы ехал за какой-то там своей свободой, ладно бы с другим мужиком осел, но нет же, нет, сам себя снова запихал в рамки, и сам какую-то чепуху мелет, что ему нужно было в свой Питер вонючий свалить.

На улице мерзкая ледяная морось, но Антон даже не застёгивает наспех накинутую на плечи куртку. Несётся, перескакивая через лужи грязи, свежие и не очень, а внутри клокочет злость на эту несправедливость.

Ладно, Арсений мог злиться, пока не знал, почему Антон остался, но ломать комедию с недоверием, когда Антон всем пожертвовал ради того, чтоб от Попова-младшего родители не отказались! Потому что Арсению это важно было! Потому что он сам говорил много раз, что они не смогут понять, не смогут принять, что разобьют друг другу сердца этим разочарованием. И Антон посчитал своим долгом его от этой боли заслонить, уберечь — и ради чего? Ради чего?

Чтобы вот сейчас нестись через весь посёлок к опушке за свидетелем, потому что без этого человек, ради которого он пожертвовал всем, думает, что Шастун просто зассал.

На поляне Дрона тихо — только ветер хлопает подозрительно открытой дверью вагончика.

Антон зовёт друга по имени, но никто не откликается. Растерянно заглядывает внутрь вагончика — там никого нет, из странного только бардак, обычно Дрону не свойственный. Может, он забыл дверь запереть, а в остальном ветер постарался?

Антон делает пару кругов по полянке, попутно остывая, и возвращается обратно. Надо было сразу на пляж идти, только время бы сэконономил.

Арсений встречает его на крыльце со скрещенными на груди руками:

— И где твой свидетель?

— Нет его, небось, у штуки сидит, — ворчит Шастун в ответ, сворачивая к пляжу.

Арсений провожает его взглядом, но с крыльца не спускается — переобуваться из своих дурацких тапочек не хочет. Не больно-то и нужно.

Штука на месте — куда ей деться? Лежит. Всё такая же бледно-розовая, такая же студенистая и… одинокая. Антон специально обходит её по периметру, чтобы убедиться, что Дрон не валяется себе, закатившись между мерзких отростков, но не находит никаких его следов.

— Дрона не видела? — спрашивает Антон у штуки и сам смеётся от того, как нелепа идея с ней разговаривать.

Смеётся, и смеётся, и смеётся, и перестаёт только когда к нему спускается недовольный Арсений в галошах:

— Шаст, чё ты ржёшь?

И Антон отвечает невпопад:

— Кажется, Дрон пропал.

●︎●︎●︎

Это, конечно, очень смелое заявление. Решить, что человек пропал, потому что он не нашёлся в двух местах, в которых его видели чаще всего — по меньшей мере глупость. Арсений так и говорит, и Антон даже согласен — поэтому они ищут его в других местах, просто чтобы убедиться, что никуда он не делся. Куда можно деться в Ивеле?

Но мама говорит, что не видела его по меньшей мере дня два, отец Александр тоже не помнит, чтобы Андрей заходил в церковь в последнее время. В медпункте его быть не могло, потому что он закрыт с самого задержания Позова, и вместо этого все ходят домой к Оксане. Оксана вообще не помнит, кого, где и когда она видела. Родители Арсения пишут, что с ними на пароме Андрея не было.

Антон весь вечер понедельника сидит на крыльце вагончика и ждёт, что Дрон появится из леса с ведром грибов, и они посмеются, и выпьют пива, и забудут это глупое недоразумение.

Но Дрон так и не приходит, и Антону всю ночь снится, что стучащая в окно ветка это Дрон, замёрзший и потерянный, просящий, чтобы его впустили в дом. Но утром никакого Дрона у дома не обнаруживается. Зато на кухне обнаруживается Арсений — он вчера заставил Антона всё-таки уйти спать, а не сидеть всю ночь, и вот, оказывается, остался (или вернулся?).

Арсений жарит яичницу-болтунью, которую он всегда выпендрёжно называл «скрэмбл», и этому можно было бы умилиться, но Антон знает, что это просто одно из немногих блюд, которые Арсений готовить умеет.

— Встал? Проходи, садись. Чай будешь? — поразительно, как по-хозяйски он ведёт себя на кухне этого дома, хотя никогда тут раньше не готовил.

Антон, шаркая тапками, сонно плетётся к столу и осторожно усаживается на крайнюю табуретку, словно это он тут в гостях. Смотреть на Арсения в бабушкином фартуке поверх спортивного костюма на собственной кухне — странно. Словно это оживший сон, или Антон через замочную скважину смотрит в параллельную реальность, где они всё-таки нашли способ быть месте. Интересно, насколько эти глупые мечты были жизнеспособны? Ужились бы они на одной территории? Сошлись бы в быту? Или вся их страсть на самом деле держалась на запретности, на чётком понимании, что у них никогда не будет своего «долго и счастливо»?

— Лимон?

— А?

— Лимон добавлять, говорю?

— У меня нет лимона, — вздыхает Антон.

Арсений отмахивается:

— Я купил. У тебя вообще ничего не было в холодильнике, пришлось в магазин сходить.

Перед Антоном появляется тарелка с яичницей и ломтиками действительно невесть откуда взявшегося помидора, а следом за ней и кружка с чаем. Его любимая. Запомнил.

— Ты думаешь, я тут вообще впроголодь живу, да? — усмехается Антон, подцепляя вилку пальцами и нацеливаясь на самый соблазнительный кусок яичницы.

— Чё мне думать, я вижу.

Арсений снимает фартук и вешает его обратно на крючок, с которого Антон его никогда не снимал, а следом и сам усаживается за стол со своей тарелкой. За его спиной солнце пробивается в окно через низкие тяжёлые тучи с сизыми боками. Похоже на семейный завтрак.

Яичница на вкус отвратительная, Арсений умудрился как-то её пересушить, но Антон всё равно запихивает её себе за щёки и усиленно жуёт. В конце концов, если он собирается сегодня отправляться искать Андрея в лес, силы ему понадобятся.

— Я думаю, пора подключать полицию, — задумчиво тянет Арсений, и семейный завтрак становится больше похож на совещание поисковой группы.

— И что они сделают? Ещё кого-нибудь арестуют без доказательств? — фыркает Антон. — Нет уж, спасибо, без мусоров обойдёмся.

Арсений качает головой:

— Шаст, дело серьёзное, человек пропал. Может, его увезли с острова. Может, его держит кто-то у себя. Нужно, чтобы его искали профессионалы.

Антон отхлёбывает обжигающе горячий чай и морщится:

— «Профессионалы», я тебя умоляю. Эти профессионалы пойдут спрашивать у местных про Дрона, выяснят, что у него с головой не всё в порядке, и забьют. Мало ли куда ваш шизик сбежал — пропал без вести.

