— Вот он, видите? — Ужас накатывает внезапно, что я перестаю видеть. Вскакиваю с лавки, диким зверем бросаюсь к ступеням, будто ничего не случилось. Я дурак! Дурак! Почему не понял, что Зил специально всё это задумал… А в ушах заливистый смех. — Хи, я не думал, что настолько сильно перепугаешься! Рукоблуд, надо тебя повысить до шута, веселишь ты знатно.

Я буквально взвываю от переполняющей меня злости, пинаю воду сильно, что та аж выплёскивается на берег. Только сейчас смотрю на улыбающегося у порога Зила, который держит поднос с двумя мисками. Идёт ко мне, а я стою. Мерзкое состояние: хочу всё крушить, ломать, забить до смерти каждого, и едва сдерживаю рвущиеся наружу слёзы, расплакаться, как какая-то малявка. Всхлипываю, но не сотрясаюсь в рыданиях, на всякий опускаю лицо, волосы скрывают от хозяина. Он молчит, больше не смеётся, мило с его стороны дать мне время, слышу шлёпающие шаги босых ног по камню. Скрежечет низкий стол, мне стоит немедленно подскочить и самому подвинуть, я же раб, слуга, господин не должен таким заниматься. Не должен. Он мог просто приказать это сделать, а вместо этого говорит следующее:

— Сядь на место, — в голосе нет злости, повелительного тона, одна мягкость, напоминающая просьбу. Стою, где стоял, тело не подчиняется, ноги протестуют, не двигаются. Ударяю по бедру кулаком, чтобы заставить шевелиться. — Кхм, что ты делаешь?

Паршивые слёзы льются из глаз. Блядство. Хватаюсь верхними руками за голову, как можно незаметнее смахиваю капли с лица, переставляю окаменевшими ногами во тьме. Перепугался хуже глупого мальчишки. До ушей долетает взволнованный оклик по имени, не смешное прозвище с упоминанием рук. Рваный выдох. Я поворачиваюсь к Зилу, стоящему у самого края купели, рядом стол с подносом. Не знаю почему, хозяин же после моего взгляда отходит к шкафу, достаёт бутылку и кубки, не один для себя, а для меня? Я поражён, но именно это отрезвляет, и иду на подводную лавку. Жалкое ничтожество. Бушующие чувства успокаиваются, кажется, по крайней мере, нет порыва завыть в голос, ломать всё кругом тоже. Пальцы на руках и ногах холодеют от мысли о наказании, при этом господин не выглядит рассерженным.

— Неудачная шутка вышла, извини. — Вздрагиваю от его тихих слов над самой головой, становится не по себе. Однако слышу в них горечь. Так не должно быть.

— Не стоит вот это всё. Я же простой раб, такие слова не для меня, — хриплю почти шёпотом. Между тем голые ноги Зила плюхаются в воду, зажимая меня с боков. Я не слышал, как он разделся.

— Я позвал тебя сюда, чтобы отблагодарить за вчерашнее. Ты мне сильно помог. — Собираюсь спросить, то ли зелье я принёс, однако он продолжает, а с моих губ срывается неясный звук. Всё жду, когда он сядет рядом на лавку, но господин остаётся сзади. — В какой-то момент мне показалось, что эта шутка окажется весёлой, но сильно ошибся. Мне жаль.

— Получается, я ту самую бутылку принёс? — в миг длинной паузы спрашиваю, хочу снова услышать похвалу, какой я полезный.

— Нет, — чутка растерянно произносит хозяин. — Я просил принести настойку карума, а ты взял настойку пленэ. Они очень похожи, но воздействуют на разные органы. Пойми, я не ругаюсь, к тому же, мама зашла невовремя. Наоборот, хочу сделать приятно.

— Там таких бутылок много было. И… И все почти одного цвета, я схватил, как мне показалось, нужную. — Почему-то меня обидели его слова. Я, правда, хотел помочь. Это он виноват, мог бы сказать лучше, я не обязан понимать эти рисунки на банках.

— Закончим на этом. Не хочу продолжать спорить.

