Невечное

      Нет, Кроули вовсе не сопливый романтик. Не такой, как Азирафаэль. Тот и в счастливые финалы верит, и в исцеляющие поцелуи истинной любви. Иные ее проявления ангел чувствовал как свои собственные и весь трепетал, едва не паря на белоснежных крылах по загаженному Лондону; любовь возносила его обратно к Небесам. Любовь — сакральна. Она наполняла глаза Азирафаэля нескрываемой радостью — благодатью, если демону позволено так сказать.

      Нет, Кроули — романтик, конечно же, иначе он бы не сделал для этой планетки столько добра, но сантименты? Это не для него. Любовь — сакральна, и он не может воспринимать чужую, разносимую четырьмя ветрами... или делиться своей со всем миром. Любовь что уголек в глубине его сердца, тлеющий и такой... такой крохотный, оберегаемый, словно тайна бытия. Кроули носит солнцезащитные очки не снимая, чтобы не пугать смертных взглядом змеи, но очки помогают еще и хранить его тайну. От Азирафаэля, что главное, и от себя, что — больно.

      Больно, как оказалось.

      Ведь в один прекрасно-ненастный день Кроули, этот демон, искушенный двумя пронырливыми смертными, вдруг срывается. И не-божественная, почти богопротивная вера в счастливые финалы, в могущество любви берет его в свои когти, что острее сатанинских.

      Кроули переживает второе Падение.

      — Ты меня никогда не подводил. — Сантименты требовали бы сказать: «Ты мне нужен», но это уж чересчур. — И я тебя никогда не подводил. — «Я ведь тоже тебе нужен, правда?» — И я хотел бы провести...

      Воздух, наполненный фотонами и книжной пылью, куда-то улетучивается, уносит влагу, отчего во рту у Кроули стремительно пересыхает. Сердце бьется так часто, потому что обжигается о воспылавший внутри него уголек, и пока этот жар нарастает, Кроули начинает бояться. Он, старейший демон, почему-то боится пламени, не идущего ни в какое сравнение с адским.

      — ...Я имею в виду: раз Гавриил и Вельзевул смогли уйти вместе, то можем и мы! Только мы вдвоем.

      «Мы уже тысячи лет вдвоем против всех, и я хочу, чтобы так длилось вечность».

      И когда с отважной, хоть и едва ли не боязливой речью наконец покончено, когда Кроули кажется, что он вот-вот парирует, точно шпагой, возражения Азирафаэля, когда любовь понемногу заполняет его всего, грозит пронизать пространство и время, что для Кроули и желанно и страшно, Азирафаэль...

      — О Кроули...

      Азирафаэль, смаргивая слезы, смотрит на него, как на заблудшее, неразумное дитя. Смотрит по-отечески, любовно, снисходительно, отчего и Кроули вдруг ощущает кипучую влагу под веками. «О Кроули» — как жаль, что это не молитва.

      — Ничто не вечно, — с улыбкой горькой, но уверенной произносит ангел.

      Ах, вот как. И правда, шесть тысяч лет стремления друг к другу — это всего лишь мимолетный миг. Да, чуть более мимолетный, чем до смешного краткая человеческая жизнь (как только люди успевают принудить любовь поработать на них?), и все же. Невечное — это и букинистический магазинчик где-то в Сохо, и самая прекрасная в мире «Бентли», приличные кафе и неприличные пабы, а также совершенно неприличный запас алкоголя в «Ритце»; и мода, и танцы, и фокусы, и их изобретатели, и земные твари — гориллы, дельфины, даже киты. Соловьи и те передохнут, а вечность посмеется над этим.

      Вечны лишь Рай с его ангелами, Ад с его демонами, сам Бог и чертовы пробки на трассе М25 — единственном проекте Кроули, которому не страшен и Армагеддон.