— Ну хорошо, не менты, так спасатели, — продолжает настаивать Арсений. — Или Лиза Алерт.

Но Антон только отмахивается:

— Да кто сюда поедет?

Над столом повисает напряжённое молчание, только стук вилок о тарелки соперничает с криками чаек за окном за право быть основным звуковым сопровождением завтрака.

Арсений первым сдаётся в попытках доесть то, что сам и приготовил, и откладывает вилку:

— Хорошо, и что ты предлагаешь делать? Просто забить?

— Я сам его поищу, — мрачно отзывается Антон. — Если не найду, тогда помощи попросим, хорошо?

— Сами поищем, — поправляет его Арсений. — Я с тобой.

Он поднимается из-за стола и тянет руку, чтобы, видимо, похлопать Антона по плечу, но останавливает себя в последний момент. А жаль.

На сборы уходит какое-то время, приходится спустить с чердака резиновые сапоги, чтобы не обходить топи, и ещё зарядить большой фонарь, который пригодится, если Дрон не отыщется до темноты.

— Рита говорит, ничего не знает, не видела, — докладывает Арсений, расположившийся на продавленном диване с телефоном. — Я думал, может, он сорвался сына повидать.

— А ещё у него родственники на большой земле есть? — отзывается Антон, подбирающий переходник для фонаря в коробке с электрическим хламом. — Спроси её, может, кто-то там в курсе.

В каком-то смысле, делать всё это вместе легче. Вселяет надежду, что вдвоём они хоть до чего-то додумаются, да и материально-техническая база у них на двоих больше — Арсений из родительского дома приносит какие-то печенья и бутылки с водой, чтобы можно не прерываться на обед. Они как будто снова пацаны, которые играют в отважных спасателей, только штаб теперь дома у Антона, а не в домике из картонок в лесу.

Упаковывая всё это в старый походный рюкзак, Антон думает о том, как странно он себя ощущает — он ни за что не хотел бы, чтобы с Дроном что-то случилось, но именно сейчас он ощущает себя… живым? очнувшимся от спячки? Сейчас, когда он кому-то нужен.

И когда Арсений рядом.

Может быть, он был прав в том, что сбежал даже без Антона, потому что всё это время, все эти годы, жизнь здесь была больше похожа на медленное умирание. Из-за отсутствия Арсения или из-за самого Ивеля — Антон пока так и не понимает. Но понимает, что оставлять всё на своих местах у него сил нет.

Он подумает об этом после того, как они найдут Дрона.

Перед выходом Антон зачем-то отчитывается BRUTSNAK о том, что пойдёт сегодня искать пропавшего друга — и получает в ответ ободряющее «Я в тебя верю». Приятно.

— Хорошо бы до дождя управиться, — вздыхает Арсений, глядя на низко повисшее мрачное небо.

— Ничего, не сахарные, — мотает головой Антон и уверенно сворачивает к тропинке, ныряющей в лес, к вагончику пропавшего.

Они идут уверенно и бодро. Под ногами хрустят ветки и уже начавшая опадать листва.

— О чём вы с ним разговаривали в последнее время? — осторожно интересуется Антон.

Арсений переводит на него растерянный взгляд — думал о чём-то своём.

— С Дроном? Да о штуке этой в основном.

— И что, есть варианты, что это может быть?

Арсений усмехается:

— Таких, которые бы тебя устроили — нет.

— Меня уже любые устроят, — вздыхает Антон, поправляя лямки рюкзака. — Просто хочу понять, что у него в голове было, когда он пропал.

— Да много интересного.

Отдельные лучи солнца всё-таки пробивают себе путь среди туч, чтобы запутаться в листве и в волосах Арсения. Любоваться им сейчас неуместно, но Антон всё равно себя чувствует так, будто ему положена компенсация за те пять лет, что он лишён был этой возможности. Тем более, на любого человека приятно смотреть, когда он рассказывает о том, что ему интересно.

— На самом деле, идеи Дрона были не так уж оторваны от реальности, — начинает Арсений. — Не в том плане, что они не были фантастическими, а в смысле… ну, они пересекались с тем, что говорили другие люди, ничего кардинально нового он не выдумывал.

Тропинка заканчивается, и они входят в лес. Если не думать о контексте, можно подумать, что они на приятной осенней прогулке, просто наслаждаются природой и делятся историями про друзей.

— Ещё до того, как я уехал, у него была такая идея, — продолжает Арсений. — Помнишь, он один раз в Москву катался, и ему жуть как не понравилось?

— Ну?

— Вот он мне говорил, что там постоянно было какое-то ощущение, что за ним кто-то смотрит.

— Ну понятно, сколько там, десять миллионов? Я себе даже представить столько людей не могу.

— Тринадцать уже, — поправляет Арсений. — Но он не про это говорил. Он знаешь, что рассказывал? Что там за ним из углов как будто наблюдают какие-то твари с глазами, которые все часть какой-то одной системы, как грибница у них там. И хуже всего это в метро — там эпицентр, что ли, я не знаю. Дрон говорил, он очень боялся в метро потеряться, потому что у него было ощущение, что он может уехать совсем не туда, прямо на другой слой реальности, где всё в этих тварях.

— Жуть, — резюмирует Антон.

Положа руку на сердце, он не может сказать, что у него, привыкшего к местным масштабам и безлюдности, мегаполис не вызвал бы похожую реакцию. Если бы, конечно, у него была склонность к формированию навязчивых идей.

— Я тогда это списал на то, что психика Дрона так отреагировала на непривычную обстановку, придумала кошмар, зацепилась за него. Это же очень в его духе, ты понял, да? Мегаполисы с кучей людей — плохо, вагончик в лесу на богом забытом острове — самое то.

Антон кивает.

— Но вот, в чём соль. Я когда в одном издании работал, у нас была девочка, которая параллельно там для своего проекта как-то собирала всякие городские легенды, вот всякую дичь и мистику в том числе, и я ей как-то по приколу вот эту всю идею Дрона рассказал — про монстров, про метро, про то, что можно в другое измерение уехать. Чисто, знаешь так, в прикол рассказал, как байку, а она мне говорит: знаю, слышала, это не новая тема. Типа, есть у них уже есть такая легенда, про то, что метро забирает тех, кто сам не знает, куда идёт. Может, Дрону её и рассказал кто-то и он впечатлился — я не знаю. Но я тогда прям удивился, что это не случайная страшилка из его головы, а что-то, что кто-то может подтвердить.

— Ничего удивительного, — вздыхает Антон. — Вон у уфологов целые сообщества есть, институты там всякие неофициальные. Я думаю… я думаю, Дрон, если бы он чуть менее нелюдимый был, был бы такой звездой у всех этих чудиков, которые в паранормальное верят…

— Да я если честно, уже и сам верю, наверное, — негромко бросает Арсений куда-то в сторону, словно с надеждой, что Антон его не услышит.