Перед глазами мелькает рука с кубком. Понимаю, что надо забыть весь разговор, мне не должно было слышать извинений. Отвратное состояние на душе хорошо бы заменить работой, поэтому провожу ладонью по ноге хозяина от ступни и выше. Медленно. Чувственно. От прикосновений он дёргается, напрягается, несколько тёмных капель попадают в воду. Кожа нежная, гладкая, наслаждаюсь, пока трогаю, и всё же у его матери мягче, но она на то и женщина. Придвигаюсь ближе, собираюсь поцеловать колено, натыкаюсь на преграду из пальцев, осторожно провожу по ним кончиками языка. Чуть увереннее. Касаюсь губами мокрых следов, тяну носом тихий, нерезкий запах чистого тела. Провожу ногтями по бедру, сжимаю для остроты, грубость вместе с лаской очень возбуждает. Рука выскальзывает от меня.

— Хватит, прекрати, — голос скачет, значит, понравилось, ещё бы не понравилось. Однако воля хозяина для меня закон, поэтому не пытаюсь продолжить. — Выпей со мной.

— Хорошо, господин. — Принимаю светлый, на ощупь как дерево, кубок из его рук, питьё напоминает мою кровь, такое же чёрное, но на самом деле тёмно-красное. Мутно понимаю, что это очень похоже на вино, сам я не пробовал, однако в борделе наливал тем, кого обслуживал. — Это вино?

— Да, моё любимое с насыщенным терпким вкусом. Попробуй.

Губы касаются края, немного отпиваю. Ну и кислая гадость! Как такое может нравиться? Однако решаю смолчать, ему необязательно знать такое. И всё же, какая это мерзость, пить невозможно. Морщусь от того, что рот вяжет, а Зил сзади хихикает, видимо, очередная его издевательская шутка. Чужие пальцы проводят по волосам от самой макушки, мокрые концы шлёпаются обратно на грудь, открывают клеймо. Оно больше не жжёт, хотя когда второй снова опустился в воду, колюче щипало, не как в первый раз. Мягко что ли? Вновь гладит по голове, путается в прядях. Вновь прикладываюсь к кубку, делаю крупный глоток, хочу побыстрее домучить. Слышу, как хозяин повторяет за мной, после промакивает губы языком.

— Ты что, первый раз пьёшь? — Зил щекочет шею моими же волосами, издаю сдавленный смешок, дёргаюсь. По ладони гнётся тёмная дорожка пролитого вина. Руку осторожно поднимают, с опаской наблюдаю, что господин будет делать, лишаюсь кубка, на миг кожу согревает дыхание, а после горячий язык выводит не менее влажную дорожку, собирая пьяную. Я впечатлён настолько, что забываю все слова. Он хмыкает. — Мне кажется, или ты засмущался?

— Нет и нет, господин. Я часто выпивал в борделе, но вино не пробовал, — удивлён, что говорю твёрдо, чётко, даже убедительно. В горле пересыхает, а я не смею попросить попить.

— Те, кто тебя заказывал, разве не угощали вином? — Качаю головой. Хозяин придвигается почти вплотную, не могу понять, стоит у него или пока нет. Кажется, да, наша игра, действия не могли не возбудить, я сам уже почти готов служить. — Я бы угостил. Ты хочешь есть?

— Хочу, — чуть ли не перебивая, выдаю я. Думающая часть меня, конечно, пыталась что-то возразить, но меня ослепила возможность вкусно и хоть немного сытно поесть.

— Под красное вино следует есть мясо, но мне не удалось его принести.

Зил подаёт одну прямую миску. На ней мне знакома только рыба, и та странная, наверное, вновь какая-то сложная, которую едят господа. Остальное — это какие-то диковинные светло-красные жуки; маленькие куски белого мяса или немяса, вероятно; змеиные хвосты с кругами и дырками, а ещё все без голов. Не сдерживаю смеха, никогда бы не подумал, что золотеи жрут то же, что и бедняки. Нет, понятно, что змеи особенные, как и жуки, но мне смешно. Тыкаю в них пальцем и спрашиваю, что это за тварь такая, тут уже хозяин хихикает.

— Это не жук, а креветка. Рыба — морской окунь. — Он рукой указывает на белое немясо. — Гребешок. А это щупальце осьминога.

— Правда, можно? — Во мне говорит совсем не желание попробовать странную пищу, не почувствовать себя в шкуре господина, я больше себя сдерживаю, чтобы не наброситься и не сожрать всё. И плевать, мясо, лепёха или жуки со змеями.

