— Напомни, для чего ты притащил меня в Сумеру? — простанывает Панталоне, брезгливо двумя пальцами убирая со лба насквозь промокшие от пота и слипшиеся в нитки пряди волос, и цыкает в отвращении к тому, как липнет к коже одежда — такая же мокрая, что можно отжимать, и от этой случайной мысли к горлу подкатывает тошнота.
Они сошли с корабля вечером, когда от заката на небе были только тлеющие останки, и тёплый воздух, густеющий в собирающихся сумерках, шёлково льнул к коже, лаская размеренными колыханиями ветра — после кусачих и пронизывающих до самых костей, что зубы отстукивали бодрую дробь, морозов Снежной, это было похоже на благословение и Панталоне, закатывая рукава и оттягивая высокий форменный ворот, почувствовал накат действительной признательности Дотторе за то, что уговорил его поехать в Сумеру вместе, и это чувство продлилось ровно до полудня следующего дня: утренний воздух ещё был подёрнут голубоватой дымкой, наполненный не успевшей истаять ночной прохладой, и ощущался всё тем же шёлком, а потом стал нагреваться с такой скоростью, что Панталоне и не заметил, как стал обливаться потом и задыхаться от духоты, что сил хватило лишь на то, чтобы добраться обратно до снятой комнаты и рухнуть на кровать, тщетно обмахиваясь руками — раскалённый неподвижный воздух Сумеру из часа в час остаётся напирающим со всех сторон печным жаром.
— Ты постоянно жаловался, что в Снежной слишком холодно, — отзывается Дотторе, сидящий на полу, не отрываясь от своих записей, разложенных по коленях и вокруг, словно его нисколько не беспокоит широкая полоса солнца, которая падает на ноги, и мерещится, что в её пространстве воздух прямо-таки подрагивает, плавясь — от одного вида становится дурно, и Панталоне, сморщившись, роняет руку на лицо, закрывая глаза и выдыхая в темноту:
— В следующий раз напомни мне ни о чём не жаловаться тебе.
В ответ раздаётся смешок — короткий и приглушённый, похожий на подведение итоговой черты, а потом по слуху прокатывается вкрадчивый шелест бумаг, отщёлкивает жалобное похрустывание суставов, и Панталоне слышит шаги, на мгновение задерживая дыхание в ожидании, что сейчас скрипнет, проседая, край кровати, а по ноге пройдётся до невозможности тёплая ладонь, так что можно будет взбрыкнуть, ворчливо отправить Дотторе к тварям Бездны и перевернуться на бок, ускользая от прикосновения, терпеть которое в жару — даже в рамках одной лишь фантазии о предстоящей перспективе — пытка.
Однако тот проходит мимо, и слышно, как скрипит дверная ручка, а за ней — петли, чтобы спустя секунду дверь закрылась, с шорохом прильнув к косяку.
— Предатель, — едва слышно фыркает Панталоне, потому что оставить его в перегретой гостиничной комнате, где даже распахнутые настежь окна не спасают, ощущается и правда предательством, как вежливо пожелать выздоровления и бросить валяться в горячке, хотя сам же и заразил.
В раскалённом, точь-в-точь в печи, воздухе время тянется с бесконечной длительностью, словно у минут растворяются — расплавляются — грани, и отсутствие Дотторе кажется таким долгим, что грудь изнутри оцарапывает мысль: наверняка отправился в порт, где от воды веет приятной прохладой и можно сделать глубокий вдох, пока Панталоне в буквальности расплавляется и растекается, теряя ощущение контуров собственного тела, в этой невыносимой духоте, однако дальше этой мельковой мысли и чувства не заходит, потому что сознание тоже плывёт, превращаясь в сплошную разноцветную кашу, которая липнет к стенкам черепа, что не выудить ничего связного — его там и нет в помине.
Самым краем сознания он улавливает, что дверь снова шуршит и тихо хлопает, закрываясь, но даже попросту открыть глаза кажется требующим чрезмерных — выше всяких человеческих и точно выше его личных — усилий, и Панталоне остаётся лежать с закрытыми глазами, сосредотачиваясь на дыхании: вдох — немного легче и слабо кружится голова, а затем выдох — грудь придавливает жаркой тяжестью, словно бы оплывшие и размягчевшие от жары рёбра не выдерживают и проминаются под собственной тяжестью, выгибаясь в обратную сторону и покрывая собой, точь-в-точь плёнка, сердце и лёгкие.
Следующий вдох выходит таким резким и глубоким, что в переносице и ноздрях жжётся, а глаза распахиваются, потому что ко лбу прижимается что-то округлое, скользкое и холодно-влажное, что на мгновение, мерещится, саму кость сводит острой болезненной судорогой, а по телу, от макушки до самых кончиков пальцев, на самом деле прокатывается крупная дрожь.
— Лучше? — склонив голову и подперев щёку ладонью, с усмешкой спрашивает Дотторе, неслышно оказавшийся сидящим на полу у кровати, продолжая прижимать к его лбу персик зайтун — ярко-розовый, почти кровавый, с огненными оранжевыми прожилками, и во рту у Панталоне при виде него моментально собирается слюна, хотя ещё мгновение назад язык казался наждачным и намертво прилипшим к нёбу. — Будем считать, что я прощён? — Дотторе кивает на расписную глубокую миску, которую Панталоне замечает только сейчас: доверху с горкой заполненная фруктами, на которых подрагивают крохотными прозрачными жемчужинами капли воды.
Это мило.
Панталоне никак не может привыкнуть к тому, что Дотторе может быть таким.