Но Антон слышит — и морщится недовольно:

— Это из-за штуки, что ли? У тебя что, эти, доказательства появились, что она работает, или что?

Арсений напряжённо кивает, но объяснять не торопится. С минуту они идут в неловкой тишине, слушая хруст листвы, и Антон уже собирается начать очередную свою тираду о том, что всё это бред сумасшедшего и магическое мышление отчаявшихся людей, но подбирает слова так долго, что этот ответ теряет актуальность.

А затем и вовсе из-за деревьев вырастает вагончик Дрона, и фокус внимания смещается на него.

Со вчерашнего вечера тут ничего не изменилось — дверь всё так же заботливо подперта бревном, чтобы ветер её не открывал, это Антон вчера оставил. Новых следов пребывания Дрона не добавилось, но Шастун всё равно убирает бревно и заглядывает внутрь вагончика.

— Ты думаешь, он сам себя снаружи бревном закрыл? — усмехается Арсений.

Антон пожимает плечами:

— Да я хуй знает. Может, его инопланетяне из кровати похитили и туда же вернули?

— А, мы уже такие версии рассматриваем?

— Я любые версии рассматриваю, — сдаётся Антон. — Лишь бы Дрон нашёлся.

Беспорядок внутри вагончика не изменился, никто не помыл посуду, никто не собрал валяющиеся на полу блокноты и ежедневники. Никто не материализовался в постели.

Антон замирает, его взгляд прикован к устилающим пол записям.

— Слушай, а… — робко начинает он, — ну, у нас же достаточно оснований волноваться за его благосостояние, чтобы… ну…

— Порыться в его вещах? — заканчивает за него Арсений.

И Антон почему-то сразу чувствует желание начать оправдываться:

— Ну я понимаю, что это некрасиво, но он же вёл какие-то записи, может, тут есть что-то… да блин, может, тут лежит дневник, где прямым текстом написано «пойду строить себе землянку около вышки».

— Ага, и координаты указаны, и карта нарисована, — фыркает Арсений.

— Знаешь, Арс, для человека, который занимается журналистскими расследованиями, я что-то не вижу в тебе вот этой вот тяги к самим расследованиям, — ворчит Антон, так и зависнув на пороге вагончика.

— Журналистские расследования обычно не включают в себя копание в личных вещах моих знакомых, — парирует Арсений. — А ещё это компрометирует потенциальное место преступления, ты же понимаешь, да?

Антон на автомате хочет ответить что-нибудь хлёсткое, но сам себя затыкает. Вон, чтобы Позова обвинить, не нужно было никаких улик, кроме передозировки подотчётного ему лекарства. Если дело Дрона всё же дойдёт до полиции, иметь на месте преступления следы ботинок и отпечатки пальцев — не лучшая идея. Может, Антону и удастся объяснить, что он хотел как лучше, и вообще частенько к Андрееву захаживал. А может, никто ему такой возможности не даст.

Но что тогда делать, отказаться от потенциально всё меняющей идеи, которая может спасти человеку жизнь, только из-за страха, что когда-то какой-нибудь нерадивый мент решит обвинить Антона?

— Дай мне перчатки, вон на дровнике лежат, — уверенно приказывает Антон и начинает разуваться прямо на крыльце.

Арсений послушно протягивает ему пару заношенных рабочих перчаток и осторожно уточняет:

— Меня тут нет, хорошо? Я внутрь не пойду.

Антон согласно кивает и делает шаг внутрь вагончика.

Бардак здесь не кажется естественным — слой пыли не метровый, пол к носкам не прилипает. Но при этом вещи не на своих местах — постель не заправлена, две немытые тарелки брошены на краю стола, ящик тумбочки выдвинут, и тетради с блокнотами, которые должны были в нём покоиться, вместо этого устилают кровать и пол.

Антон присаживается на корточки, чтобы заглянуть в записи, не поднимая ничего со своих мест. Так, тут номера телефонов родственников (ничего необычного, но могут пригодиться, нужно сфоткать); тут всякие измерения, сколько нужно стройматериалов, чтобы утеплить стены вагончика на зиму; рецепт солянки; названия лекарств…

Внимание Антона привлекает лежащий на кровати красный ежедневник, распухший от вкладышей, стикеров и воды. Кажется, это в него Дрон записывал результаты своих наблюдений за штукой? Тогда понятно, почему страницы от влажности такие волнистые.

Антон осторожно выбирает место рядом с кроватью, где на полу ничего не лежит, чтобы не потревожить потенциальные улики, и тянется за ежедневником. Пробегается глазами по паре страниц и всё-таки опускается на кровать — читать придётся долго.

— Что там? — Арсений заглядывает с крыльца внутрь. — Нашёл что-то?

Антон растерянно возвращается к самому началу книжицы.

— По ходу, это дневник…

Самое начало читать можно по диагонали — во-первых, там довольно старые записи, а во-вторых, Антону банально неловко читать о том, как сильно Дрон скучает по сыну и как ему обидно быть вот таким вот отцом, о котором ребёнок практически не помнит.

Где-то с середины ежедневника, недели три назад, появляется штука — и Дрон описывает её с такой нежностью, что, не видь Антон это чудовище вживую, может, и сам проникся бы её красотой. Для Дрона штука представляется новым чудом света, настоящей возможностью доказать всем скептикам, что они были не правы, когда отвергали возможность существования чего-то, что не поддаётся законам природы.

По мере того, как записи идут дальше, Антон замечает, что стиль становится более рваным, мысли скачут с одной на другую, уследить за логикой предложений становится всё сложнее. Меняется и то, как Дрон пишет о штуке — если в начале для него это была занятная диковинка, будоражащая воображение аномалия, то с каждой записью всё больше заметно, как штука становится для него живой. Он наделяет её не просто свойствами одушевлённого объекта, он начинает верить, что у штуки есть разум, сознание, намерения. Что у неё есть миссия.

И Антон уже не понимает, чему в этих записях можно верить, а чему нет. Тепло и лёгкая вибрация, которой штука якобы отвечала на попытки Дрона общаться с ней — это правда или галлюцинация мозга, тонущего в навязчивых идеях? Изменение положения гигантских отростков — это осознанное движение или работа приливов и отливов?

Дрон по ходу дневника быстро уверяется, что штука действительно, на самом деле, правда-правда исполняет желания — но только по одному на человека, поэтому своё он бережёт до последнего и научные изыскания проводит на соседях. Он тщательно документирует все случаи, начиная с Оксаниного и заканчивая каким-то мужиком, который попросил тысячу желаний, но в результате не получил ничего. Страницы, заполненные примерами, всё не кончаются и не кончаются, и Антон вынужден признать, что, если всё это правда, а не фантазии воспалённого разума, то перед ним, считай, настоящие доказательства существования паранормального.