— Да, сейчас дам… — услышав заветное согласие, я хватаю рукой рыбу, вцепляюсь зубами, пока не передумали, не отобрали. Зил почему-то громко, устало вздыхает, а я, не отрываясь от еды, бурчу с набитым ртом вопрос: что не так. — Ведёшь себя, как животное.

— Тут нет ложки! — возмущаюсь, доедаю, что осталось от куска, облизываю пальцы, руки вытираю о живот.

— Для этого есть полотенце, — хозяин строг, а я веду себя, как привык. Хоть что-то успел отхватить, вряд ли мне сейчас дадут доесть. — Неужто ты настолько голодный, что не можешь подождать чуть-чуть и покушать вилкой?

— Я думал, вы заберёте, хотел быстро съесть. — Всё происходит слишком быстро, мне неприятно, что я так поступил, хоть и уверен, что всё правильно сделал, злюсь на себя за несдержанность. По велению руки откидываюсь, голова упирается в живот, неудобно шее, но это мелочи. Смотрю голое тело господина, а уже после на лицо. — Хозяин?

— Разве такое случалось? У тебя в самом деле отбирали еду? — он ждёт ответа, видимо, не верит, что такое возможно.

У него-то вряд ли кто смел выбивать хлеб прямо из рук, вырывать изо рта куски, а я отбивался, иногда сам промышлял разбоем, воровством. Меня редко трогали в борделе, лишь новые старшие, но дела с ними решались быстро — жестоким мордобоем, против шести кулаков и молний никто не мог устоять. Эх, хорошо родиться в золоте, жить в огромном замке, купаться в тёплой воде, есть много и вкусно — Зил счастливчик. Хочу так же. Да, так же, однако мне уже повезёт, если когда-нибудь стану свободным, а толку от неё, когда ты не золотей? Сдохнешь крысой.

— Когда малым был, то постоянно старшие забирали всё, не только еду. А потом я вырос и научился бить лица. — Отвлекаюсь от грустных мыслей рассказом о прошлом, которое не желаю вспоминать. Шея порядком затекла, кручу головой, а Зил отпускает, протягивает что-то круглое, красно-жёлтое из другой миски. — Что это?

— Персик, его тоже можно кушать. Попробуй, он должен быть сладким. И аккуратно, там внутри косточка. — Персик чуть меньше ладони. Кусаю. Это вкусно. По подбородку и руке бежит сок, а господин берёт меня под локоть и тянет к себе. Он проводит языком, слизывая вьющуюся дорожку, кусает рядом мою еду. Посмеивается. — Оп, отобрал! Расскажи, многих ты обслуживал?

— Дети очень высоко ценятся, а я родился в блядушнике. Не помню, когда точно это началось. — Он гладит по голове, что чувствую приятную тяжесть ладони, успокаивает. Тянусь к ласке, кажусь покорным, нуждающимся. Пальцы обводят ухо, заправляют пряди. — Не надо так делать, мне не нравится.

— Да, что это я, спросил, не подумав. Ты при первой встрече, тогда на крыше, не выглядел испуганным, как по мне. Я вот растерялся, когда ты стал заигрывать, мужчины и юноши ко мне ещё не приставали. И тем более не целовали. — Последняя фраза звучит значительно тише, оканчивается резким одиноким смешком. Неловко вспоминать и говорить о той ночи, пусть кроме пары поцелуев и объятий ничего не случилось, однако Зил делает несколько больших шумных глотков. — Мать до этого упоминала о тебе, ещё я видел тебя мельком в коридоре, но думал, что ты исключительно по женщинам.

— Нет. Мне уже нет разницы, с кем быть, хотя, пожалуй, с женщинами лучше, у них две дырки рядом. А так лишь один раз мне удалось вставить два хера в одну дырку. — Хозяин больно дёргает за волосы, я зло шиплю. — Что?

— Быстро же ты запьянел, но следи за языком. Обойдёмся без грубых выражений. Будешь ещё кушать? — Да не пьян я. Раньше мог больше и крепче выпить, и со мной ничего не случалось, однако возмущаться не хочу, просто прошу ещё еды. Зил протянул миску с жуками и вилку. — Что там за история, когда ты вставил два своих достоинства… Кто это был: мужчина, женщина?