У него странные взгляды на комплименты («Я бы хотел научиться создавать такой же идеальный размер глаз, как у тебя»), тем более — на флирт, не говоря уже о подарках, и после того, как однажды он принёс собственноручно сделанную подвеску из настоящего зуба — уточнять, кому он принадлежал, Панталоне не стал, — миска фруктов — последнее, что он ожидает от Дотторе, поэтому приходится действительно потратить несколько секунд, чтобы осознать, что тот уходил только для того, чтобы принести фрукты.
— Ты выглядишь так, словно боишься, что он отравлен, — смеётся Дотторе, и, хотя такая мысль у Панталоне и не мелькала, он уверен, что стоит кивнуть — и тот не обидится, даже сильнее развеселится. — Гляди, — с этими словами Дотторе вгрызается в персик, а взгляд — не моргающий, испытывающий — не отрывает от Панталоне, который не в силах, словно по телу разливается парализующий яд, отвести свой и только вытягивает шею, с неожиданной для самого себя жадностью всматриваясь в то, как Дотторе со звонким причмоком отстраняется, жуя, а потом проводит языком по губам, слизывая сок, и протягивает персик зайтун, подставляя нетронутый укусом бок и почти утыкая его в губы Панталоне — а он, в свою очередь, не сразу осознаёт это, засматриваясь на гипнотизирующее скольжение длинного — на собственном опыте знает — заострённого языка.
Приподнявшись на локтях, он нарочно касается губами бахромящийся край прокушенной кожуры, откусывая — приходится надавить губами посильнее — от того же места, что и Дотторе, и мерещится — действительно мерещится, но хочется думать, что всё-таки нет, — что вместе с соком в рот попадает его слюна, и мысль об этом заставляет невольно закатить глаза, шумно выдохнув и проглотить вместе с кусочком рванувшийся было из горла утробный стон.
Персик зайтун хрустящий и упоительно прохладный, сладкий ровно настолько, чтобы было вкусно, но не начинало мутить, и прежде, чем Панталоне успевает потянуться и вытереть сок, норовящий соскользнуть с губ на подбородок и нырнуть через шею за воротник, это делает Дотторе — в своей обыкновенной манере, наклонившись в такую близость, что кожу задевает выдох, и проводя кончиком языка по его губам, слизывая всё до последней капли.
Сердцебиение становится суматошным и оглушительным. Таким ускоренным, что с трудом удаётся дышать, и на считанные секунды — одна, две, три, четыре — они замирают, учащённо дыша и ловя каждый вздох друг друга губами, а затем Дотторе подцепливает и поднимает очки Панталоне, чтобы моментально прижаться к его раскрытому рту своим, бесцеремонно проскальзывая в него языком: самый кончик очерчивает линию зубов и толкается дальше — глубже, — оглаживая и поддевая его язык, чтобы после поймать его губами, посасывая и отпуская с громким причмоком. Рука сама тянется ухватить Дотторе за плечо, крепко сжимая и удерживаясь, и тот моментально реагирует: приподнимается, напирая поцелуем, а ладонью проводит Панталоне по шее, вынуждая чувствительно задрожать и выгнуться вслед за касанием, когда ладонь ведёт дальше, плавно оглаживая грудь и спускаясь ниже, через живот к паху, чтобы миновать непосредственно его и провести по бедру, сжимая его.
От поцелуя кружится голова — между губами и языками отчётливо вьётся персиковый привкус, и Панталоне изо всех сил старается поспеть за Дотторе, оцарапываясь о заострённость его зубов, от опасного ощущения которой сердце начинает колотиться ещё быстрее, будто рвётся разорваться на клочки, а по ногам разливается слабость, когда сразу от бедра ладонь Дотторе поднимается к краю его штанов и ныряет в них, обхватывая член и проводя по нему с такой мучительной неспешностью, что бёдра сами собой приподнимаются, толкаясь навстречу в нетерпении.
У Панталоне вырывается сдавленное шипение, а губы перестают слушаться, и он уже не столько целует, сколько позволяет целовать себя — шея ноет, как и затёкшие локти, и тело ощущается взаправду полыхающим, точно гигантский костёр, пока ладонь Дотторе ритмично двигается, нисколько не сбавляя в темпе, и мышцы дёргает, а кости — гнёт от удовольствия, томительного и почти мучительного в перенасыщенности ощущений и гиперчувствительности размякшего от жары тела.
Мокро.
Скользко.
Хлюпко.
— Жарко, — содрогаясь в оргазме, стонет Панталоне и откидывается обратно на подушку, прижимая руку ко лбу — капельки воды после прикосновения персика зайтун ожидаемо успевают испариться, как и ощущение прохлады, а лицо, да и всё тело, облизывает поднявшийся изнутри огонь, который гонит кровь — её ускоренный бег бьёт в виски и уши, горло, середину груди и между бёдер, и отдышаться кажется попросту невозможным, словно лёгким предназначено сгореть в пепел.
Дотторе с ухмылкой кивает, словно нисколько не запыхавшись, и проводит согнутым пальцем другой руки по его щеке, поглаживая с почти нежностью, нетипичной для него, а потом клацает зубами, заставляя Панталоне, вопреки жаре, покрыться мурашками и втянуть живот в остаточном возбуждённом потягивании.
— Ничего, к вечеру жара спадёт. У нас как раз ещё осталось, что попробовать, — с щелчком по миске, после чего подносит к губам перепачканную в сперме ладонь, медленно, с показным упоением облизывая её — невыносимое бесстыдство, и в этом состоит весь смысл Дотторе, который помнит, с какой силой подобные вещи выбывают Панталоне из самообладания.
— Тебе нужно заниматься заданием Царицы, — сглотнув, бормочет тот и отворачивает голову, потому что знает в точности до мельчайшей морщинки, какое выражение лица становится у Дотторе в момент, когда он протягивает, задевая щёку Панталоне ногтем:
— У меня обязательно найдётся ещё немного времени для тебя.