Но чем ближе конец блокнота, тем сложнее вычленить из слов Андрея что-то членораздельное, местами заметки превращаются в отдельные слова, подчёркнутые, зачёркнутые, обведённые в круг, соединённые стрелками.

И только на последней заполненной странице Антон снова находит более-менее связный текст.

— Ты чего побледнел? — обеспокоенно интересуется Арсений со ступенек. — Что там? Читай.

И Антон читает.

«не могу не могу не могу видеть людей. самое смешно это конечно то что они все абсолютно все уверены что я ни с кем не разговариваю и потому не выдам их секреты. они доверяют свои секреты мне словно я могила словно я саркофаг где эти секреты секреты секретики умрут. но я на это не соглашался. я не соглашался хранить и тем более не соглашался слушать. но они говорят и говорят и говорят и я не могу никуда деться я слушаю. столько прекрасных вещей они могли бы сделать с этой открывшейся им возможностью. буквально изменить мир можно если вы договоритесь. один пожелает чтобы не было войн другой чтобы не было преступлений третий чтобы не было болезней и у нас будет рай на земле в течение пятнадцати минут. но им плевать на других плевать на всех они хотят всё себе себе для себя в себя. они вожделеют чужих жён. они изменяют своими супругам. они тайно делают аборты пока муж хочет третьего. сами рушат свои шансы на счастье и винят в этом других. эгоистичные твари все они все они все они все они

как можно не понять что вам дана уникальная возможность изменить всё? и вы тратите её на глупые желания уехать отсюда (в кутузку)? забеременеть? переспать с кем-то? тратите целое невероятное желание просто на то чтобы притворяясь незнакомкой в интернете начать снова общаться со старым другом которому сами и испортили жизнь?

я не буду так безрассуден. я потрачу своё желание на то чтобы узнать величайшую тайну я потрачу его на то чтобы узнать с чем мы имеем дело. я буду я буду носителем этого знания я знаю она хочет мне рассказать она хочет общаться со мной она доверяет только мне. она откроет мне правду и если я смогу её вынести я принесу эту правду миру

а если правда будет так велика что не поместится внутри меня по крайней мере я сгорю зная что не растратил своё Великое желание на жалкий эгоистичный порыв».

Антон осторожно откладывает ежедневник, пока трясущиеся пальцы не порвали случайно какую-нибудь из тонких страниц.

— Я ничего не понял, — негромко признаётся Арсений. — Там больше ничего не написано?

Антон не отвечает. Антон считает до десяти, пытаясь успокоить шум в ушах. Ярость удушливой волной медленно поднимается в нём от пяток вверх, заставляет стискивать челюсти и сжимать кулаки.

Дыши, Шаст, дыши, не делай никаких поспешных выводов, не торопись, не принимай решений. Мало ли, что он написал, мало ли, мало ли…

— Ты куда? — глаза Арсения расширяются, когда Антон поднимается с кровати, уверенно пересекает вагончик в пару шагов и начинает обуваться.

— Мне нужно поговорить со Стасом, — бросает Антон, стаскивая с рук неудобные перчатки и бросая их обратно в сторону дровника.

На этот раз он уже не запирает дверь и вообще, сохранность пожитков Дрона — последнее, о чём он думает. Кажется, Дрону и самому было плевать уже.

Солнце сдаётся, и тучи принимаются за дело — начинает накрапывать противный мелкий дождь.

Арсений испуганно семенит рядом, но остановить не пытается.

— Я не понимаю, ты думаешь, Стас что-то знает? Про Дрона? Потому что я по этому дневнику так и не понял, что с ним случилось. Шаст. Шаст! Да ну посмотри на меня хотя бы?

Антон поджимает губы и качает головой, продолжает идти вперёд.

— Это не про Дрона.

— А про что? Ты же… ты же не собираешься никаких глупостей наделать?

Если бы только Антон сам знал, что он собирается делать. Его вперёд толкает чистая необузданная волна ярости, тащит непреодолимая сила злости на человека, которого он из своей жизни вычеркнул и надеялся, что он так и останется за бортом. Стас за бортом оставаться не пожелал.

Дом Шеминовых перед глазами появляется как-то внезапно, как будто Антон сам не был в курсе, куда идёт. Ноги несли его, несли и вынесли туда, куда сами захотели — ой, так получилось, что это дом Стаса. Ну что ж.

— Шаст, я тебя умоляю, только давай без…— Арсений может умолять сколько хочет, он сейчас в этой ситуации не участвует.

Поэтому Антон уверенно колотит кулаком в дверь, отступать он не намерен.

Стас открывает довольно быстро, на лице у него какая-то блаженная улыбка — Антон бы решил, что это его так рады тут видеть, но, судя по всему, улыбка на этом раздражающем лице висит уже какое-то время.

— Шаст? — растерянно моргает Стас и, кажется, даже обеспокоенно мерцающего за его спиной Арсения не видит.

— Он самый, — выплёвывает Антон, и делает уверенный шаг внутрь, не спрашивая разрешения.

Дарина испуганно выглядывает в прихожую и прячется обратно за косяк.

— Я… эм… а что тебя сюда…? — Шеминов отступает назад под таким напором.

— Да вот зашёл поговорить про желания, — цедит Антон, продолжая наступать. — Знаешь что-нибудь про это, а? Про исполнение желаний?

Руки сами сжимаются на его футболке, хочется взять его за грудки и встряхнуть хорошенько. Но на лицо Стаса наползает какое-то странное выражение, почти блаженное, можно даже сказать, счастливое:

— А ты уже знаешь, да? — уточняет он каким-то странно слезливым голосом, и Антон невольно ослабляет хватку.

Отвечает:

— Всё знаю, — но без былого напора, скорее, растерянно.

— Что. Кто. Знает? — несётся требовательный голос Арсения с порога. — Потому что я нихера не знаю и нихера понимаю!

— У нас будет ребёнок! — выкрикивает Стас и закрывает счастливое лицо ладонями. — Только что узнали! Десять лет не могли, а тут Дариша загадала желание этой штуке и сразу забеременела! Ну не чудо ли?

Антону кажется, что у него перед глазами всё плывёт и заливает красным. Кулаки снова сжимаются на футболке Шеминова:

— Да плевать мне на твою Даришу! — рычит Антон.

На долю секунды в голове вспыхивает маленький огонёк сомнения, стоит ли продолжать, но желание хлестнуть, задеть, сделать больно в ответ — такое сильное, такое непреодолимое, что этот огонёк потухает сразу же. Ярость рвётся наружу, как та смывающая всё на своём пути волна крови из «Сияния».

Обратного пути нет, и Антону нравится думать, что Стас в этом виноват сам.

— Твоя Дариша с Матвиенко на поминках переспала, потому и залетела, долбоёба кусок. Никакое это не желание… хотя, если она не уточняла в своём желании, что хочет забеременеть именно от тебя, можно сказать, исполнилось.