      Но вот на одну крохотную секунду Кроули допустил сантименты к сердцу, и те нашептали, что есть на свете вечные «мы» — он и Азирафаэль. И что если открыться наконец любви, то она поглотит всю сотворенную Богом вселенную. Заполнит межзвездный вакуум, который на самом деле не вакуум, заставит звезды, настроенные на точно выверенное излучение, сиять ярче. Поможет преодолеть тот последний шаг, оставшийся от расстояния между ним и Азирафаэлем, которое с годами, декадами, столетиями все уменьшалось и уменьшалось. Незаметно, по чуть-чуть. Как известно, Вселенная расширяется, но между ангелом и демоном она неуклонно сокращается — такая вот физика, и нельзя было, чтобы кто-то об этом узнал. Ни Гавриил с Вельзевулом, ни Кроули с Азирафаэлем. Иначе плакал Великий Замысел.

      А тут вдруг выясняется, что нет в Азирафаэле той же веры. Невечно все между ним и Кроули, чем бы оно ни было. То, о чем Кроули так пытается сказать, то, чего Азирафаэль не слышит.

      Давным-давно, еще в начале начал один разуверившийся ангел кричал от отчаяния.

«Но это же ни о чем! Какой смысл создавать бесконечную Вселенную с триллионами звездных систем, которая проработает всего несколько тысяч лет?! Это маразм!»

      Тот ангел тогда еще не задумывался, что Великий Замысел суть приговор. Обречена не только Вселенная, но и его любовь, вспыхнувшая на рассвете далекой туманности. Тому ангелу было совсем невдомек, какой смысл в не-вечности всего сущего, если вечность уже и так есть, и никуда не денется.

      Прошли тысячи лет.

      Тот ангел, ставший демоном Кроули, наконец-то смекнул.

      Азирафаэль верит не в то, во что надо, верит как-то не так, других объяснений нет. И Кроули почти сдается, боясь испробовать последнее средство, но — хорошо, ради Азирафаэля и того, что у них может быть, он готов стать сопливым романтиком. Да хоть низшим из демонов, проклятым, вот какова любовь. Он готов на долю секунды поверить, что она исправляет. Что поцелуй исцелит. И если Бог поразит его на месте за безрассудное прикосновение к Азирафаэлю — пускай, зато ангел, может, поймет, что идти туда, где его обманут, в обитель всего лицемерия — это не лучшая идея. Что «пойдем со мной на Небеса», предложенное с такой надеждой, — это хуже греховного искушения.

      А еще Кроули не знает, как, если не в поцелуе, выразить это «мы».

      «Мы», «наше», «наша сторона», «мы вдвоем», «нам никто не нужен», «ты и я», «мы вместе».

      Это тоже невечное? Все, что спасало Кроули от одиночества, от осознания тщетности его сотворения? Мысль, из-за которой ему хочется вернуться в любой день, где они с Азирафаэлем просто были и разговаривали — всегда не о том, но говорили друг с другом. И больше всего хочется назад в погожий день в земле Авситидийской на пределах Идумеи и Аравии, где подходило к ступням Средиземное море, перешептываясь с голосами дикой степи; где некрасиво, но старательно пел тугайный соловей; где Азирафаэль страшился кары Божьей, но был к ней готов. Где Кроули дал благочестивому ангелу обещание утаить одну маленькую ложь во спасение. И, помнится, пахло кругом чем-то паточным, чему в Канцелярии забыли дать название.

      Разве тот день не остался в вечности?

      А обещание, что Кроули держал и поныне?

      А их первый поцелуй, болезненный и исступленный?

      Даже когда Кроули уйдет, унося в себе страдание, гнев, страх и стыд, даже когда Азирафаэль у лифта оглянется на него, глазами говоря уже не «я тебя прощаю», а «однажды ты меня простишь», даже когда Бог разложит карты по новой и рассмеется, мир...

      Мир не закончится.

      Ничто не вечно? Нет, ничего не кончено.