— Шенщина.

— Прожуй, а потом говори. — Приходится быстро жевать и глотать, господин же молча ждёт, сам подаёт кубок запить. Разговор отвлекает, теперь понимаю, насколько сильно я голодный, набиваю полный рот, чтобы не отняли. Да и вино не чувствуется таким противно-кислым почему-то. — Не торопись, ешь хорошо, отнимать никто не будет.

— Это была женщина, я тогда сильно выпил, и так вышло… — вовремя останавливаюсь, запинаюсь, — потом.

— Продолжай.

Стыдная история, которую совершенно не хочется рассказывать, тем более Золотому Сыночке. В голове перебираю слова, правильно продумываю их, жаль, выходит невнятная каша. На тот момент мне казалось, что будет весело, да и мать тогда не соображала. Вряд ли шлюха отличала меня от тех десятков мужчин, бравших её каждый день. В дырке оказалось слишком широко для одного члена и приятно узко для двух, не знаю, чувствовала ли она что-то или стонала, лгав об удовольствии, показывала, какой ёбарь умелый любовник. Нас почти сразу учат показывать, как же нам приятно, а у неё это должно быть вживлено, пусть и перестала отличать жизнь от снов. Страшно, даже не из-за того, что она моя мать, таковой я давно перестал считать, взаимно, вероятно, не хотел позже стать таким же зверьём.

— Ну же, не томи! — Зил выводит меня из раздумий, снова отрывает от еды, а я так и не решил, как всё рассказать. Его голос звучит весело и пугающе одновременно. Пальцы наматывают пряди на себя, редко касаются кожи. Хорошо. — Что там за такая увлекательная история, за которую тебе стыдно.

— Так вышло… Шин. — В этот раз специально набираю еды в рот, чтобы труднее разобрать слова было. И, конечно, хозяин переспрашивает. Тихо. — Сын.

— Погоди-погоди. — Сбоку мелькает рука. Молчит. Пытается осознать сказанное, думаю, так. — У тебя есть сын?

— Был. Он родился больной, слабый, стараниями тамошней хозяйки прожил несколько недель. Сам умер. — Он пьёт большими глотками, умалчиваю, как госпожа со шлюхами отгоняли меня от сына, чтобы отец-дурак не свернул мелкому выблядку шею, не выкинул из окна.

— Я так понял, ты пьяный занялся любовью с одной из знакомых женщин? Да, будь это клиентка, ты бы либо не узнал про сына, либо тебя избили сильно или наказали хуже. — Удивительно, но мне стало спокойнее, на вопрос киваю. Быть может, потому, что всё уже позади. Плохо, что миска пуста, я не заметил, как успел всё сожрать, напоследок осушаю кубок. — Знаешь, скажу сразу, не хочу нянчить брата или сестру от тебя. Предупреждаю, что сам лично отрежу тебе одно из достоинств. Понял?

— А не жалко будет?

Чувствую в себе внезапный прилив смелости, и вот я резко поднимаюсь с лавки, хозяин не успевает ничего сказать и сделать. А он возбуждён ещё или уже не сильно. Ухмылка расползается на лице, оголяет клыки, Золотой Сынишка выглядит напуганным, видимо, почувствовал, как власть перетекла от него ко мне. Однако не пытается прикрыться или убежать, сидит, как сидел. Придвигаюсь почти вплотную, а он не отшатывается, тяжело задышал, пусть и упорно скрывает страх или не страх, не совсем понимаю. Нижними руками провожу вверх по бёдрам, Зил шумно выдыхает от того, как медленно и ласково я это делаю, не удаётся скрыть за кашлем. Верхние обнимают шею, попался, малыш, уже не сбежишь. Наклоняюсь больше, ведь даже так я его выше, а господин неловко шепчет:

— Хочешь персик? — Мне внезапно становится очень смешно от его слов, такая нелепая попытка сбежать. А когда я почти его целую, Зил кладёт пальцы на губы, чуть отодвигает моё лицо. Резко мотаю головой и таки исполняю задуманное. — М-м-м.