Лицо начинает буквально стекать со Стаса. Ищет глазами жену, но она, всхлипывая, убегает вглубь дома.

— Поче… почему… — потерянно мямлит Стас. — Я же… нет. Нет. Шаст, нет.

Антон встряхивает его в руках, чтобы хоть немного привести его в чувства. Рычит:

— Да потому что вы стоите друг друга, два лживых куска говна. Не велика разница, ебаться на стороне или притворяться другим человеком, чтобы писать мне в интернете, да? После всего, что ты сделал, после всего…

— Шаст… — Стас, кажется, стёк бы по стене, если бы его не держали сейчас за грудки. — Я же просто… я… оно само так вышло…

— Само так вышло, что ты завёл левый акк, выследил меня и написал мне? — морщится Антон.

Стас мотает головой:

— У нас с Дариной один аккаунт на двоих был… я просто… я ничего не делал, я клянусь, я просто загадал желание снова с тобой общаться. И ты в тот же вечер ответил на комментарий Дарины, и я…

— «Ничего не сделал», ага. Сообщения сами мне набирались.

— Он тебе писал? — на заднем плане Арсений мечется по прихожей, пытаясь понять, что происходит.

— Писал, в друзья набивался, — подтверждает Антон. — Но с чужого акка, потому что знал, что я ему не отвечу после его шантажа.

Стаса уже практически нужно держать, чтобы он мог стоять на ногах

— Шаст, честно, я хотел как лучше. Я просто хотел, чтобы ты остался. Чтобы мы были друзьями. Вот и всё.

Вот и всё.

Вот и всё.

Ни одной мысли, никакого сожаления, никакого понимания, что он натворил.

Вмазать бы ему, да только он сейчас такой жалкий, что это не принесёт никакого морального удовлетворения, только руки марать. Поэтому Антон просто разжимает кулаки, позволяя ему упасть по стене на ряд ботинок.

В наступившей тишине слышно, как усиливающийся дождь барабанит по карнизам.

Антон смотрит сверху вниз на этого жалкого скрючившегося человечка у своих ног и выплёвывает:

— Мы квиты.

После чего переступает через упавший зонт и чьи-то кроссовки и выходит из дома. Последнее, что он слышит — это доносящийся с крыльца сдавленный крик Стаса:

— Я просто хотел, чтобы ты был нормальным!

●︎●︎●︎

Если бы они когда-нибудь оказались в том мире, где таких, как они, спрашивают «а как вы познакомились?», Антон бы ничего и не смог ответить.

Арсений просто был, существовал всегда, незыблемо, как море, как небо, как звёзды. Он был, но был где-то на заднем плане мутным смазанным пятном. Антон знал о его существовании, потому что видел его на улице, у школы, в магазине, видел его с Димкой, ходил к нему во двор забирать случайно залетевший футбольный мяч, но большую часть Антонова детства Арсений был просто каким-то чуваком. А потом он и вовсе уехал учиться на большую землю, и Антон выгрузил информацию о его существовании из своей памяти.

Но всё изменилось, когда Арсений вернулся, потому что вернулся он другим. Антон так и не смог для себя сформулировать нормально, что изменилось, но тогда ему казалось, что Арсений просто обрёл шарм городского, какую-то загадочность, которой невозможно обзавестись, пока не покинешь Ивель. Но вот в чём загвоздка — Позов тоже уезжал учиться в свой мед и вернулся потом, но с ним такой штуки не было. На него Антону не хотелось смотреть неотрывно, Антон его не пытался рассмешить сильнее остальных, перед ним не хотел казаться сильнее и взрослее.

А с Арсением всё это было, смутным неясным даже не чувством, а предчувствием. Словно тёмные облака на горизонте, которые ещё не оформились в шторм, это ощущение ещё долго не могло оформиться в осознанный интерес, но, когда Антон понял, что всё это значит, было уже слишком поздно.

Короткие взгляды украдкой, умноженные на годы наблюдений, превращались в часы, дни, недели, проведённые за любованием Арсением Поповым. И хотя тот потихоньку обращал на Антона всё больше внимания, всё чаще перехватывал его взгляд, всё громче смеялся над его шутками, Шастун знал — это всё не взаимно. Любоваться тощей лопоухой шпалой, которую он видел в зеркале, было решительно невозможно. В плане жизненного опыта поделиться всю жизнь прожившему в родном посёлке пацану было нечем. Впечатлить он мог разве что чем, своими познаниями в компьютерах?

Если так посмотреть, это в конце концов и сыграло ему на руку.

Если так посмотреть, это в конце концов и испортило ему жизнь.

Потому что именно с этого всё и началось — с «Тох, у меня там комп какую-то странную ошибку выдаёт, можешь посмотреть?».

Антон тогда первый раз был у Поповых в гостях — и часы с кукушкой, и сервиз на полке уже были на месте.

— Вот я когда пытаюсь запустить вот это, мне что-то непонятное пишет, — Арсений показывал и объяснял очень хорошо, наверное, но Антон ничего не понимал, потому что все его мысли были заняты тем, как по-хозяйски Арсений облокотился на его плечо, когда навис над компьютером.

— Ага, у меня… у меня есть… кх-х… пара идей, — хрипел и кашлял Антон.

— Давай чай принесу, — хлопнул его по плечу Арсений, послав волну мурашек в путешествие по тощему телу, и отправился на кухню.

Антон ничего такого делать, оставшись наедине с чужим компьютером, не собирался — честно-пречестно. Он попытался найти файл с настройками, потерпел неудачу, вспомнил о необходимости включить показ скрытых файлов, нашёл негодника, поменял нужный параметр, вернулся в папку…

И замер.

Из глубины «Моих документов» на него смотрела доселе невидимая скрытая папка «АНТОН».

Шастун торопливо глянул на дверь, прислушиваясь, нет ли за ней шагов, вернулся к монитору, нервно сглотнул. Ладони моментально начали потеть от одной мысли, что там, внутри этой папки, Арсений может хранить всю свою нежность к нему, к его тупой долговязости, к его дурацким шуткам, к его нелепым стрижкам. Сердце забилось быстро-быстро, и пока тахикардия не вывела Антона из строя (а ещё пока хозяин комнаты не вернулся), он быстро кликнул на папку, самовольно пуская себя внутрь чужого секрета.

Не было там никакого Шастуна — сердце ухнуло вниз, по пути завязывая все органы в тугую петлю.

Вместо него был какой-то низенький смешной парнишка, который на фотографиях то спал на парте, то жевал пирожок в столовой, то красил стены в общаге. И в плавках у речки загорал. И на спину Арсения пытался запрыгнуть. И бесстыдно лежал у него на коленях на каком-то пикнике в окружении других людей.

И целовал Арсения, запрокинув голову и закрыв глаза.

