Один ломтик хлеба. Он крошится в моих руках. С него слетают мелкие кусочки перемолотой древесной стружки и шелуха зерен. Корочка темная, местами подгоревшая. Этот хлеб, — серый, сделан из того, что нашлось на пыльных полках. Мы едим этот хлеб и стараемся не думать, из чего именно.
Я видел белый хлеб на столах священников. Смотрел на то, как их чистые монашеские руки отщипывают куски, разламывают мягкое тесто на общей трапезе.
Не желай ничего, что у ближнего твоего.
Я сжимаю в руках этот черствый серый ломтик. Откусываю корочку, совсем маленький кусочек, хотя мой живот заходится в трели.
На полу три свечи. Их тусклые огоньки отражаются в миске с водой, она еще не пуста. Мне хочется пить. Но я терплю.
Я здесь не в первый раз и знаю, как прожить три дня в молитвах и искуплении. Эти белые стены с давно засохшими поттеками краски знакомы мне.
Три раза в день приносят хлеб и воду. Три свечи. Три сотни раз из твоих уст должны вылететь слова раскаяния.
Молись Троим:
Барбатосу, чьи заповеди ты нарушил;
Святому Фавонию, кто будет тебя судить;
Зефиру, кто примет на себя твои грехи.
Я сижу на коленях, и каменный пол царапает мои ноги. Складываю руки и прошу Бога простить меня. Холод сковывает мое тело, — это Его руки, Он всегда рядом со мной.
Бог видит все.
Почитай Бога и одному Ему служи.
Невозможно в голове держать все заповеди из Либеры. Иначе забудешь собственное имя.
Меня зовут Крепус, и я никогда не отрекался от своего имени.
Мое церковное имя — Косма. Нам всем дают новые имена, как только мы приходим к служению или труду во славу Божью. Так мы избавляемся от своей прежней жизни, от грехов родителей и грехов собственных.
Меня нашли в корзинке у ворот с одной лишь запиской, где тонким размашистым почерком было вычерчено мое имя и просьба позаботиться обо мне.
Иногда я задаюсь вопросом: какие грехи могут быть у младенца?
Разве что родиться не в той семье.
Я выдыхаю горячий пар изо рта на грязные пальцы. Смотрю на иконы, на лики Святых. Смотрю на стены и крошечные окна, на корочку хлеба. И клянусь себе, что никогда не попаду сюда снова.
Старшие называют это епатией, говорят, что так мы можем избавиться от своих грехов на земле, ведь всякий грех есть препятствие на пути к Небу.
Я украл пару монет из кошеля богатого торговца, лишь бы купить еду. Я крал булочки с прилавков, чтобы потом разделить их с Люси.
Она болезненно худая, беспризорница, живущая в развалинах. На два года младше меня, Люси изворачивается как может, чтобы выжить на разбитых восстанием улочках. Она видит больше, чем я. Ей не нужно учить Либеру от корки до корки.
Мне не нужно искать сухой уголок под протекающей крышей.
Каждое утро, каждую службу я молюсь за Люси. Чтобы она прожила еще один день, чтобы Барбатос простил ее грехи и подарил ей хорошую жизнь.
Я слышу колокольный звон, слышу торопливое хождение по коридорам, — монахи и прислужники собираются на ночную службу. Я перелистываю страницы Либеры и начинаю тихо шептать молитву.
Это моя последняя ночь епатии.
* * *
Священник перебирает четки. Я уже не различаю его слова, хотя шепчу то же самое. Он молится. Я молюсь, и перед моими глазами не мои руки на деревянном столе, а лик Барбатоса.
Священник бьет меня по пальцам.
Еще одна бусина, которой нет числа.
Кожа красная от ударов. Кровь сочится из маленьких ранок.
— Во славу Барбатоса, Фавония и Зефира.
Больно. Я жмурюсь. Еще одна бусина.
— Избави от злого рока.
Бусины меж его мозолистых пальцев.
— Избави от искушения.