Надеялся избавиться от меня так, глупый мальчишка! Сам же пальцами зарывается в длинные волосы, тянет ближе к себе и мычит от удовольствия. Он дышит рвано, громко, будто задыхается, что заставляет на краткий миг отстраниться. Широко раскрыв незрячие из-за страсти глаза, Зил смотрит, как в тумане, на меня, ещё одна перемена. В меня вдохнули огонь. Глажу, глажу, сжимаю бёдра, трусь носом о лицо, губы цепляются за всё, нигде не задерживаются. Чужие ладони падают ниже, впиваются в спину, а твёрдый член в живот, провожу по нему свободной рукой. Как всё-таки приятно чувствовать себя главным, предпочитаю вести в кровати, нежели подчиняться, а господину, кажется, и так хорошо. Кусаю щёку во рту, мысль, что о нашей связи узнают, выбивает холодный пот. Хозяин тянет за подбородок, целует, не даёт опомниться, на языке сплошь вино, ощущаю вяжущий вкус.

Всегда забавляет, когда пара теряется от половинчатого языка, и не может с моим справиться, лижется то с одной, то с другой. Улыбка сквозь поцелуй с одиноким довольным смешком. Зил долго и упорно ловит двоих сразу, чтобы укусить за концы, зубы впиваются в губы. Кажется, мальчишка вошёл во вкус, в действиях нет былой зажатости, сам жмётся ко мне, трётся. На животе остаётся мокрая капля со стоящего члена, хозяин громко стонет, когда я держу его, глажу, вожу рукой вверх-вниз.

— Господин таки прекратил стесняться, — шепчу я, чуть покусывая ухо. Он с придыханием выдаёт «Да», а мне нравится наша игра, смена положений. — Неужели господину нравится целоваться с мальчишкой-рабом?

— Заткнись, — вырывается из него зло, а я ласково провожу по всей длине члена медленно-медленно. Стонет.

— О нет! Господин на меня злится! Больше не буду трогать его хер руками. — После моих наигранных слов Зил хватает убранную руку, но я сопротивляюсь. Хочет вцепиться в губы, но я уворачиваюсь. Сильнее гневается, когда не получает желаемого, но я не останавливаюсь. — Мне запрещено с вами даже разговаривать, а я, негодный раб, посмел вас трогать. Меня теперь сильно накажут.

— Я тебя сам накажу, если не заткнёшься. — Раз не получилось вернуть мою руку на место, хозяин придвигается ближе, нащупывает два моих члена, осторожно трогает.

— Господин, вы такой развратник, за что же вы трогаете, — наигранно возмущаюсь, а он смотрит недовольно. — Если ваша маменька…

— Ни слова про мою мать! — вот теперь Зил точно злится, решаю умаслить его, и так, бедняжка, слишком возбуждён.

Напоследок быстро мазнув губы поцелуем, я опускаюсь в воду так, что лицо оказывается на уровне его паха, хозяин ёрзает, но останавливаю его, за ягодицы придвигаю ближе. Не спрашиваю разрешения, сразу прикладываюсь к члену, беру весь под то ли всхлип, то ли возмущённый возглас, ухмылка победителя. Языком обвиваю ствол, пока Зил протяжно тянет носом, его грудь рвано вздымается, а пальцы до побеления вцепляются в берег, бедняжка, не удаётся расслабиться. Выглядит мило и забавно, а все глупые, никчёмные попытки бегства приводят лишь к сильному желанию взять его хитростью. Ладони гладят нежную кожу живота, груди, провожу пальцами по узкой линии светлых волос от пупка и ниже, одновременно с этим поднимаюсь вверх по херу, выдавливаю солёную каплю. Всё ещё не собираюсь трогать руками, я же обещал, немного жаль, так как хочется добить господина удовольствием, ничего, как-нибудь в другой раз.