Антон до сих пор не может с точностью сказать, что именно он тогда почувствовал — он только знает, что испытал какую-то эмоцию такой силы, что казалось, все его нервные окончания сейчас поджарятся. Он просто сидел, выпучив глаза и не мог себя заставить перелистнуть фотографию, на которой Арсений целовал мужчину.

И он так и не смог этого сделать, пока за спиной не раздалось:

— Шаст?

Голос Арсения был одновременно холодным, словно он хотел показать, что злится на это несанкционированное вторжение, и дрожащим — то ли от плохо контролируемой зависти, то ли от… страха?

— Прости, — еле выдавил из себя Антон, панически пытаясь закрыть окно, но раз за разом не попадая дрожащей рукой по кнопке. — Я увидел своё имя и подумал… Извини.

— Ты ничего не видел, — процедил Арсений, ставя чашку из того серванта на стол.

Чашка жалобно бряцнула о блюдце, словно ей тоже сейчас некомфортно было здесь находиться.

— Это твой д… — Антон зачем-то предпринял последнюю попытку выяснить, кто этот загадочный Антон с фотографии, но и тут не преуспел.

— Ты. Ничего. Не видел, — отрезал Арсений, пододвинул табуретку и уселся рядом с компьютером достаточно близко, чтобы видеть, что там нажимает и какие файлы открывает Шастун, но при этом достаточно далеко, чтобы обозначить своё желание отстраниться. Антон даже голову повернуть себе не мог позволить — так и смотрел на него периферическим зрением весь остаток времени, клацая по мышке одеревеневшими пальцами.

У него в голове было очень много слов и ещё больше мыслей, но он так ничего и не сказал, кроме:

— Кажется, готово.

И Арсений ответил сдержанно:

— Спасибо.

И Антон тогда подумал, что не хочет больше никогда в жизни узнавать чужие секреты.

●︎●︎●︎

Дождь превращается в ливень, но остыть это не помогает.

Теперь Антон сам себя ощущает жалко. Дрон был прав — они все сборище эгоистичных идиотов, не заслуживающих данной им возможности — если она, конечно, вообще есть.

Это если это розовое уёбище исключить из уравнения, ничего сверхъестественного не произошло же. Ну умер кто-то. Ну арестовали кого-то. Ну залетел кто-то от любовника. И не такое бывает, правда?

Но если в уравнение штуку вернуть, никак не получается отмахнуться от того, как вовремя всё произошло.

Это что теперь, в мистику верить?

— Шаст!

Да ну чёрт возьми, этот ещё привязался.

Антону сейчас говорить ни с кем не хочется, хотя бы потому, что он чувствует, что способен наговорить сейчас такого, о чём потом пожалеет. А с Арсением у них и так на двоих слишком много открытых ран, и в свою способность не разбередить ни одну из них Антон сейчас не верит.

— Шаст, да стой ты! — раздражённо повторяет Арсений, нагоняя его со спины.

Стоит остановиться и дождь хлещет по лицу, заливается за воротник куртки, не даёт от себя спрятаться — назойливый мудак. Или это он не про дождь?

Арсений пытается вести себя примерно — настолько, что реальные люди себя так не ведут. Хватает за руки, заглядывает в глаза:

— Я не до конца понимаю, что с тобой происходит, но если тебе нужно поговорить…

За его спиной серое предштормовое море, и в глазах у него тоже оно, словно две дырки вырезали. Что в них должно сидеть?

— Знаешь, что… — шепчет Антон так тихо, что ветер почти заглушает его слова. — А давай. Давай поговорим.

Он перехватывает воротник Арсения, притягивая его ближе к себе. Плевать, как это выглядит со стороны, и кто может их увидеть. Сейчас нужно так. Лицо к лицу — так, чтобы дыхание чувствовать и так, чтобы взгляд отвести было невозможно. Арсений и не отводит — скользит по его лицу испуганно.

Правильно. Правильно. Ему есть, чего бояться.

— Что ты загадал? — Антона самого пугает то, каким убийственным спокойствием звенит его голос.

— Ч… что?

Играет невдуплёныша, вы только посмотрите на него… какой актёр пропадает.

Бездарный.

— Ты сказал, у тебя появились доказательства, — мягко, на грани истерики, напоминает Антон. — Ты что-то загадал. Что?

— Я не… мне не положено желание… — Арсений мотает головой, взгляд бегает.

Но Антон слишком хорошо знает, как он выглядит, когда врёт. Сжимает пальцы крепче, показывая, что хватку не ослабит. Кажется, где-то там, у земли, Арсений приподнимается на носочки, чтобы устоять на ногах.

— Арс. Что. Ты. Загадал. Давай без этих вот твоих игр, просто скажи мне. Давай-давай. Скажи.

Но Арсений продолжает мотать головой и давиться словам, словно физически сказать не может, даже если бы и хотел. Раз за разом набирает воздух и пытается выдавить из себя, выплюнуть, выхаркать кровью одно единственное слово, пока не получается прохрипеть:

— Т-тебя.

Антон медленно закрывает глаза, выдыхает и отпускает руки. Арсений выскальзывает из ладоней. Где-то рядом прибой накатывает и снова отходит назад думать о своём поведении.

Сука.

Сука. Сука. Сука.

Арсений опускается на пятки, трёт горло под воротником спортивки и принимается оправдываться:

— Я просто… я не думал, что что-то случится… я подумал, раз я всё равно тебя… и… ну… Шаст. Ты же сам не верил, что это работает.

— Главное, что ты в это верил, — цедит Антон, чувствуя, как изнутри его бъёт крупная дрожь. — Верил, что я с тобой переспал, потому что ты меня желанием заставил, и тебе было всё равно, и нигде ничего не жало.

Ощутив под ногами твёрдую землю, Арсений словно чувствует в себе готовность обороняться, щерится, словно загнанный зверь:

— Нет. Нет, блядь, не так. Ты сам ко мне с нихуя явился, сам целоваться полез, а теперь я у тебя что, чуть ли не насильник, получается? Нет, Шаст, я так не согласен.

Не согласен он, посмотрите на него.

— А я, блядь, думаю, какого хера меня вообще перемкнуло к тебе полезть — на ровном месте, правда же, — Антон чувствует, как вместе с дрожью из глубин глотки поднимается истерический смех.

— Слышь, ты, — орёт Арсений, перекрикивая ливень. — Ты крестик сними или трусы надень, ну. Пять минут назад у тебя всё это было тупыми суевериями, а как тебя задело, так всё, веришь в мистику?

— Хуистику! — огрызается Антон на автомате.

Но Арсений, распалившись, продолжает давить:

— Ах если бы только был способ проверить! Если бы ты только мог потратить своё желание на то, чтобы узнать наверняка, работает это или нет. Но нет, так же неинтересно, проще меня во всех грехах обвинять!

— Проверить? — скрипит зубами Антон. — Без проблем. Без проблем, пошли. Пойдём-пойдём. Проверим.