Красные, синие, желтые переливы на бусинах из-за света, проникающего чрез витражные окна.
— Избави от дьявольских мыслей.
Я шепчу:
— Во славу Барбатоса, Фавония и Зефира.
По моим щекам текут слезы, хрип сочится в словах.
— Аминь.
Прислужники берут меня под локти и помогают встать. Ноги не держат, а перед глазами все расплывается, но я не позволяю себе стереть влагу дрожащими ладонями. Я медленно иду, шмыгая носом и тяжело дыша. Эхо подхватывает, разносит всхлипы по всему залу.
На скамье, среди десятков таких же, пустых, сидит мужчина. Я не могу разглядеть черты лица, но замечаю его алые волосы. Почти такие же как у меня. Роскошные, темные, спадающие на плечи.
Меня уводят в лазарет. Кисти печет от ударов лозиной, — я вижу красные полосы.
Когда целитель обрабатывает их, я думаю о Боге. Я не хочу его предавать, нарушать заповеди. Но думаю о Люси, о том, как она дрожит под одеялом в холодные ветренные ночи. О ее осунувшемся чумазом лице и костлявых руках.
Иногда она кажется мне ангелом. Самым светлым и невинным из всех, почему-то низвергнутым сюда, на землю. Ее волосы почернели, а глаза так и остались напоминанием о небе. Полные жизни, опечаленные синие глаза.
Разве то, что я хочу спасти ее, не оправдывает меня перед Фавонием?
Если бы не Люси, я бы не воровал.
Иногда она кажется мне дьяволицей, склоняющей меня на неверный путь.
Мой день расписан по часам. После утренних молитв, — работа в саду, уборка в кельях, помощь священникам. По средам и пятницам меня и других служек отправляют на базар за продуктами. После обеденной трапезы идет служба, после вечерней, — тоже.
За эту осознанность, эту нерушимость моего будущего, — я благодарю Барбатоса.
Мне страшно видеть Люси и страшно думать, что я мог быть таким же.
Мы сироты. В глубине души мы все одинаковые. Мы хотим выжить.
Просто Бог благословил меня оказаться в Церкви, и я благодарен ему за это.
На уроках по домоводству нас учат тому, как правильно сервировать стол для господ; учтивым обращениям, принятым в различных странах (не только Герр и Фрау); уходу за свечами и подсвечниками.
Когда я стану старше, я смогу изучать астрономию, математику и труды других монахов. Самостоятельно ходить в библиотеку и город.
Я обхватываю перебинтованными руками метлу и, сквозь боль, разметаю пыль и грязь коридора в разные стороны.
Птицы за окном щебечут. Одна окликают вторую, та третью. Им отвечает четвертая, — и вот, их голоса сплетаются в хор. Я слышу их мысли, могу понять их настроение. Иногда, застыв в проходе с метлой в руках, могу представить, о чем они говорят.
Ко мне спешит служка, берет под руку и ведет в келью одного из монахов. Нам разрешается находиться там только по поручениям.
Я снова вижу того мужчину. Он высокий, выше всех, кого я когда-либо видел. Мне приходится задрать голову, чтобы посмотреть в его черные глаза. Они пустые, будто в них черти водятся. Мужчина не улыбается, не выказывает ни единой эмоции. Просто стоит, точно каменная глыба, пожирая меня взглядом.
Священник говорит, а я еще не знаю, что эти слова будут первыми вестниками того, что сломает мою жизнь:
— Это Манэ Рагнвиндр, он будет твоим отцом.
Отцом.
Я рысплываюсь в улыбке. Я — сгусток чистой радости и восторга, от одной лишь мысли, что я смогу звать кого-то отцом, папой. Держать за руку на улице. Я хочу подбежать к нему и обнять, но он отшатывается от меня, и губы его искривляются в пренебрежении и отвращении.
Герр Рагнвиндр кидает на стол мешок монет, толкает меня в спину, в сторону двери.
Он спрашивает:
— Твое имя?
Я смотрю на свои перебинтованные руки.
— Крепус.