О, какая неожиданность! Он вспоминает, что у него тоже есть руки, и не брезгует пустить их в ход, отлепив от берега, наматывает волосы на кулак, прям как я когда-то женские. Ох, как мне нравится с ним играть, злить тем, что щекочу выпуклость чуть ниже головки, а Зил тянет пряди, чтобы отодвинуть голову. Из меня ужасный раб, но великолепный любовник. Смотрю, наверно, заискивающе в глаза, как покорная шлюха, член же толкается в глотку, выбивает льстивый стон, который невозможно сдержать. Мне кажется, или у него в самом деле давно никого не было? Уж больно ярко и бурно господин отвечает на простые, довольно обыденные ласки, словно они забылись. Не верю, что он не приставал к молоденьким служанкам, они тут безотказные, даже у меня в моём положении получилось с одной пообжиматься, а мальчишка здесь главный, таким противиться себе дороже. Может, боится из-за того, что я мужчина, как и он. И вместе с этим, не сдерживаясь, хозяин вскрикивает, стоит только надавить на чувствительное место. «Ещё», — хрипло просит он, отпивая из кубка, проливая вино на себя, полагаю, случайно рука дрогнула.

Вмиг вскакиваю, чтобы слизать тёмную струйку с груди: вино мешается с солью и вкусом тела. До сих пор старается оттолкнуть, при этом подаётся бёдрами навстречу, быть может, неосознанно, кажется, он уже совсем на грани. Р-р-р… Во мне борются два равнозначных желания: ещё немного помучить, чтобы он просил… умолял меня, раба, доставить удовольствие, и в тоже время дать то, чего так жаждет, довести до пика. Зил хватает за подбородок, приподнимает, слышу всхлип плаксивого избалованного детёныша, которому не дают сладости. Голодный, лапает меня, где хочет, стонет сквозь поцелуй — в рот, трётся мокрым хером, словно похотливая сука. Какой я злодей, как только смею издеваться над хозяином тем, что вечно отстраняюсь, вот сейчас снова. Зубами зажимаю кожу, оттягиваю, бедняжка задёргался, потому что больно, пусть действую нежно, на нём темнеют вмятины клыков. Злорадная ухмылка змеится на лице. Самому тоже хочется, стоит ли быстренько подготовить его…

— Ты очень напористый, — хрипит Зил, зарываясь пальцами в волосы, а я не понимаю, о чём речь. Это хорошо или плохо? Он пьян и одурманен, узнаю этот взгляд, полный страсти, и, блядство, обожаю, когда на меня так пялятся. Вцепляюсь всеми руками в тело, прижимаю его к себе вплотную. — Кажется, я много выпил, но мне безумно нравится… Всё, что ты делаешь.

Ему непросто говорить, но выдавливает слова, тяжело дышит, льстит мне. Он гладит сначала по голове, как хорошего верного пса, потом по шее, я позволяю себя трогать, раз не хватает мужского тепла. В который раз Зил ловит раздвоенный язык во время поцелуя, так сильно увлечён, что чуть ли не задыхается в порыве страсти. Как я упустил миг, когда сам запьянел, не знаю, не сдержал себя, укусив за шею, оставив след от зубов. Он тёмный и очень заметный. На меня смотрят игриво, вызывающе, руки зажимают члены, и уже мой глухой стон проносится по умывальне. Давай, мальчишка, сделай приятно, подсказываю толчком бёдер в кольцо ладоней. Только глупый раб не учёл, что хозяин захочет прикоснуться к клейму: не щадя, проводит пальцем по чёрным рубцам с засохшей кровью. Как бы нежно он не старался это сделать, рана всё равно отзывается громкой болью.

— Мхф! — Вспышка ужасной боли ослепляет, кусаю свою руку, чтобы не орать, а взгляд голодной псиной кидается к штанам и спасительному мешочку. Не понимаю, почему боль накатывает волнами, это же сеас! Я должен был раз лизнуть и всё. И забыть. Не знаю, зачем бормочу. — Жжётся.

— Прости. Прости, я забыл, — в голосе больше неудовлетворённой страсти, чем жалости. Блядство! Как он мог забыть, когда зыркал прямо на клеймо? Хозяин подскакивает на месте, но я усаживаю назад, шепчу, что всё в порядке — вру, конечно. Да что ты так сильно жалишься, тварина! — Я могу тебя поцеловать?

А я, негодный, ужасный раб, почти молчу, шиплю сквозь зубы. Мне надо сделать приятно господину, а не заставлять его ждать из-за проклятого клейма, которое прячу за ладонями. Ничего не помогает! И пыль-сеас не действует. Не могу и слова выговорить, лишь рану зажимать. Меня точно накажут за такое, ох, сильно накажут.