Он хватает Арсения за рукав, зло, словно поймал воришку с поличным, и тянет за собой. Несется широкими шагами, мимо дома Шеминовых, мимо дома Поповых, к спуску на пляж. Арсений пыхтит и матерится за спиной — ещё не теряет надежду огибать лужи, по которым Антон проходится бешеным ледоколом.

Штука на месте — куда ей деться? Блестит под дождём, как свежевымытая машина. Интересно, ей вообще нужна вода? А еда? Если все так свято уверены, что она живая.

Антон с размаху шлёпает её по студенистому телу:

— Ну хэллоу, блядь! Заждалась?

Штука молчит.

— Ты не мо… ты не можешь загадать абы что! — встревает Арсений в их односторонний диалог.

— Это кто мне запретит? — возмущается Антон и только сейчас отпускает его рукав.

— Никто не запретит, просто работает только то, чего ты искренне хочешь. Мне Дрон рассказывал. До того, как… ну.

Антон раздражённо всплескивает руками:

— Ты посмотри, сколько правил появилось! А если я ничего не хочу? Не хочу я ничего, у меня в печёнках уже это всё, этот остров, его обитатели, вся эта хуета! Знаешь, чего я хочу, да?

Он упирается обеими ладонями в бледное розовое тело и кричит в него так, будто где-то там его слушает паршивый микрофон:

— Гори оно всё синим пламенем! Вот, чего я хочу!

Сначала где-то сбоку что-то ослепительно вспыхивает, а потом все звуки тонут в шуме. Антон никогда не слышал выстрелов, но читал, что это очень громко — вот он так бы себе это и представил. Но только несколько секунд спустя, оглядевшись, и не найдя на пляже никого с пистолетом, он понимает, что это был всего лишь гром. Только очень-очень близко.

Антон убирает ладони с отростка и с омерзением вытирает их об мокрую одежду. Подставил бы под дождь, но тот довольно быстро сбавляет обороты и превращается обратно в жалкую морось.

— Видишь, ничего не сгорело, — холодно отмечает Арсений. — Значит, ты этого не хотел на самом деле.

— Или никакого исполнения желаний нет, — ворчит Антон… разочарованно?

Словно часть его хотела поверить в чудо, даже такой высокой ценой.

— Что ж, зато мы выяснили наверняка, — выдыхает Антон, пытаясь закутаться в насквозь промокшую куртку. — И тебе нет больше смысла тут оставаться и изучать это… совершенно немагическое природное явление.

— Отъебись, Шаст, — отмахивается Арсений.

Антон хочет что-то на это ответить, но, когда поднимает голову, совершенно забывает, что хотел сказать.

За спиной у Арсения, со стороны леса, поднимается густой серый столб дыма.

●︎●︎●︎

Большая земля долго не верит. Говорит, лесного пожара на острове быть не может. В конце октября, когда пик жары давно прошёл? После дождя, когда хотя бы часть леса должна быть мокрой? От молнии? Вероятность такого стремится к нулю.

— Мне плевать, куда там что стремится, — орёт Стас в трубку. — У меня тут целый посёлок людей, которым некуда бежать! Если вы не хотите, чтобы мы все тут задохнулись, эвакуируйте нас срочно! У нас есть несколько лодок, но нужно гораздо больше. Поднимайте береговую охрану, пожарных, спасателей, мне плевать!

Натягивая на лицо мокрый шарф, Антон почему-то думает, что большой земле на них тоже плевать. Если захотят, даже в новостях не расскажут, что целый посёлок сгорел заживо — и ничего им за это не будет.

— Шаст, иди старикам помоги собираться, — устало просит Стас, глядя на вереницу потерянных людей, вытягивающих на улицу свой скарб.

Антон мотает головой:

— Попроси кого-то ещё. Я должен Дрона найти.

— Дрона? — хмурится Стас.

— Не могу его найти второй день. Но я думаю, он всё ещё где-то на острове. Наверное.

На самом деле, уверенности в этом у Антона уже не так много.

Вот Дрон оставил дневник, где отметил, что спросит у штуки, что она такое — а дальше что? Это знание свело его с ума, и он убежал глубоко в лес? Бросился в море? Стал одним единым с отвратительной розовой массой? Отправился путешествовать по планам мироздания?

Мысли в голове толкаются и галдят наперебой, Антон честно не знает, что думать.

Вероятность лесного пожара стремится к нулю. А если ты этот пожар сам заказал? Или всё-таки это всё одно чудовищное совпадение?

Из-за дыма ни черта толком не видно. Антон даже глубже в лес уйти не может — видит вдалеке линию огня и пускается наутёк. Но вот что ясно зато — пламя не синее. Обычный такой огонь. Но всё ещё смертельный.

Антон нарезает круги по тем немногим кускам леса, которые ему ещё доступны, зовёт Дрона до хрипа, кашляет — то ли от сорванного голоса, то ли от дыма.

Если он где-то там, отрезанный стеной огня, на другом конце острова, до него же и не добраться никак, только вплавь. Но лодку, чтобы искать его, Антону сейчас никто не даст.

От бессилия хочется плакать, но Антон себе позволяет только деревья бить, сдирая костяшки о кору. Сам виноват, сам во всём этом виноват.

В голове проносится до смешного нелепая мысль — если бы он уехал тогда, ведь ничего этого не было бы?

Смешно. Смешно. Но не по-хорошему смешно, а истерически, до слёз, до икоты. До желания оставаться в этом лесу и никуда не бежать.

Но ноги сами выводят Антона обратно к посёлку, ноги почему-то хотят жить, даже если сам Антон это стремление не разделяет.

Улицы пусты, большинство людей уже на причале или… уплыли уже? Сколько Антон потратил времени на бессмысленные блуждания по лесу в поисках Андрея, интересно?

— Господи, живой! — из дымки появляется Стас и вцепляется ему в руку. — Я думал, ты там задохнулся.

— Дрона не нашёл, — потерянно докладывает Антон и руку пытается отдёрнуть — даже несмотря на то, что в критической ситуации разумно Стаса слушать, трогать его всё равно омерзительно.

Но Стас всё равно утешительно гладит его по плечу, как неразумного ребёнка:

— Ничего-ничего, Дрон большой мальчик, сам разберётся. Ты себя спасай, Тох.

— Я ещё на пляж схожу поищу, — бубнит Антон. — Только шарф намочу…

Но Стас непреклонен:

— Тох, похуй, что ты меня как человека не слушаешь, я тебе как глава посёлка приказываю, иди на причал. Там последний катер береговой охраны собирает оставшихся и через десять минут уходит.

— Тогда я ещё десять минут поищу, — упрямится Антон.

Стасу на это остаётся только отмахнуться и пробурчать, что пусть всех, кого встретит, отправляет на причал. А ещё совсем плохо слышно, но он, кажется, Антона долбоёбом зазывает. Заслуженно, тут не поспоришь.

Спускаясь к пляжу, Антон думает о том, что плохо читал в детстве сказку о золотой рыбке. Александр Сергеевич ведь предупреждал, что ничего хорошего из всех этих желаний не выйдет. И где он теперь? Горит вместе со своей библиотекой. Вместе со всем островом. С укоризной горит, наверное.

Песок под ногами сухой от жара, скрипит. Чайки на пляже не кричат — убрались отсюда подальше. Антон, выходит, глупее чаек сейчас.

У мутной розовой фигуры маячит какой-то силуэт, и Антон чувствует, как сердце замирает в надежде — неужели Дрон нашёлся? Песок против, но ноги упорно загребают его, торопятся вперёд, пока силуэт не выныривает из дымки, и Антон не опознаёт в нём… Арсения?

— Я думал, ты эвакуировался уже! — кричит ему Антон, стягивая шарф с лица.

Арсений сильно-сильно мотает головой, чтобы через дымовую завесу тоже видно было:

— Шаст, я не могу её бросить. Она живая! Посмотри! Посмотри!

И Антон смотрит — и видит на песке следы огромных отростков, которых не было раньше. Потому что штука — сдвинулась. Студенистое тело уменьшается и расширяется, словно внутри сдувается и надувается огромный пузырь. Проблески света пробиваются через непрозрачную розовую поверхность изнутри.

— Это что-то невероятное! — кричит Арсений. — Она двигается! Она дышит!

— Или бьётся в предсмертной агонии, — предлагает свой вариант Шастун. — И ты скоро будешь биться с ней, если не уедешь. Пошли давай.

Их разделяет гигантский розовый отросток, Арсений и так далеко, но всё равно делает шаг назад:

— Нет! Я не могу её бросить! Я тут остаюсь!

Что за бред, где «тут»? Он собирается на горящем острове один сидеть или что?

— Ты ёбнулся? — бесхитростно интересуется Антон.

Но Арсений только отмахивается:

— Я буду в порядке! За штукой пригляжу, Дрона поищу. На пляже безопасно.

— Ты ёбнулся, — заключает сам с собой Антон. — Ты задохнёшься, какой к херам «безопасно»? Пошли, там последняя лодка, я сказал, что приведу…

Антон тянется вперёд, но Арсений всё отступает и качает головой:

— Нет, ты не понимаешь, я не могу её бросить. Шаст, честно, всё это время я думал, что меня просто привело назад к тебе — или я сам хотел к тебе вернуться и повод искал. Но это всё… это всё не работает, это не так. Меня привело к ней, чтобы я узнал, что это, откуда оно появилось, как работает. Я не могу вот так взять и бросить её, когда у меня прямо под носом доказательства, что это что-то… волшебное!

— Это всё ради материала, что ли? — всё пытается понять Антон.

— Ради правды! — кричит Арсений в ответ. — Ради ответов! Ради того, чтобы в моей блядской жизни был хоть какой-то смысл!

Так, всё понятно, он тоже крышей поехал. Уговаривать его бесполезно, нужно просто заручиться чьей-то помощью и скрутить его вдвоём, сколько бы ни брыкался.

— Никуда не уходи, — мрачно вздыхает Антон и разворачивается к причалу.

Кто бы знал, что, убедившись, что мама и друзья в безопасности, он будет торчать тут и упрашивать Арсения эвакуироваться. Кто бы знал, что Арсений начнёт упираться.

Даже если штука и живая, даже если она двигается и дышит — разве это, блядь, стоит твоей жизни? А может, так она и работает, гипнотизирует себе прислужников, которые будут обеспечивать её выживание? Вон, сначала Дрон, теперь Арсений… Ну ничего, на материке разберутся. Главное добраться и Арсения туда доставить.

Когда Антон поднимается к причалу, единственными людьми на берегу оказываются пара незнакомых мужиков из береговой охраны и Стас. Последний выдыхает с облегчением:

— Второй раз тебя похоронил, — признается он, когда Антон подходит ближе. — Еле уговорил их тебя дождаться.

— Давайте, садитесь и отчаливаем, — басит один из охранников.

— Сейчас, подождите, там ещё человек остался, — Антон растерянно оглядывается туда, где, он не видит, но знает, ждёт Арсений.

— Без сознания? — уточняет второй охранник.

— Нет, он просто… он иди не хочет, — объясняет Антон, — нужно помочь его, ну…

— Нет возможности, — отрезает первый. — Мы не можем рисковать оставшимися гражданскими из-за одного человека.

Антон растерянно моргает: как так? Они просто бросят тут человека одного? Без помощи? Без возможности выбраться?

— Н-но… — растерянно мямлит он и чувствует, как охранник с одной стороны и Стас с другой подхватывают его под руки, — нет, стойте, подождите, как так? Там же Арс? Там… нет, стойте!

Но они не стоят и не ждут. Точно так же, как, он рассчитывал, что они схватят Арсения, хватают его и тащат по трапу вперёд. Ноги нелепо перебирают, шуршат по бетону, тащатся как бесполезные отростки. Всё тело Антона наливается какой-то непреодолимой свинцовой беспомощностью, он дёргается в последний раз, оборачивается, пытаясь разглядеть в дыму большой розовый силуэт и маленький чёрный, но не видит ничего. Крепкие руки заталкивают его на катер, и чей-то зычный голос даёт команду отчаливать.

Антона с нажимом усаживают на какой-то ящик, и он послушно рушится на предложенное сидение. Ноги, выполнив минимум по спасению своего глупого тела, отказываются двигаться.

А вот глаза перестать смотреть никак не могут — на поглотившие остров, словно огромные плотоядные облака, клубы дыма; на пылающие дома; на робкие волны, которые ничего не могут противопоставить огню, и только обещают сдержать его, не подпустить к тем, кто спасся.

Но Антон почему-то не чувствует себя тем, кто спасся. Он чувствует себя тем, кто бросил. Тем, кто собственными руками уничтожил всё, что любил — и ненавидел?

В ушах шумит: стук собственного сердца сливается с гулом голосов и рёвом мотора. Но это хорошо. Так не слышно мыслей.

И можно позволить себе не думать о том, что произошло на самом деле. Об Арсении — о том, выживет ли он, и если так, то увидит ли Антон его когда-нибудь снова? Или до конца жизни будет искать его взглядом в толпе на людных улицах большого города, надеясь когда-нибудь наткнуться на кусок родного серого предштормогового моря в чужих глазах?

Внутри разливается странное глухое онемение. Антон хочет отвернуться, потому что смотреть на горящий остров больше не может, у него нет сил, его тошнит и горло саднит от дыма и желания плакать. Но тело отказывается подчиняться, словно исчерпало все доступные ресурсы и может только сидеть вот так вот, бесконечно отпечатывая на сетчатке личные Помпеи Антона Шастуна.

И тогда он просто закрывает глаза.